1329. При обонянии душа сознательная так воздействует на астр. тело, что оно простирается за пре­делы организма, покидает организм и погружается в вещь, переживает нечто в самой вещи, а не только в себе, когда газообразная субстанция касается слизистой оболочки носа. Процесс обоняния — это само­оборона против приближения материи, которая есть внешняя воля . Ей навстречу устремляет­ся наша внутренняя воля. Это побудило Шопенгауэра основать философию воли, которая является ложной метафизикой ибо указанный процесс имеет место лишь при обонянии.115 (2)

1675. "Всякий раз, когда мы постигаем мысль, рождается человеческая воля в мысли, и всякий раз, когда мы имеем в виду волю, умирает мысль в воле. Этого никак не мог понять Шопенгауэр". 67 с.280

1679. "Всякий раз, когда мы имеем мысль, она рождается из воли; и всякий раз, когда мы волим, мысль умирает в воле". Шопенгауэр в этой связи был односторонен, видя реальное только в воле. "И когда мы в нашей душевной жизни постоянно вплетаем одно в другое, мысли в волю, то мы также имеем рождение, восхо­дящее к зачатию — ибо восприятие есть зачатие, — и умирание. ... Это та же метаморфоза, о которой говорил Гете, только на ступень выше".181 (12)

1869. "Силы представлений, когда мы рождаемся в земной жизни, очень сильны. Из головы они излуча­ются во весь остальной организм. И эти силы представлений в первые семь лет жизни являются причиной того, что в нашем остальном организме выступают силы, проявляющиеся во вторых зубах; это абсолютно те же силы, которые консолидируют в нас представления; представления в нас не консолидированы, пока мы не получим вторых зубов. ... Когда мы вторые зубы получаем, то эти силы освобождаются и могут про­являться в жизни представлений, формировать представления, вырабатывать соответствующим образом па­мять; наши представления могут стать четко очерченными.
...
     После седьмого, восьмого года воля, которая в существенном связана не с головой, а со всем оста­льным человеком, устремляется в голову. Но тут не обходится без последствий. Ибо наша голова, орга­низованная из внеземного, те крепкие силы, устремляющиеся в нее из нашего обмена веществ — носителя воли, — не принимает просто так. Эти силы сначала должны быть "запружены". Эти силы сначала должны быть задержаны, пока они достаточно не профильтруются, достаточно не утончатся, не одушевятся и лишь тогда смогут проявиться в голове. Этот этап силы проходят в конце второго периода жизни, когда силы воли запруживаются в организации гортани... (и) в мужской организации проявляются в изменении голоса. ... Тог­да они достаточно профильтрованы, достаточно одушевлены и могут проявиться в нашей голове. Тогда мы уже ушли далеко, когда прошли половую зрелость, параллельно которой идет ломка голоса, тогда мы уже ушли так далеко, что через нашу голову в нашем земном человеке могут взаимодействовать представ­ления и воля".(Интересно отметить, что Шопенгауэр и Гартман хотели мир охарактеризовать либо со сто­роны воли, либо представлений, но это лишь абстракции).
     "Здесь вы имеете то, что постепенно ведет к физиологическому пониманию свободы. Здесь вы имеете физиологию того, что приводится в моей "Философии свободы", что сво­боду можно понять лишь в том случае, если схватывать ее в свободном от чувственности мышлении, т.е. в процессах, которые разыгрываются в человеке, когда он через свою волю управляет чистым мышлением и ориентирует его в определенном направлении".
     "Животное рождается готовым во всех своих функциях. Человек должен эти функции получить через вос­питание и проч. ... Обмен веществ в человеке должен удерживаться на более раннем этапе, чем у животно­го. ... Человек должен, если выразиться тривиально, не переваривать столь далеко как животное. Через эту задержку пищеварения он получает силы, которые теперь становятся носителем того, что он через во­лю посылает в голову".201 (10)

