287а. Если бы в антропософском Движении мы пошли с ритуальным так далеко, как можем пойти, то нас объявили бы тайным обществом, и Движение было бы стерто в порошок.
     Католическая церковь заявляет монополию на все культовое, ритуальное. 342, с. 137

     354. "Это обстоит так, что когда мы смотрим на какое-либо земное образование, которое мы принимаем в себя как пищу, то мы имеем в нем отображение групп неподвижных звезд. Мы это воспринимаем. Мы при­нимаем существо звезд, небесное существо в нас с земной материей, содержащейся в земном действии.
     Но мы должны осознать, что в своей воле мы, как люди, ставшее материей снова превращаем в дух, совершаем истинное пресуществление субстанции, когда осознаем наше пребывание внутри мира, так что мыслительно-духовная жизнь в нас становится живой.
     Приближается ко мне в земном действии,
     В материальном отображении мне данная,
     Звезд небесная сущность:
     Я вижу ее с любовью преобразу­ющейся в воле.
     А когда мы думаем о том, что принимаемое нами т.обр. в себя пронизывает жидкие части нашего организма, действие соков, циркуляцию крови, то тогда это, поскольку оно проис­ходит от Земли, становится отображением не сути Неба или сути звезд, а деяний звезд, т.е. движения планет. И я могу осознать, как я это одухотворяю, когда правильно стою в мире, благодаря следующей формуле:
     Проникают в меня в жизни воды,
     Образуя меня в силе-власти вещества,
     Звезд небесные деянья. — (т.е. деяния движения планет)
     (И тогда:) Я вижу их в чувстве мудро действующими.
     В воле я могу видеть бытие и ткание звезд, как с любовью это превращается в спиритуальное содержание будущего; и я вижу мудро преобразующимся в чувство то, что мне дано здесь, на Земле, когда в том, что пронизывает мой организм соков, я воспринимаю отображение небесных деяний. Так может, воля и чувствуя, переживать себя человек. Отдавшись господствующему, повсюду окружающему его мировому бытию, космическому бытию, он может пережить то, что через него выводится в великий Храм Космоса как пресуществление субстанций, когда жертвенно находится внутри него чисто духовно.
     Что в ином случае было абстрактным познанием, становится чувствующим и волящим отношением к миру. Мир становится храмом, мир становится домом Бога. Познающий человек, поднимающийся в чувстве и воле, становится жертвенным существом. Основное отношение человека к миру восходит от познания к мировому культу, к космическому культу. Все, что является нашим отношением к миру, прежде всего понять как космический культ в человеке — таково первоначало того, что должно совершиться, если Антропософия исполнит свою миссию в мире". 219 (12)

     451. "Через культ сверхчувственное в слове и действии удерживается внизу, в физическом мире. Через антропософскую ветвь мысли и ощущения антропософской группы возносятся в сверхчувственный мир. И ес­ли в правильном настроении в группе людей переживается антропософское содержание, когда одна челове­ческая душа пробуждается в другой человеческой душе, то тогда человеческие души возвышаются в духовной общине. Дело заключается лишь в том, чтобы это сознание действительно имелось. И если оно имеет­ся и такие группы появляются в Антропософском Обществе, тогда в этом, я бы сказал, обратном (umgekehrte) культе, в другом полюсе культа проявляется нечто общинообразующее в высшем смысле слова. Выражаясь обратно, можно сказать: культовая община пытается Ангела в Небе побудить низойти в культовое пространство, дабы он был среди людей. Антропософская община старается человеческие души возвысить в сверхчув­ственный мир, дабы они пришли в среду Ангелов. Таков в одном и другом случае общинообразующий элемент". 257(9)

     494. "Имеются прежде всего такие души, которые с внутренней силой и интенсивностью занимаются Ан­тропософией. Эта интенсивность, конечно, не у всех ведь одинаковая, но существуют души, которые с бо­льшой внутренней интенсивностью подходят к занятиям Антропософией. Без всяких побочных отклонений, по самой прямой линии они направляются к Антропософии и вливаются в какую-либо из ее областей.
