4а. "Взятие работы, совершенной на низшем плане, в способности существ более высокого плана есть эволюция".
     "В греческой пластике: инволюция цвета, эволюция формы. Дадим из пластики развиться живописи, тогда форму мы имеем в инволюции, цвет в эволюции. Что прежде было инволюцией, позже переходит в эволюцию.
     С XVI века начинается эпоха лично ментального и научного развития. Ей предшествует эпоха живописи и высокого ренессанса (с Чимабуе). В Микеланджело личный кама-Манас (рассудочное сознание) является в инволюции; зато цвет и пластика — в эволюции. Принцип кама-Манаса заявляет о себе, но не через себя; он в инволюции. С ходом развития кама-Манас (интеллигенция как субстанция и как интеллектуальность) должен развернуться в новом времени. Поэтому мы видим, как наука сменяет живопись. Люди словно бы сходят с картин и начинают говорить. Художник как бы предвидел будущее, но в форме и цвете. Люди нового времени переместились в науку, в ее инволюционное. Воскресший Микеланджело стал бы Галилеем. Поэтому, когда рассудок эволюционирует, мудрость инволюционирует — в поэзию. Поэзия становится хранительницей того, что исполнено мудрости. Поэтому завершение дается в виде посвященных не в теорию, а в поэзию (Гете).
     Итак, распознающий свою миссию в современности, должен инволюционирующую в ней мудрость переместить в мыслимую мудрость. Мы находимся в периоде смены инволюции и эволюции.
     Мы можем явление рассмотреть правильно лишь при условии, что обратим внимание не только на то, что эволюционирует; но также и на то, что инволюционирует. ...Что принадлежит этому миру, есть кама-рупа (астральное тело или тело вожделений), она есть данное. Кама-Манас является идеалом. Этот мир является идеалом для тех, кто идеалом рассматривает кама-рупу".
     Не от этого мира имеет человек свой идеал. И кто советует ему держаться лишь радостей этого мира, является искусителем, сатаной, противозаконным князем сего мира. Поэтому Христос, указывающий на подлинный идеал, должен полностью преодолеть искусителя. "В образной форме (в Евангелии) указывается, что преодоление последней эволюционной ступени совершается благодаря искушению. Существо, врабатывающееся из инволюции в эволюцию, постоянно ведет борьбу с уже эволюционирующим существом: рыцарь и дракон; Зигфрид и змей".Д.67/68, с. 37,24-25.

     589. Чимабуэ (1240-1302) — это целое направление, в котором было написано множество картин, главным образом фресок. Но сохранились они довольно плохо, "Обращенность к чувству контуров представленных (на фресках) фигур имеет в себе нечто колоссальное, по меньшей мере по замыслу; их колоссальное воздействие предполагалось. О них можно сказать: они смотрят в земной мир из мира иного... Необходимо уяснить себе, что написанное здесь коренится в такой фантазии, которая в своей подоснове имеет визионарную жизнь — такую визионарную жизнь, которая способна провидеть, что импульсы Христианства пришли из чуждого Земле мира и что этот чуждый Земле мир не желательно изображать натуралистично". Возьмем для примера картину "Мадонна с ангелами и пророками" (Флоренция, Уффици). Обращают на себя особое внимание глаза: "они не просто нарисованы, а охарактеризованы из чувствующего соощущения сил, о которых полагают, что они причастны к органическому напечатлению глаз. ... это мыслится пластически и на поверхность проецируется в духе". Во всей композиции, данной на золотом фоне, ощущается восточная идея о действии духовных могуществ из далеких миров.
     Джотто (1266-1337) был художником, "который значительнейшим образом указал в области искусства на вступление нового, пятого послеатлантического периода (культуры)". Четвертый же уходит вместе с живописью Чимабуэ.