Психоанализ

1890. Возникновение психоанализа связано с именем венского врача Йозефа Бройера (1842—1925). (Д-р Р. Штайнер знал его лично). Одна из его пациенток страдала наступающим временами помрачением со­знания, которое сопровождалось параличом руки. При этом она забывала немецкий язык и могла говорить только на английском. В детстве она пережила галлюцинацию, в которой к ее больному отцу подползла змея, чтобы его укусить. Она хотела ему помочь, но почувствовала себя парализованной, а пальцы ее рук вдруг превратились в маленьких змей с мертвыми головами. Бройер был человеком тонкой духовности, кроме того он умел хорошо вводить в гипноз. И вот, выслушивая рассказ больной, он заметил, что ее болезнь как он заметил, что ее болезнь как бы отступает. Наблюдая это далее, он построил метод лечения, основанный на том, что его пациентка в гипнотическом состоя­нии пересказывала свою историю.
     Учеником Бройера был Фрейд(1856-1939), стоявший под влиянием школы Жана Мартина Шарко(1825-1893). Он не захотел ограничиться объяснением случая в том смысле, что все дело заключалось в нервном шоке. Бройер был блестящим врачом, но в силу чисто внешних обстоятельств не имел звания профессора и пото­му не стал далее заниматься этим случаем, хотя можно предположить, что, имей он это звание, все дело могло бы получить совсем иной оборот. Фрейд же, размышляя над этим случаем, сказал себе, что многие люди сидят у постелей больных отцов, однако все проходит без последствий. Он стал искать далее. В дру­гом случае он столкнулся с дамой, у которой произошел такой случай. Она провожала на курорт боль­ную подругу. Гости вышли из дома, и вдруг из-за угла вылетела карета. Дама, вместо того, чтобы отско­чить на тротуар, побежала впереди лошади и, добежав до моста, прыгнула в воду. Впоследствии оказалось, что в детстве она едва не утонула вместе с упавшей в реку каретой. Фрейд и здесь понял, что не все пережившие в детстве нечто подобное впоследствии страдают истерией. Он стал расспрашивать даму далее и выяснил, что она была влюблена в мужа своей подруги, и когда ее вытащили из реки, то доставили в дом подруги, где ее муж оставался один. Во многих других случаях Фрейд заметил, что за одними факта­ми кроются другие, имеющие отношение к любви, но которых пациенты не могут сами вспомнить. "Так было изготовлено то, что Фрейд назвал своей теорией неврозов, сексуальной теорией. Он нашел, что во всех подобных случаях играло роль сексуальное. Видите ли, подобные вещи, естественно, исключительно собла­знительны. Во-первых, в современности вообще есть склонность повсюду, где хотят объяснить что-либо человеческое, призывать на помощь сексуальное. Поэтому нас не должно удивлять, что врач, находящий, что в столь многих случаях истерических заболеваний в игре участвует любовь, выдвигает такую теорию".
     Другого мнения, чем Фрейд, придерживается Юнг (Карл Густав, 1875-1961) из Цюриха. Он ссылается еще на одного противника Фрейда, некоего Альфреда Адлера (1870-1937), который считал, что наравне с сек­суальностью в человеке доминирующую роль играет воля к власти над своим окружением, обоснование которой в философии дал Ницше. В подтверждение этого принципа также были найдены многочисленные примеры из медицинской практики. (Например, было замечено, что женщины падают в обморок, терпя поражение в сердечных баталиях, но падают они на диван, а не рядом и т.д.) Юнг сказал себе: вероятно, правы и Фрейд, и Адлер. И, основываясь на них обоих, он построил новую теорию. Она довольно интересна, осо­бенно с точки зрения бессилия сознания нашего времени. "Юнг говорит: есть два типа людей. У одного типа особенно развиты чувства, у другого — мышление. ... Ну, это просто само просится в руки. Но уче­ность имеет еше другую задачу: она не может так кустарно рассматривать вещи (два типа и т.д.) ... Ученость говорит в подобных случаях... об экстравертивном типе (соединяющемся с объектом) и интровертивном (отстраняющемся от объекта и думающем о нем). Первый, таким образом, и есть человек чувств, второй — человек рассудка. Итак, это вполне научное деление, не правда ли? остроумное и содержательное, соответствующее до определенной степени действительности, так что просто так его не отвергнешь. Юнг говорит далее: у экстравертивного типа... рассудочные понятия часто остаются в подсознании; он живет в чувствах, а в подсознании застревают рассудочные понятия. Сознание и подсознание приходят в конфликт..." У другого типа в подсознании остаются чувства. Так возникают истерические состояния. С этим теперь работают в медицине, пытаются ввести в педогогику. "Таким образом, здесь мы встречаем не узкую теорию, но попытку сделать нечто явлением культуры". Юнг далее различает два вида бессознатель­ного: индивидуальное и сверхличное. "Он говорит: существуют также и такие вещи, которые разыгрываются в душевной жизни, но которых нет в личности; нет их и в материальном, во внешнем мире, они должны быть, следовательно, приняты как существующие в душевном мире. ... Итак, врач должен исходить из того, что нужно исследовать не