     Имеется определенное число душ, которые подошли к такому космически-мировому направлению внутри себя на том основании, что с особой силой ощущали в прошлых столетиях, когда они проходили через свою прошлую земную жизнь, что Христианство подошло к определенному поворотному пункту. Они жили в эпоху, когда Христианство преимущественно было подведено к тому, чтобы переходить в более или менее инстинк­тивные человеческие чувства, когда Христианство принималось хотя с несомненностью, но с инстинктив­ной несомненностью, когда души не ставили вопроса: почему я христианин? ... И что там, я бы сказал, жило бессознательно, что входило, в обход головы, в отправления организма, что тогда жило во многих отношениях как благочестивое Христианство, но как Христианство, не пришедшее к ясности относительно себя самого, это ставило перед такими людьми требование — ибо, что в одной жизни возникает бессозна­тельно, то в следующей земной жизни встает на ступень сознательного — выдвинуть вопрос: почему мы христиане?
     А это повело к тому — сегодня я только ввожу в эти вещи, — что такие души также и в жизни между сме­ртью и новым рождением, преимущественно в первой половине XIX в., имели в духовном мире определенную связь. В первой половине XIX в. в духовном мире существовало объединение душ, которые из Христианст­ва, пережитого ими на Земле, извлекли в духовном мире следствия, извлекли их в блеске и всеобъемлющем сознании, во всеобъемлющем откровении духовного мира. Именно в первой половине XIX в. существовали души в жизни между смертью и новым рождением, которые тяготели к тому, чтобы перенести в космические имагинации то, что они чувствовали в предыдущей христианской жизни. И как раз то, что я здесь однаж­ды описывал как культ, разыгралось тогда в сверхчувственном. И большое число душ было собрано в той совместно сотканной космической имагинации, в могучих образах будущего бытия, и это в измененном облике должно было затем искаться во время предстоящего земного бытия.
     Но в это было вплетено все то, что как трудные внутренние войны, которые были значительно труднее, чем обычно думают, разыгрывалось между VII и ХIII-ХIV христианским столетием. Души тех людей, которых я имею здесь в виду, именно в то время проделали довольно много. И все, что они тогда проделали, они воткали в те мощные космические имагинации, которые в первой половине XIX в. были сотканы сообществом большого числа душ.
     Все, что было здесь соткано в космические имагинации, это, с одной стороны, пронизывалось игрой чего-то такого, что я могу назвать не иначе, как родом тоскливого, полного ожидания чувства. Все образование тех мощных имагинаций переживались описываемыми душами так, что в них, в развоплощенных душах, об­разовывались сгущенные, но из многообразных отдельностей сгущенные чувства. Их чувства можно описать примерно следующим образом: в последнем земном бытии там, внизу, в нас была склонность к переживанию Христа. Мы глубоко ощущали тайну, которую традиция сохранила для христиан, — тайну святого свершения, которое имело место в Палестине в начале христианского летоисчисления. Не стоял ли Он, Христос, во всей Своей славе, во всем блеске перед нашими душами? — Этот вопрос вставал из душ. Они говорили: раз­ве не узнали мы после нашей смерти, что Христос из космических высот, как солнечное Существо, низошел на Землю? Разве мы не переживали Его, как Солнечное Существо? Его больше здесь нет: Он соединился с Землей; здесь существует лишь некое космическое воспоминание. Мы снова должны найти путь к Земле, чтобы перед нашей душой встал Христос. — Тоска по Христу сопровождала эти души на пути из доземного бытия в земное бытие.
     С увлекающей интенсивностью переживается это тем, кто может духовным взором наблюдать свершение в развоплощенных и невоплощенных людях в XIX и XX столетиях. Сюда примешиваются еще иные многообразные впечатления. Ибо души, которые теперь снова являются на Земле, они прошли в своем ощущении Христа все то, что разыгралось между теми, кто стремился к Христианству, и теми, кто еще пребывал в представле­ниях древнего язычества, как это часто имело место в столетия, на которые я указывал. Именно по этой причине в душах осталось многое из того, что вызывает в них возможность, с одной стороны, подпасть искушениям Люцифера, а с другой — Аримана. И в карму Люцифер и Ариман воткались так же, как и добрые боги. Мы ведь это уже видели.