     Это может показаться парадоксальным, но исходя из глубокого понимания истории человечества правомерно сказать: "первым, кто душевно ввел материальное чувство (в новую эпоху), был св. Франциск Ассизский (1182-1226). ... выступает взгляд, обращенный на земное, сочувствие с земным..." ранее, чем появляется "Божественная комедия" Данте (1265-1321) — последнее воззрение на развитие человечества с т. зр. сверхземного, внеземного. "Душевное (непосредственно) всегда выступает чуть раньше, чем его выражение в художественной форме". И в Джотто мы встречаем выразителя того же импульса, что жил во Франциске Ассизском. Франциск отворачивает взор от всего, что происходит из древней визионарно-фантастической жизни, от космически-духовного, и обращает его на отдельного человека, переживает со-чувствие, со-бытие с каждой отдельной душой вне зависимости от ее внешнего статуса. "Вечное, бесконечное, бессмертное должно (теперь) взойти в самой человеческой груди". Исполненное любви со-чувствие Франциска распространяется не только на людей, но и на все царства природы, в этом отношении он "истинный реалист, натуралист". Если на его пути встречался червь, он откладывал его в сторону, чтобы не раздавить. Птицы, звери были его братья и сестры. "Бесконечное углубление внутренней жизни, жизни мышления, совершенно немыслимые в предшествующие времена, проявлялись во Франциске Ассизском". В картинах Джотто мы видим "отображение индивидуально-естественного, отображение индивидуально-человеческого". Особенно ясно это становится из сравнения Джотто с Чимабуэ. Нечто визионарное заметно и у Джотто, но в нем выражается стремление рисовать изнутри речь человеческих чувств; в лицах больше нет ничего традиционного.
     Возникающие после Джотто мастера, такие как Синьерелли, Мазалино, Липпи, Мазаччо, Гирландайо, Мантенья, идут путем дальнейшего выражения индивидуально-человеческого; святые предания, вероисповедание служат для решения реалистически-художественных вопросов, для выражения индивидуального. Если мы возьмем, например, "Святого Себастьяна" (Вена) и "Парнас" (Лувр) Мантеньи, то реализм человеческого здесь столь силен, что уже не чувствуется нужды в легенде. "На картинах Джотто едва ли можно себе представить нечто столь нехристианское. ... Мы видим, как возрастает эмансипация от Христианства того, что выражает себя в Ренессансе".
     От Джотто исходят два течения: одно идет к Мазаччо, Мантенья и др., другое, более душевное, — к Фра Анжелико. В первом "дух живет натуралистическим образом"; во втором — "душа душевным образом", "волшебное дыхание душевности". Импульс Анжелико переходит на Ботичелли, "художника душевного; но в душевном он опять-таки эмансипируется от религиозного всеобщего душевного ощущения, которое изживает себя во Фра Анжелико". Сравним портрет Франческо Сасетти с сыном" (Лондон, собр. Бенсона) Гирландайо с картинами Боттичелли. В одном случае — духовное, выражающее себя натуралистическим образом, в другом — колоссально много душевного, вплоть до линии рисунка. Соединение душевного и духовного путей мы находим в Леонардо* , Рафаэле, Микеланджело. У Леонардо взаимодействие души и духа выступает во всем: в линии, композиции, выражении (см. его карикатуры).
     Перуджино (учитель Рафаэля) "не в состоянии композиционное углубить настолько, чтобы действительно выступило душевное; однако же видно, как композиционное особенно входит именно в это течение". Композиции Перуджино (напр., "Видение св. Бернарда"; Мюнхен, Пинакотека. Ср. с подобной же темой у Липпи) ощущаются "не как само собой разумеющееся целое; он компонует". У более ранних художников они ощущаются как единство. "Далее мы видим, как духовный элемент в Рафаэле, в его душе ... становится натурализмом". Портреты пап Юлия II и Льва Х. Наравне с индивидуализированной композицией ту же роль в овладении через человека духом, природой играет и аллегория. У Рафаэля, правда, обликообразующее природы, способность природы выразить душевное и духовное достигают такой силы, что аллегория растворяется, ее не замечают. 292 (1)

_______________________________
*Р. Штайнер дает старотосканскую форму его имени.