только то, что больной переживает индивидуально, но и многое другое, чего он индивидуально не переживает, чего, следовательно, нет во внешнем мире, но что составляет душевное со­держание. При этом психоаналитики приходят к тому, что утверждают: человек переживает, собственно, не только то, что он пережил после своего физического рождения, но и многое из периода до своего рожде­ния. И это теперь бунтует в нем. Теперь рожденный человек переживает подсознательно, например сказа­ние об Эдипе. Не просто изученное в школе сказание об Эдипе переживает он, но — греческих богов; он переживает все прошлое человечества. И худшее при этом состоит в том, что человек теперь все это пе­реживает, а в сознание пускать не хочет. Психоаналитики должны были сказать — дело дошло даже до этого: — греческий ребенок также переживал это, но греку все это рассказывалось; он все это переживал так же и в сознании. Современный человек все это тоже переживает, но оно восстает в нем: у экстравертивного человека в подсознательных мыслях, а у интровертивного — в подсознательных чувствах. Это бродит внутри человека; бродит как демоны".
     Итак, дело сводится к тому, чтобы человек обрел сознательное отношение к духовному миру внутри се­бя. "Ибо психоаналитик идет так далеко, что вынужден сказать: человеческая душа имеет отношение к бо­гам; и незнание об этом ведет к болезни. Психоаналитик ищет разные средства извещения об этом. Но его средства часто бывают гротескны".
     "Юнг говорит: боги, к которым человек имеет отношение, но не знает об этом, мстят ему, гневаются, а месть выступает как истерия. — Прекрасно!" Если человек, например, боится огня, то это страх перед демоном, живущим в огне. Однако человек третирует этого демона, не знает о нем; и демон мучает его, но отношения к нему найти не может: ведь демон для человека — это суеверие! Что же делает в таком слу­чае современный человек? Он проецирует все это вовне: находит какого-либо друга и говорит: это он преследует меня и т.д."Терапия часто заключается в том, что психоаналитик все это дело отвлекает на себя. И часто случается так, что — в хорошем и плохом смысле — пациент делает врача богом или чертом". В случае, где присутствует любовь, психоаналитик считает, что если женщина была влюблена, но не была завоевана, то это в ней остается. И это также может быть демоном, который ее мучает. Однако в пациен­те различают индивидуальное от сверхиндивидуального. И поскольку в нем, таким образом, остается некое количество любви, то отвлечь ее рекомендуют на "служение самаритянки", на какое-либо благое дело и т.д.
     В книге Юнга "Психология бессознательных процессов" содержатся исключительно интересные вещи, из которых вы можете увидеть, к чему сегодня приходят психоаналитики. Там говорится, что человек имеет в бессознательном всяческие позорные поступки и чертовщину, наравне с прекрасным (естественно, о люциферическом и ариманическом при этом не говорится). Пациент проектирует это или на врача или на себя; находится как бы между Сциллой и Харибдой. В книге говорится: "Ошибка, которую он делает в обо­их случаях, состоит в том, что он лично к себе причисляет содержание абсолютно бессознательного. Так делает он себя и богом, и дьяволом. Здесь заложено психологическое основание того, почему люди постоянно призывают демонов и не могут жить без богов, извлекают некоторые особенно умные Specimino des hоmо оccidеntаlis (образины человека западного) из вчерашнего или позавчерашнего дня, сверхчеловеков, чей бог мертв, почему они сами стали богами, и именно рационалистическими "божками в 1/12 долю", с толстощекими черепами и холодными сердцами". "Понятие Бога, — говорит далее психоаналитик, — есть всего-навсего необходимая психологическая функция иррациональной природы, которой с вопросом о существовании Бога вообще нечего делать"! Психоаналитик доказывает человеку, что он станет больным, если не заведет своего бога; но эта необходимость не имеет ничего общего с существованием Бога. И он продолжает: "... ибо этот последний вопрос", а именно вопрос о существовании Бога, "принадлежит к глупейшим вопросам, какие только может поставить человек"!
     "Ницше родился в 1844 г.; три года его душа, прежде чем сойти на Землю, была вверху, в царстве духов, в духовной борьбе. ... Шопенгауэр умер в 1860 году. ... лишь после этого Ницше посвятил себя изложению текстов Шопенгауэра". Ницше читал Шопенгауэра, а Шопенгауэр пребывал в борьбе духов и, ин­спирируя Ницше, черпал из связи с борьбой духов, в которую он был ввергнут. "Вагнер умер в 1883 году, Духовный путь Ницше принял тогда примечательно иное направление ... чем он был ранее...". Вагнер был в духовном мире после свержения духов тьмы и его влияние на Ницше было иным, чем влияние Шопенгауэра. "Здесь начинается сверхличное, конкретное влияние; не то абстрактно-демоническое, о котором говорит психоанализ. ... Юнг так видит дело: Ницше нашел демона и проецировал его вовне, на Вагнера. Ну, да, проекция, экстравертивный, интровертивный типы — все это абстракция, а не действительность!"178(5)