     И как все это воткано в то, что сегодня разыгрывается как кармические следствия, — это следует изучить вплоть до отдельностей, чтобы исследовать действительно духовные подосновы антропософского стремления. И когда Рождественское Собрание принимается серьезно, то оно становится тем моментом, в котором с определенных вещей должен быть сдернут покров. Но только вещи должны быть взяты с необходи­мой серьезностью". (Далее в лекции исследуется карма одного человека — имя его не называется, — кото­рый из ревностного сторонника Антропософии стал ее врагом, анализируются кармические причины такого превращения.) 237 (3)

     495. "Это, естественно, взято лишь в общем и целом, но в антропософском Движении имеются две группы людей... Мы различаем одну группу, которая стоит к Христианству в таком отношении, что ее члены особенно близко к сердцу принимают принадлежность к Христианству и в их сердце есть страстное желание антропософами в истинном смысле этого слова — как они это понимают — называться как христиане. Для этой группы истинным утешением служит возможность в полной мере сказать: антропософское Движение представляет собой такое движение, которое признает импульс Христа и несет Его в себе. И если бы этого не было, то эта группа испытывала бы угрызения совести.
     Другая группа, прежде всего в (общих) проявлениях отдельных составляющих ее личностей, является не менее честно христианской. Но в этой группе удовлетворение получают прежде всего от антропософской космологии, от развития Земли из других планетарных форм; находят удовлетворение в том, что Антропосо­фия может сказать о человеке в целом и исходя из этого совершенно естественно приводит к Христианству; но при этом здесь нет в той же мере внутренней сердечной потребности непременно ставить Христа в сере­дину. Как говорится, эти вещи более играют в подсознательном. Кто упражняется в душевном наблюдении, тот вплоть до деталей правильным образом может судить, какого рода индивидуальность перед ним". Предпо­сылки для подобной группировки возникли в далеком прошлом. Из "Очерка Тайноведения" вы знаете, что в определенное время души покидали Землю и обитали на других планетах, а в Лемурийскую и Атлантическую эпохи они вернулись назад. "Среди этих душ было много таких, которые через очень старую карму склоня­лись к потоку, который затем стал христианским. ...
     Души, конечно, приходили в разное время, и были среди них такие, которые сравнительно рано сошли на Землю, в первые времена атлантического развития. Но были и такие, которые долго пребывали на плане­тах, прежде чем сойти на Землю. Это души, у которых, если мы пойдем назад от настоящей инкарнации, мы придем, вероятно, к христианской инкарнации, затем к дохристианской инкарнации и т.д.; а затем срав­нительно скоро мы у них больше не найдем инкарнаций — их путь уйдет к планетарному, этих душ затем не окажется в земных инкарнациях. У других душ, которые также вошли в Христианство, дело обстоит так, что можно далеко идти назад и найдешь множество инкарнаций. После многих дохристианских инкарнаций, атла­нтических инкарнаций, эти души погрузились в христианский поток. ...Для душ, ныне пришедших к Антропосо­фии, особенно важна — независимо от того, была ли еще промежуточная инкарнация или нет — та инкарнация ... которая у одних падает на III, VI, V христианское столетие, а у других — на VII,VIII столетие..."
     "И именно те души, которые в их древнем исповедании чувствовали себя примыкающими к Солнечному ора­кулу, они уже в атлантическое время почитали Христа, но почитая Христа, они смотрели на Солнце; эти души, как говорит Августин, еще до того, как Христианство было основано на Земле, были, в некотором роде, солнечными христианами. И они из всей их духовности никак не могли найти правильного отношения к тому, что Христос был Солнечным героем. Поэтому они предпочли укрепиться в том, что без этой интерпретации, без этой христологической космологии рассматривает все же Христа как Бога, но как такого Бога, который пришел неизвестно откуда и соединился с телом Иисуса. И в силу этих предпосылок они просто приняли то, что рассказано в Евангелиях. Они больше не могли обращать взор в космические миры, чтобы понять Существо Христа, и это было по той причине, что они познавали Христа во внеземных мирах. Поскольку им также и земные Мистерии, Солнечный оракул говорил о Христе как о солнеч­ном Существе, то они не могли прийти к воззрению, что этот внеземной Христос стал дейст­вительно земным существом. ... Эти христиане в посмертном состоянии оказались в положении, которое подобно тому, когда один человек хорошо знает имя другого, может быть, слышал много рассказов о нем, но самого его никогда не встречал. ... в посмертном состоянии эти души спросили себя: так где же пребывает Христос? Мы теперь находимся в существе Солнца, здесь мы всегда находили Его, а теперь мы Его не находим! — Что Он находится на Земле, этого они не могли взять с собой в своих мыслях и чувствах, которые остались с ними, когда они прошли врата смерти. После смерти они оказались в большой неопре­деленности, неизвестности относительно Христа. Эту неопределенность они переживали во многих отношени­ях, и благодаря ей — если даже там были еще промежуточные инкарнации — они легко склонялись к тому, чтобы примкнуть к различным группам людей, которые в истории Европы описаны как разного рода еретичес­кие сообщества". Эти души в первой половине XIX в. переживали совместно в духовном мире описанные выше имагинации. "Тогда имел место род сверхчувственного культа, состоявшего в мощных имагинациях, в кото­рых солнечная тайна Христа предстала этим душам, их духовному взору".