     618. "Что, например в области живописи было некогда и прошло, когда рисовали еще из Мироздания, ибо не имели тяжести, — это оставило свои последние следы, скажем, в Чимабуэ и особенно в русской иконописи. Иконы еще рисовали из внешнего (духовного) мира, из макрокосмоса; они в некотором роде фрагмент, взятый из макрокосмоса. Но затем пришли в тупик. ... Если человек хотел рисовать иконы не просто из традиции, а с внутренним участием, из молитвы, то он должен был знать, как обращаться с золотом. Умение обращаться с золотом на картине составляло большую тайну древней живописи. Извлечь то, что выработано в человеке из подоснов золота, — это стремилась сделать древняя живопись". И древнее учение, например, говорит: мировой свет несет золото, повсюду в свете живет и ткет золото, из золота света образовано человеческое сердце. Позже все это было утрачено. Между Чимабуэ и Джотто лежит целая пропасть. Джотто начинает то, что затем доводит до вершины Рафаэль. Чимабуэ еще действовал через традицию, Джотто уже полунатуралист. Для него традиция больше не жива в душе, и потому нужно рисовать не из Мироздания, а от физического человека, не из золота, а из плоти. "Иконы совсем не имеют тяжести, иконы "светят" из высей мира; у них нет никакой тяжести. Сегодня их рисовать уже не могут; но какими их рисовали в прошлом, у них вообще нет тяжести. Джотто начал рисовать вещи так, что они имеют тяжесть". А сверху он их красил, так что цвет так относится к предмету, как это объясняет физик, что цвет возникает на предмете за счет волновых колебании. Только Джотто все это делал эстетически-художественно.
     "Т.обр., можно сказать: здесь Мироздание выступило из человека, и тяжелый человек стал тем, что теперь только и можно видеть. Но поскольку еще оставались чувства от старых времен, то плоть, так сказать, была наименее тяжелой; но она имела тяжесть. Здесь возникает Мадонна как противоположность иконе: у иконы нет тяжести, у Мадонны есть тяжесть, если даже все выполнено прекрасно. Красота сохраняется, но иконы больше вообще не изобразимы, поскольку люди их больше не переживают. И это неправда, когда люди ныне полагают, что они переживают иконы. По этой причине культура иконы погрузилась в некую сентиментальную неправду. Это тупик в искусстве. Это стало традиционным, схематическим.
     Живопись Рафаэля, которая, собственно, построена на том, что Джотто сделал из Чимабуэ, эта живопись могла оставаться искусством до тех пор, пока на нее еще излучался старый блеск прекрасного. Солнечный художник Возрождения еще ощущал нечто от ткущего в свете золота и своим картинам, по меньшей мере, придавал блеск, в котором извне лучилось ткущее в свете золото. Но и это прекратилось. Так пришли к натурализму. И сегодня человечество на Земле в отношении искусства сидит между двумя стульями, между иконой и Мадонной, и ему указывается, что оно должно открыть, — что такое чисто ткущий цвет, чисто ткущий звук (независимые от предметов, парящие над ними, какими мы их переживаем в состоянии сна), каково их отношение к соответствующей тяжести, соответствующей измеримости, весомости, исчислимости. Мы должны научиться рисовать из цвета". Необходимо научиться переживать цвета без тяжести, переживать художественно, сознательно, в несущем их элементе, необходимо дать им заговорить. "Если это удастся сделать, тогда в противовес бесхудожественному физическому воззрению, которое глушит все искусство, будет создано искусство из свободного элемента цвета, звука, вновь свободное от тяжести.
     Да, мы сидим между двумя стульями, между иконой и Мадонной. Но мы должны встать. И не физическая наука поможет нам в этом ... а наука духовная. Она содержит живой элемент, который вынесет нас из тяжести в свободный от тяжести цвет, в реальность цвета, из связанности в музыкальном натурализме в свободное музыкальное искусство и т.д.". (В значительной мере эта задача решена художником Герардом Вагнером из Швейцарии. — Сост.) 228 (3)