209. Ницше родился в 1843 г., Шопенгауэр умер в 1860г., когда Ницше было 17 лет. "Существовала реальная связь, исходившая от души Шопенгауэра в духовном мире и входившая в душу Ницше. Каждую строку у Шопенгауэра Ницше прочитал так, что в него входил этот импульс из духовного мира. Ибо Шопенгауэр ушeл наверх, в духовный мир в 1860 г., когда там свирепствовала война. Чего хотел Шопенгауэр? Он хотел под влиянием этой войны дать дальнейший ход не столько своим сочинениям, сколько своим мыслям. Ницше действительно продолжил мысль Шопенгауэра, но сделал это исключительным образом. Шопенгауэр, пройдя врата смерти, видел: там, внизу он оставил свои сочинения в эпоху надвигающихся духов тьмы; но их ещe не было там. Свои мысли хотел он продолжить, импульсы, возникающие из них. ... и он образовал в душе Ницше импульс продлить его мысли. Что тогда из духовного мира вошло в душу Ницше, контрастировало с тем, что на физическом плане происходило в личном окружении Вагнера. ...
     Затем пришeл год 1879-й. Война, происходившая в духовном царстве, перешла вниз после низвержения духов тьмы. В 1883 г. в духовный мир перешeл Вагнер. Ницше, благодаря своей карме, о которой я сейчас говорю как об образующей его конкретное отношение к духовному миру, оказался в опасном положении. Возникла опасность, что духи тьмы поведут его по совсем плохому пути. Шопенгауэр имел, я бы сказал, трансцендентно-эгоистические основания. Как душа, он стоял в духовном мире и инспирировал Ницше так, чтобы тот продолжал его мысли. Это было продолжавшееся после смерти трансцендентно-эгоистическое основание. Эгоистическое не обязательно всегда должно быть злым. Но когда Вагнер вошeл в духовный мир, то духи тьмы были уже внизу. Он вошeл как бы совсем в иную атмосферу. Он стал —это надо сказать, ибо это истина, — он стал в неэгоистическом смысле руководителем Ницше из духовного мира. Он не понуждал Ницше продолжать его (Вагнера) мысли, но помог ему войти в фарватер, подходивший именно ему, Ницше; он сделал нечто благотворное для Ницше, вызвав в нeм в нужный момент духовное помрачение; этим он уберeг его от сознательного вступления в опасные сферы. ... неэгоистическим образом душа Рихарда Вагнера действовала на душу Ницше из более чистых сфер, чем те, где прежде действовала душа Шопенгауэра, пребывавшая внутри борьбы духов тьмы с Духами Света в духовных мирах. Чего действительно хотел Вагнер для Ницше — это как можно лучше уберечь его в его карме от пришедших на Землю духов тьмы.
     И Ницше был основательно убережен от духов тьмы. Ибо, кто даст воздействовать на себя соответственным образом последним сочинениям Ницше, тот найдeт в них большие мысли и именно — когда отделается от сильных сопротивлений". 178(6)