     "Они принесли с собой некоего рода тоску — конечно в подсознательном — также и по космологии и т.п., страстное желание смотреть на мир в антропософском смысле. Но воспламененность души Христом особенно сильна в них, и поэтому они ощутили бы укоры совести, если бы Антропософия, тягу к которой они почувствовали еще в доземном бытии, не была пронизана Импульсом Христа. Такова одна группа, если го­ворить в общем и целом, естественно.
     Другая группа жила иначе. Другая группа, вступив в настоящую инкарнацию, я бы сказал, не имела той усталости от язычества, к которой пришли души из первой группы. По сравнению с первыми, вторые были сравнительно мало на Земле, имели мало инкарнаций. И в этих немногих инкарнациях они наполнили себя теми мощными импульсами, которые можно было получить, находясь в очень живой связи с множеством языче­ских богов в течение многих инкарнаций, когда эта связь продолжает сильно действовать и в позднейших инкарнациях. Т.обр., эти души в первые христианские столетия еще не были усталыми от древнего язычест­ва, в них продолжали сильно действовать древние языческие импульсы, и тем не менее, хотя и медленно, они прорабатывались от язычества к Христианству. Эти души восприняли тогда Христианство интеллектом, пронизанным до некоторой степени душой, и много размышляли о Христианстве. Но не думайте, что это было обученное мышление, это могли быть сравнительно простые люди в простых жизненных отношениях, но они много думали. ...
     Именно те индивидуальности ... которые на стороне Христианства бились против язычес­тва, принадлежали к душам, несшим в себе, собственно говоря, еще много языческого, много языческих импульсов и ждавшим, когда они смогут стать истинными христианами. Когда эти души прошли через врата смерти и в духовном мире прожили жизнь от смерти до нового рождения, а затем во время, о котором я го­ворил — в первой половине XIX в. или чуть раньше, — пришли к той потрясающей победной имагинации, то в ней они увидели чистые импульсы для своей работы, своей деятельности. Они восприняли эти импульсы некоторым образом в свою волю. И можно сказать: если посмотреть оккультным взглядом на то, что такие души несут именно в своей воле, то как раз сегодня в их воле виден многократный отпечаток тех потрясающих имагинаций.
     Но когда души с такой конституцией вступили в земную жизнь, то у них прежде всего имелась потребность то, что в доземном бытии переживалось как служащее мерилом в работе кармы, также и здесь переживать в том роде, в каком это может быть пережито на Земле. Для первого рода душ, для первой группы духовная жизнь в первой половине XIX в. протекала так, что они из глубокой тоски почувствова­ли тягу стать участниками того сверхчувственного культа. Но при этом, я бы сказал, они пришли в некий род туманного настроения, так что при нисхождении на Землю осталось лишь темное воспоминание, с которым затем, конечно разумным образом, смогла соединиться превратившаяся в земное Антропософия. Зато вторая группа, как бы снова собралась вместе под действием принятого прежде решения, принятого теми душами, которые не устали от язычества и которые ждали, когда они смогут стать истинными христианами в ходе надлежащего развития. Это было как бы воспоминанием о решении, принятом в первой половине ХIХ в.: все то, что там вставало в могучих образах, снести вниз на Землю, преобразовать в земные формы. Когда мы смотрим на многих антропософов, которые прежде всего несут в себе импульс деятельно участвовать в антропософской работе, то именно среди них мы находим души второго рода. Оба эти типа душ очень явственно отличаются друг от друга".