     160. "Выражая символически то, чего мы не можем сейчас развить более подробно из-за недостатка времени, мы можем сказать: если мы почувствуем религию Ягве в символе Луны, противоположном символу Солнца, то мы можем ожидать, что подобное ей воззрение появится — пересекая Импульс Христа — как своего рода возобновленная лунная религия. И это действительно происходит. И кто понимает эти вещи, тот не будет над ними смеяться, потому что в них нет ничего смешного и они действительно связаны с символикой этой религии и мировоззрения, не будет смеяться, что религия Ягве появляется вновь в религии полумесяца, которая вносит дохристианские импульсы в позднейшие христианские времена. Здесь происходит по затянувшейся линии повторение более раннего периода в более позднее время, в последней трети греко-латинской культуры, которую оккультно мы считаем длящейся до ХI-ХIII в. включительно. Другими словами: спустя 6 веков (после явления Христа) в религии, перенесенной арабами из Африки до Испании, мы имеем позднейшую мощно выступающую религию, которая оказывает сильнейшее влияние на все факторы развития и, оставляя Импульс Христа совсем в стороне, являет собой как бы возобновление в иной форме лунной религии Ягве. Мы не можем перечислить все особенности этого повторения. Но важно, если мы запишем в своей душе хотя бы то, что в мировоззрении Магомета был оставлен совсем в стороне Импульс Христа, что в религии Магомета оживает некоторым образом то, что можно было видеть в едином Боге мозаизма. Но здесь этот единый Бог перенесен в другую среду, в то, что почерпнуто из источника египто-халдейского мировоззрения, принесшего по-добное учение о связи событий звездного Неба с мировыми событиями. И мы действительно видим, что все понятия и идеи, которые мы находим у египтян, халдеев, вавилонян и ассирийцев, повторяются в религии Магомета, но будучи пронизанными и озаренными светом того, что мы можем назвать единым Богом Ягве, или Иеговой. Если говорить научно, то арабизм есть удивительное сочета-ние, синтез учений египто-халдейских жрецов, учений халдеев с учением древне-еврейской религии Ягве.
     Но в таких случаях наряду с соединением происходит всегда отсеивание, отбрасывание. И (в арабизме) было отброшено все, что относится к ясновидческсму наблюдению. Осталось только комбинирование, только рассудочное исследование; так что понятие египетского врачебного искусства, халдейской астрономии, исходившие у египтян и у халдеев из древнего ясновидения, выступают в магометанском арабизме в интеллектуализированной, индивидуализированной форме. Через посредство арабов в Европу приносится нечто просеянное. ... Следовательно, мы имеем, с одной стороны, ход развития человечества, в котором Импульс Христа прямо проникает в Европу через Грецию и Италию; и мы имеем другой, более южный путь, делающий обход, минуя Грецию и Италию и связывающий себя с тем, что пришло к нам окружным путем, благодаря импульсу арабизма.
     И только из слияния в некий важный момент религии Христа с религией Магомета могла образоваться наша новейшая культура. По причинам, которые сегодня мы не будем обсуждать, следует полагать, что указанные импульсы длятся в продолжении шести или шести с половиной веков; следовательно, через шесть веков после явления Христа появляется, распространяется, проникает в Европу возобновленный культ Луны и до ХIII в. оплодотворяет культуру Христианства, которая получила свои прямые импульсы другими путями. Ибо происходит постоянный обмен. Кто знает хотя бы внешний ход событий и знает, что в самих монастырях Западной Европы — пусть даже они боролись с арабизмом — арабские мысли вливались и развивались в науке, тот знает также и то, что до определенного, значительного момента в середине ХIII в. (1250 г.) происходило слияние двух импульсов: арабского импульса с прямым Импульсом Христа. ... Солнечный символ сливается с лунным символом, начиная с VI, VII и до ХII-ХIII вв., охватывая, т.обр., период приблизительно в шесть веков. И когда это непосредственное оплодотворение достигло, так сказать, своей цели, то выступило нечто новое, подготовлявшееся в ХII, ХIII вв. Как бы догоняя прямой Им-пульс Христа, в души людей духовно изливается то, что дал 4-й послеатлантиче-ский период. И греческая эпоха посылает вслед как бы догоняющую волну; мы называем ее культурой Ренессанса, которая в течение последующих веков оплодотворяет все прежде бывшее. ... Эта греческая волна опять-таки живет в течение шести веков, т.е. до нашего времени. И мы живем еще в ней. Но мы стоим теперь в переходном моменте, у начала новой шестивековой культурной волны, когда возникает нечто новое и Импульс Христа должен получить новое оплодо-творение. ... Если мы в старом стиле — не в новом — представим себе последо-вательность Луны, Меркурия, Венеры и Солнца, то после возобновленного влияния Луны и после изживания, так сказать, лунной волны в эпоху Ренессанса, мы должны ожидать появления того влияния, которое мы можем правильно обозначить символом Меркурия. ... Последним умом, совместившим в себе полноту науки, Христианства и культуры Ренессанса, является Гете, и мы можем ожидать, что Гете действительно являет в своей душе прекрасное сочетание культуры Ренессанса и науки, т.е. интеллектуализма, оплодотворенного арабизмом, и Христианства. Если мы будем рассматривать Гете так, как мы это делали уже в ряде лет, то легко убедимся, что эти элементы действительно слились в душе Гете. Но после сегодняшних указаний на периоды, длящиеся по 600 лет, мы вправе ожидать, что в душе Гете еще не могло быть влияния Меркурия, которое выступило позднее. Поэтому интересно (и вы это знаете), что это влияние заметно уже у Шопенгауэра. Из моих сообщений вы знаете, что в философию Шопенгауэра вошла восточная мудрость, и именно в форме буддизма. А т.к. символ буддизма видят в Меркурии, то после эпохи Гете вы имеете характерное влияние Будды — ибо Будда равен Меркурию, а Меркурий равен Будде, — подобно тому как в арабизме вы имеете характерное влияние Луны; и мы можем определить, каков этот приток, впадающий в прямой путь Импульса Христа в начале нового шестивекового периода: как возобновление, как новую форму прежнего, мы должны видеть его в буддизме, но с теми ограничениями, какие были даны в моей открытой лекции о Будде (2 марта 1911 г.).
     Спросим же себя: каково прямое направление культуры в будущем? Это — течение Христа. Оно движется прямо вперед. И какие второстепенные течения можем мы отметить? Прежде всего, течение арабизма, который вливается в главный поток, имеет потом паузу и находит свое завершение в культуре Ренессанса. И теперь мы наблюдаем возобновленное течение Будды. Кто может в правильном свете воспринимать эти факты, тот скажет: Из течения Будды следует взять те элементы, которых не было в нашей западной культуре. И мы видим, как известные элементы течения Будды уже вливаются в духовное развитие Запада, например, идеи перевоплощения и кармы. Но одно мы должны прочно начертать в душе: все эти вторичные течения никогда не раскроют нам Центральной Сущности нашего мировоззрения, нашей Духовной Науки. Спрашивать о Существе Христа буддизм или какой-нибудь дохристианский ориентализм, втекающий в наше время в виде обновленных мировоззрений, было бы столь же неразумно, как если бы европейские христиане стали спрашивать о Существе Христа арабов, пришедших в Испанию. 124 (9)

     200. "Доказательство духовного состоит в переживании; не в понимании". 185 (3)

     201. "Прежде всего, не отдают себе отчета в том, что, в сущности, не известно, почему Фалес приписывает первопричину воде, а не огню, как Гераклит. Но это положение: "Все произошло из воды" — Фалес почерпнул из своего внутреннего опыта.
     Фалес чувствовал в себе активную силу того, что в те времена называли "жидкостью", водой; он ощущал живую в нем самом природу этой силы; он описывал внешний мир согласно тому, что жило в нем самом. Гераклит делал то же самое, но у него был другой темперамент. Фалес был флегматиком, у него преобладала активность жидкости, влажного. Он воспринимал мир как флегматик. Для него все вышло из воды". 326 (8)

     393. "Подобно тому, как механические законы способствуют нашим занятиям техникой, так законы душевной жизни — воспитанию, технике развития души. Поэтому работа Гербарта в области педагогики оказалась плодотворной. Он нашел много приверженцев среди педагогов, но не только среди них. При таком убогом мировоззрении, являющим собой набор общих мест, факт, с первого взгляда, кажется непонятным. Но он объясняется тем, что именно натуры, наиболее нуждающиеся в мировоззрении, имеют некоторую склонность к таким общим понятиям, которые присоединяются друг к другу с непоколебимой необходимостью, как члены арифметической задачи. Пленительно пережить, как одна мысль как бы сама присоединяется к другой, ибо это пробуждает чувство человека".
     "У Гербарта мы имеем дело с крепко слаженной системой мысли, внушающей доверие своей солидной структурой. Ее можно отвергнуть, но если ее принять, то нужно принять ее в первоначальном облике. Ибо индивидуальное, личное, вынуждающее противопоставить свое собственное "я" чужому, в этой системе отсутствует".
     "Когда Шопенгауэр в 1839г. поступил в университет, мысли, которые Кант, Фихте и Шеллинг напечатлели развитию немецкого мировоззрения, были в полной силе, звезда Гегеля как раз всходила — в 1806г. он выпустил свое первое большое произведение "Феноменологию духа"... С пламенным усердием Шопенгауэр погрузился в мировоззрение Канта. Произошедшую вследствие этого в его голове революцию он называет духовным возрождением. Он находил в этом мировоззрении тем большее удовлетворение, что оно было в полном согласии с воззрениями другого философа, на которого ему указал Шульце, с воззрениями Платона".
     "Насколько верным находил Шопенгауэр все, что Кант приводил относительно характера представлений мира восприятии, настолько неудовлетворенным чувствовал он себя замечаниями по поводу "вещи в себе". ...Шопенгауэр должен был искать нового пути, чтобы прийти к "вещи в себе". В этом искании он в гораздо большей степени, чем в этом признавался, находился под влиянием современных мировоззрений. Элемент, который Шопенгауэр присоединил к своему, добытому из Канта и Платона убеждению, как "вещь в себе", мы находим у Фихте, чьи лекции он слушал в 1811г. в Берлине, и у Шеллинга. Шопенгауэр имел возможность услышать в Берлине самую зрелую форму воззрений Фихте. Эта форма передана в посмертных его трудах. Фихте настойчиво возвещает (между тем, как Шопенгауэр, по собственному признанию, "внимательно слушает его"), что все бытие, в конце концов, основано в универсальной воле . ...Это свое мировоззрение Фихте мог бы также назвать: "Мир как знание и воля". ...Что воление есть первобытие, — становится воззрением и Шопенгауэра. Когда знание угасает, остается воля, ибо воля предшествует знанию. Источник знания — в моем мозгу, говорит себе Шопенгауэр. А это последнее должно быть порождено деятельной творческой силой. Человек знает такую творческую силу в своем собственном волении. Шопенгауэр стремится показать, что и действующее в вещах есть воля. Таким образом, воля, как "вещь в себе", лежит в основе представленной действительности. И мы можем знать об этой "вещи в себе". Она не лежит, подобно кантовой, по ту сторону нашего представления, но мы переживаем ее действие внутри нашего собственного организма".
     "Шопенгауэр не в состоянии найти такой образ мира, который содержит в себе корни самосознания. Это попытались сделать Фихте, Шеллинг и Гегель. Шопенгауэр выделяет одну силу самосознания — волю, и утверждает, что эта последняя существует не только в человеческой душе, но и во всем мире. Таким образом, в истоках мира человек для него не заключен своим полным самосознанием, а лишь одной частью — волей. Тем самым Шопенгауэр является одним из тех представителей новейшего мировоззрения, которые лишь частично сумели охватить своим сознанием основную загадку времени".
     "Гете имел глубокое влияние на Шопенгауэра. С осени 1813г. до мая 1814г. он встречался с поэтом. Гете лично ввел философа в учение о красках. Мировоззрение Гете вполне соответствовало представлениям, которые Шопенгауэр составил себе о том, как действуют наши органы чувств и наш дух, воспринимая вещи и процессы".