     "Переходный тип от одной группы к другой представляют собой те — личное здесь, естественно, исключается, — кто, собственно, не могут ничего иного, как привычки, обыкновения, впечатления антропософской жизни вносить в антропософское Движение, которые совсем не склонны антропософское Движение принимать особенно всерьез; для них также характерно то, что в антропософском Движении они много ру­гают антропософов. Именно среди тех, которые много ругают отношения в самом антропософском Движении, ругаются по мелочам, ругают отдельных людей, встречается переходный тип, где одно переливается в другое. Но ни один из двух импульсов здесь не действует с особой интенсивностью". 237 (4)

     497. "Существовало большое число людей (не христиан), жив­ших в южных и средних областях Европы, которые говорили: да, мое внутреннее, которое изживает себя самостоятельно между засыпанием и пробуждением, оно принадлежит к области доброго и к области злого мира. И у них было много-много раздумий, размышлений о глубине сил, которые вызывают доброе и злое в чело­веческой душе. Тяжело ощущали они пребывание человеческой души в мире, где бьются между собой добрые и злые силы. В первые столетия в южных и средних областях Европы такого ощущения еще не было, но в V, VI столетиях оно встречается все чаще. И как раз среди людей, которые провозвестие получали бо­лее с Востока — различным образом приходило оно с Востока, — возникло такое душевное настроение. А поскольку оно было особенно сильно распространено в тех областях, для которых затем выработалось название Болгария — примечательным образом это название сохранилось и поз­же, когда совсем другие народности стали жить там, — то в последующие столетия в течение долгого времени людей, у которых особенно сильно было выработано это настроение души, в Европе называли болгарами (булгарами). ... более или менее подобной конституцией обладали те души, о которых я здесь говорил, что в своем дальнейшем развитии они пришли к созерцанию мощных обра­зов в сверхчувственном культе, принимали участие в том действе, пришедшемся на первую половину XIX в. Все, что эти души могли пережить в том осознании себя внутри борьбы между добром и злом, они проне­сли сквозь жизнь между смертью и новым рождением. И это нюансировало, окрасило их души...
     К этому затем присоединилось нечто другое. Эти души были, так сказать, последними, кто в ев­ропейской цивилизации еще сохранял нечто от тех отдельных восприятии эф. и астр.тел в бодрствова­нии и сне. Они сходились в общины, когда распознавали в себе такие особенности душевной жизни. Они встречаются среди тех христиан, которые все более и более рассматриваются как еретики. Люди тогда еще не зашли слишком далеко, чтобы так строго судить еретиков, как это делалось позже. Но все же на них смотрели как на еретиков. Они вообще производили жуткое впечатление. Они производили впечатление, что видят больше, чем другие люди, и что к Божественному они стоят в ином отношении благодаря восприятиям в состоянии сна, чем другие люди, среди которых они жили. Другие уже давно это утратили, давно усвоили конституцию души, которая стала всеобщей в ХIV в. в Европе.
     Но когда эти люди, о которых я здесь говорю, люди с отдельными восприятиями астр. и эф. тел, про­шли через врата смерти, то и тогда они отличались от остальных".
     "Основное ощущение таких душ, как я их описал, которые после VII, VIII, IХ столетий или даже раньше прошли через врата смерти, было таково, что, глядя вниз на Землю, они ощущали: там, внизу, на Земле, на­ступили вечерние сумерки живого Логоса". "Среди этих душ жило слово: "Слово стало плотью и обитало среди нас", и они ощутили: но человек все менее в состоянии быть домом для Слова, Которое должно оби­тать во плоти, должно продолжать жить на Земле. ... Христос хотя и жил для Земли, ибо Он умер для Земли, но Земля не может Его воспринять. Однако на Земле должна быть сила, с помощью которой души смогли бы воспринять Христа! Это жило наравне с другим, что я описывал, именно в этих, считавшихся в их земном бытии еретиками, душах, когда они пребывали между смертью и новым рождением: потребность в новом, в обновленном откровении Христа, провозвестии Христа". Глядя из духовного мира на Землю, эти души имели еще два сильных переживания. Они видели, как на Земле слагается то, что выражается в кате­хизисе с его вопросами и ответами, не ведущими верующих к непосредственной связи с духовным миром. И еще они видели, как месса становится экзотерической, как к пресуществлению и причастию люди обращаются без предварительного подготовления, как теряется при этом характер древних Мистерий.
     "В этих двух земных событиях совершилось то ... что должно было стать духовным откровением на по­вороте от XIX к XX столетию: духовное откровение, сообразное ходу времени, каким оно должно быть пос­ле события Михаэля и каким оно должно было прийти во время, когда истекла темная эпоха Кали-Юга, и на­чалась новая эпоха.