     "Существенной причиной всех мировых процессов является для Шопенгауэра воля. Она — вечное, смутное стремление к бытию. Она не содержит в себе разума, ибо разум возникает лишь в человеческом мозгу, созданном волей. В то время, как Гегель делает самосознающий разум, дух основой мира и в человеческом разуме видит лишь индивидуальное осуществление общего мирового разума, Шопенгауэр признает его лишь как продукт мозга, как мыльный пузырь, возникающий после того, как неразумное смутное стремление, воля, создала все остальное. Для Гегеля все вещи и процессы — разумны, ибо они произведены разумом. Для Шопенгауэра все неразумно, ибо создано неразумной волей. На Шопенгауэре со всей отчетливостью подтверждаются слова Фихте: человек выбирает мировоззрение каков он сам. Шопенгауэр прошел через тяжелый опыт; он познал мир с самой дурной его стороны, прежде чем решился размышлять о нем. Поэтому он испытывает удовлетворение, изображая этот мир как неразумный в своем существе, как результат слепой воли. Согласно образу мышления Шопенгауэра, разум не имеет власти над неразумным. Ибо сам разум возникает как результат неразумного, он есть иллюзия и сновидение, рожденные волей. Мировоззрение Шопенгауэра есть переложенное в мысли мрачное настроение его души. Его глаза не были приспособлены к тому, чтобы с радостью следить за разумными процессами бытия; он видел лишь выражающееся в страданиях и скорби неразумное слепой воли. Поэтому его моральное учение могло основываться лишь на восприятии страдания. Поступок является для него нравственным лишь постольку, поскольку он основан на этом восприятии. Источником человеческих поступков должно быть сострадание. Кто понимает, что все существа страдают, должен будет во всех своих поступках руководствоваться сочувствием. Так как в воле заключено неразумное и дурное, человек будет стоять нравственно тем выше, чем больше он убивает в себе необузданное желание. Выражение воли в отдельной личности есть самостоятельность, эгоизм. Кто отдается сочувствию, т.е. желает не для себя, но для других, тот стал господином над волей. — Путь, ведущий к отречению от воли, состоит в отдаче себя художественному творчеству и впечатлениям, исходящим от произведений искусств. Художник творит не потому, что он чего-то желает, не потому, что его эгоистическое желание направлено на все вещи и процессы. Он творит не из эгоистической радости. Он погружается в сущность вещей как чистый мыслитель. Точно также обстоит дело и с наслаждением от произведений искусств. Если мы стоим перед произведением искусства и в нас шевелится желание приобрести его, мы еще вплетены в низкие вожделения воли. Лишь когда мы удивляемся красоте, не вожделея ее, мы поднимаемся на высокую точку зрения, на которой мы уже не зависим от слепой воли. Но тогда искусство стало для нас чем-то освобождающим на отдельные моменты от неразумного, слепо волящего бытия. Наиболее чистый вид этого искупления состоит в наслаждении музыкальным и произведениями искусства, ибо музыка говорит нам не через посредство представления, подобно другим видам искусства... Это воззрение Шопенгауэра на музыку также является результатом его совершенно личного своеобразия".
     "Каждый образ внешней природы хочет быть духом, но не достигает его. Если человек создает такой внешний пространственный образ, которому он напечатлевает дух, которого ищет, но не может найти, тогда он создает совершенное произведение искусства. Это имеет место в пластике. Что появляется во внутреннем человеческой души как безобразный дух, как идея, то пластический художник образует из грубого вещества. Душа, чувство, которые мы безобразно воспринимаем в нашем сознании, — они говорят из статуи, из образа пространства. В этом сочетании чувственного и духовного мира лежит художественный идеал мировоззрения, которое в проявлении духа видит цель природы, т.е. может видеть прекрасное лишь в таком произведении, которое является как непосредственное выражение выявляющегося в природе духа. Кто, напротив, подобно Шопенгауэру, видит во всей природе лишь представление, тот не может видеть этот идеал в произведении, подражающем природе. Он должен прийти к искусству, свободному от всего природного: это музыка ".
     "В отрицающих мир жизненных воззрениях буддизма Шопенгауэр видит высокое учение мудрости, поэтому его мировоззрение, по отношению к мировоззрению Гегеля, можно назвать реакционным. Гегель всюду старался примирить человека с жизнью. Он стремился представить все поступки как участие в разумном порядке мира. Шопенгауэр рассматривает враждебность к жизни, уход от действительности, бегство из мира как идеал мудреца". 18(8)