     К этому мы должны присовокупить еще третье". Узнав все три предварительные условия, мы сможем по­нять события, происходящие в антропософском Движении. "В Шартре, где еще сегодня находятся выдающиеся произведения архитектуры, в свое время светил луч живой мудрости Петра Компостеллы, который дейст­вовал в Испании, который в Испании взлелеивал живое, мистериальное Христианство, в котором еще гово­рилось о помощнице христиан, о Природе; говорилось о том, что лишь когда эта Природа введет людей в элементы, в мир планет, в мир звезд, лишь тогда человек станет зрелым познать семь помощниц, познать не воплощенных, а душевных помощниц, которые не в абстрактных теориях выступают перед человеческой душой, а как живые богини: Грамматика, Диалектика, Риторика, Арифметика, Геометрия, Астрономия, Музы­ка. Как божественно-духовные облики живо учились познавать их ученики.
     О таких живых обликах говорили те, кто окружал Петра Компостеллу. Учения Петра Компостеллы сияли в школе Шартра. В этой школе Шартра учил, напр., великий Бернард Шартрский, воодушевлявший сво­их учеников, который хотя и не говорил им больше о Богине Природе, о семи богинях — свободных искус­ствах, но который говорил с такой жизненностью, что по меньшей мере образы фантазии вставали перед учениками.
     Здесь учил Бернард Сильвестрис, который в мощных описаниях давал вставать перед учениками тому, что было древней мудростью. Здесь, прежде всего, учил Иоанн Шартрский, который грандиозно, инспирирован­ным образом говорил к человеческой душе; этот Иоанн Шартрский, которого также называли Иоанном Салисбери, развивал воззрение; в котором он дискутировал с Аристотелем, с аристотелизмом. Здесь на особенно выдающихся учеников воздействовали так, что они приходили к взгляду: на Земле больше не могут су­ществовать такие учения, какие были в первые века Христианства, земное развитие больше не может их выносить. Здесь ученику объяснялось: существует древнее, почти ясновидческое познание, но оно помер­кло. Можно только знать о диалектике, риторике, астрономии, астрологии, но больше нельзя видеть богинь семи свободных искусств, ибо дальше должен действовать уже в древности взрастивший понятия и идеи пятой послеатлантической эпохи Аристотель.
     С инспирирующей силой то, чему учили в школе Шартра, затем было перенесено в орден Клюни. Это бы­ло секуляризировано тем, кто был аббатом Клюни, а затем, как папа Григорий VII, распоряжался церковью. Но с исключительной чистотой разрасталось далее это учение школы Шартра, им блистает весь ХII в. Один из учителей Шартра превосходил всех других, он, я бы сказал, в идеальной инспирации учил тайнам семи свободных искусств в их связи с Христианством. И это бы Аланус Лилльский.
     Аланус Лиллский — это именно он воспламенял шартрских учеников в ХII столетии. Он обладал глубо­ким прозрением в тот факт, что в ближайших столетиях для Земли не будет полезным то, чему учат подоб­ным образом. Ибо это был не только платонизм, это был мистериальный взгляд платоновского времени, то­лько этот взгляд воспринял в себя Христианство. И тех, в ком он предполагал найти понимание, Аланус Лильский учил: теперь на Земле некоторое время должно действовать аристотелевски окрашенное познание, протекающее в резких понятиях и идеях. Ибо только так может быть подготовлено то, что в дальнейшем должно снова прийти как спиритуальность.
     Для многих современных людей, когда они читают литературу того времени, она выглядит сухой, но она не выглядит сухой, если человек может составить себе представление о том, что стояло перед душой тех, кто учил и действовал в Шартре. Оно живо действовало также и через поэзию, исходившую из Шар­тра, это чувство связанности с живыми богинями семи свободных искусств. И кто может понять проникновенную поэму "la bataille des VII arts" (Генри Д, анделли), тот почувствует в ней духовное дыхание семи свободных искусств. Все это действовало в ХП веке". Действие школы Шартра вливалось в различные течения Земли, проявлялось в спорадической жизни школ Северной Италии, Испании. В конце ХПв. оно проявилось в Орлеанском университете. Брунетто Латини, учитель Данте, будучи подготовленным в своей школе, был послан в Испанию и на обратном пути получил нечто вроде солнечного удара. В резуль­тате этого он пережил мощное откровение, "где он увидел то, что человек может видеть под влиянием живого принципа познания, где он увидел мощно вздымающуюся гору со всем тем, что оживает из минералов, растений и животных, где явилась Богиня Природа, где явились элементы, где явились планеты, где явились богини семи свободных искусств, где затем выступил Овидий, как ведущий учитель, где еще раз перед душой человека встало все то могущество, которое столь часто вставало перед ней в первые века Христианства. Это было видением Брунетто Латини, а затем оно перешло к Данте и излилось в его "Комедию"."
     Но вот пришло время, когда все значительные учителя Шартра прошли сквозь врата смерти. "Те индиви­дуальности, которые привели к высшему расцвету схоластику, были еще в духовном мире. И за кулисами человеческого развития в начале ХШ столетия произошел важный обмен идеями между теми, кто старый, "видящий" платонизм принес из школы Шартра в сверхчувственный мир, и теми, кто подготовлялся нести вниз, как большой переход ко введению новой спиритуальности, которая в будущем должна бы­ла влиться в развитие человечества, аристотелизм". Первые тогда сказали вторым: "для нас больше невозможна земная деятельность, ибо Земля теперь не такова, чтобы на ней можно было лелеять такое живое познание. Что мы могли лелеять как последние носители платонизма, это должно быть сменено аристотелизмом. Мы оста­емся здесь, вверху. И так остаются до сих пор, без ведущих инкарнаций, умы Шартра в духовном мире. Не они могуче соучаствовали в образовании тех грандиозных имагинаций, что выработались в первой половина XIX в., о которых я говорил вам.
     В полном созвучии они действовали совместно с теми, кто с аристотелизмом нисходили на Землю. В особенности это был Орден доминиканцев, в котором состояли индивидуальности, которые, я бы сказал, находилось в такого рода сверхчувственном договоре с духами Шартра, которые совместно договорились о следующем: мы низойдем вниз, чтобы в аристотелизме далее опекать познание, а вы останетесь наверху. Мы также и на Земле сможем остаться с вами в связи. Платонизм же пока не сможет распространяться на Зем­ле. Мы снова найдем вас, когда вернемся назад и когда будет подготовлено то время, в которое после того, как Земля пройдет через схоластическое развитие аристотелизма, спиритуальность снова сможет развиваться совместно с духами Шартра.
     И глубоко идущие последствия имело, напр., то, что Аланус Лилльский — как звали его в земном бытии — из духовного мира послал вниз хорошо подготовленного им в духовном мире ученика, с задачей все противоре­чия, которые могут существовать между платонизмом и аристотелизмом — если они возникнут на Земле... приводить к гармонии. И такое действие, особенно в ХШ столетии, привело к тому, что смогли слиться воедино работа тех, кто был на Земле в облачении доминиканцев, и действия тех, кто оставались вверху, в другом мире и не мо­гли найти себе земных тел, чтобы напечатлеть им свой особый род духовности, способной подойти к аристотелизму.
     Так возникло в ХШ в. удивительное взаимодействие между тем, что происходило на Земле, и тем, что изливалось сверху. Часто люди, действовавшие на Земле, не сознавали этого взаимодействия, но тем более его сознавали те, кто действовал сверху. Это было живое взаимодействие. Можно сказать: мистериальный принцип восходил к Небу и затем свои солнечные лучи посылал на то, что действовало на Земле". Это доходило до отдельностей. Аланус Лилльский при жизни на Земле смог пойти так далеко, что в определен­ном возрасте стал священником в цистерцианском ордене, и там довольно долго сохранялись упражнения, соединявшие платонизм с Христианством, и вот ученик, которого он послал из духовного мира, сначала носил одеяние цистерцианца, а затем сменил его на одеяние доминиканца. Таково было это потрясающее взаимодействие на плане мировой истории. "И только в этой духовной атмосфере смогло действовать ис­тинное розенкрейцерство.
     Затем также и те, кто нисходил на Землю, чтобы дать импульс аристотелизма, исполнили свою задачу и также поднялись в духовный мир. И тогда уже в духовном мире продолжалось взаимодействие между, я бы сказал, платониками и аристотеликами. Вокруг них находились те души, о которых я говорил, души обеих групп, которые я описал (приходящие ныне к Антропософии).
     Т.обр., в карму антропософского Движения в определенной степени вливается широкий круг ученичества Шартра, и происходит вливание в него всех тех душ, которые шли в том или другом потоке, о которых я говорил в последние дни. Это был широкий круг, ибо многие из этого круга еще и сегодня не нашли путь к антропософскому Движению". 237 (6)