6. Идеалистические мировоззрения в конце XIX — начале XX столетия

     428. "Благодаря трем мыслителям во 2-ой половине XIX столетия естественнонаучный род мышления был трижды сплавлен с идеалистическими традициями 1-й половины столетия в мировоззрения, носящие совершенно индивидуальный характер. Этими мыслителями были Герман Лотце (1817-1881), Густав Теодор Фехнер (1801-1887) и Эдуард фон Гартман (1842-1906)".
     "Выступив в 1867г. со своей "Философией бессознательного", Эд.фон Гартман имел в виду мировоззрение не столь считающееся с результатами современного естествознания, сколько желающее поднять на более высокую ступень идеи идеалистических систем 1-й половины XIX в., которые во многих пунктах казались ему не удовлетворительными, которые он желал очистить от противоречий и оформить всесторонне. Он считал, что как у Гегеля, так и у Шеллинга, а также и у Шопенгауэра мысли содержат правильное ядро, которое лишь нужно довести до зрелости. Человек не может удовлетвориться наблюдением фактов, если хочет познать вещи и процессы мира. Он должен от фактов продвинуться к идеям. Эти идеи не могут быть чем-то таким, что через мышление может быть произвольно присовокуплено к фактам. В вещах и событиях нечто должно соответствовать им. Это соответствующее им в вещах не может быть сознательной идеей, ибо таковая возникает лишь через материальные процессы человеческого мозга. Без мозга нет сознания. Поэтому необходимо представить себе, что сознательным идеям человеческого духа в действительности соответствует бессознательное идеальное. Как и Гегель, Гартман рассматривает идею как действительное в вещах по сравнению с просто воспринимаемым, доступным чувственному наблюдению. — Но одно идейное содержание вещей ни в малейшей степени не может проникнуть к действительному свершению в них. Идея одного шара не может толкнуть идею другого шара. ... Действительное вершение предполагает действительную силу. И чтобы получить о ней представление, Гартман опирается на Шопенгауэра. Человек в собственной душе находит силу, благодаря которой он своим собственным мыслям, своим намерениям дарует действительность, — это воля. То, как воля проявляется в человеческом организме, предполагает наличие человеческого организма. Через организм осознается воля. Если мы хотим мыслить в вещах силу, то мы можем представить ее себе лишь подобной воде, единственной, непосредственно знакомой силе. Только, опять-таки, необходимо отказаться от сознания. Таким образом, вне нас в вещах господствует бессознательная воля, которая дает возможность идее осуществиться. Идейное и волевое содержание мира в соединении образуют бессознательную основу мира. — Но если мир, ввиду своего идейного содержания, являет в общем логичную структуру, то своим действительным бытием он все же обязан нелогичной, внерассудочной воле. Его содержание разумно; основание того, что это содержание является действительностью, находится во внеразумном. Господство неразумного выражается в существовании боли, которой мучаются все существа".
     "Эти сочинения (Эд.фон Гартмана) содержат в себе духовное достояние огромного значения, ибо Гартман, трактуя отдельные вопросы науки и жизни, не позволяет их основным мыслям тиранизировать себя, но непредвзято рассматривает вещи". 18(15)
     "Я действительно могу назвать самым образованным человеком современной (последней трети XIX в.) цивилизации Эдуарда фон Гартмана, философа бессознательного. ... Он был естествоиспытателем философии". Если мы не можем нашим душевно-духовным существом правильно соединиться с телом, то это вызывает чувство боли. Утром мы спасаемся от нее, входя в физ. и эф. тела своим Я и астр. телом; Эдуард фон Гартман не был посвященным, но он просто в мыслях постиг существование этого феномена. В результате этого он пришел к безысходному пессимизму, который выразил в философии бессознательного: цель мира в самоуничтожении. 225(9)

     466. "Человек воспринимает свое собственное действие двояко: извне — как представление, и изнутри — как волю. Шопенгауэр заключает из того, что явленное в воспринятом действии тела как представление, есть сама воля. И затем он утверждает, что воля лежит не только в основе представления собственного тела и его движений, но что также обстоит дело и со всеми остальными представлениями. Весь мир, следовательно, по мнению Шопенгауэра, есть, в сущности, воля и является нашему интеллекту как представление. Эта воля, утверждает далее Шопенагуэр, есть единое во всех вещах. Только наш интеллект является причиной того, что мы воспринимаем множество отдельных вещей.
     Посредством своей воли, согласно этому воззрению, человек связан с единой мировой сущностью. Поскольку человек действует, в нем действует единая пра-воля. Как отдельная особая личность человек существует лишь в своем собственном представлении; в существе своем он идентичен с единой мировой основой". 5(31)

     467. "Шопенгауэр опять перекинул мост от ставшего абстрактным мира человеческих представлений к пульсирующим в воле глубоким потокам бытия. Это удовлетворяло Ницше в его стремлении к истине".
     "Творить реальное — этого Ницше не понимал. Он имел перед собой "стену" своих абстрактных представлений (отделявшую его от реальной жизни). Его эф.тело было слишком подвижным и слишком мало связано с реальной жизнью; поэтому он отпал от того образа Р.Вагнера, который он сам себе создал". Непосредственно до самого Вагнера там дело просто не дошло ("Падение Вагнера").
     Увлечение книгой Пауля Рее "Моральная совесть" отразилось в работе Ницше "Человеческое, слишком человеческое". Ему нравилась работа Дюринга "Философия действительности". Но его восприятие ее было иное, чем у тех, кто писал подобные книги. Ему была чужда их "радость творчества", и он хотел подняться над ними. Здесь он снова подступает к вратам Духовной науки, в нем рождается идея сверхчеловека, перевоплощений "вечного возвращения". Но сверхчеловек не был для него переживанием, а лишь всплеском чувств, выразившемся лирически в его "Так говорил Заратустра". "Это пламенное описание предчувствия, увидеть которое он не мог. Подобно вопросу является нам его гимн сверхчеловеку". "Его последняя работа "Воля к власти" особенно отчетливо показывает, что ни к какому наполнению своей души страстно желанным духовным содержанием он прийти не смог. Его абстрактная воля к власти лишена содержания; он не говорит нам, что такое власть". 57 с. 362-365

     591. Кант считал основным недостатком всей предшествовавшей ему философии то, что она пыталась с помощью мышления познать вещи и не задумывалась над вопросом: а способно ли на это мышление? Вопрос о "что" познания стал предшествовать вопросу о возможностях познания. И вопрос: что такое познание? — стал, в первую очередь, вопросом теории познания.
     У Гете был на это другой взгляд. Хотя он и не высказывался об этом непосредственно, но "он стоял на глубочайших фундаментальных основах познания и потому был против простого созерцания природы, при котором художник обращается к предметам природы верно и усердно, тончайшим образом подражает ее образованиям, цветам, добросовестно не отдаляется от нее ни на шаг. Именно отдаление от чувственного мира в его непосредственности обозначалось во взглядах Гете действительным познанием. Непосредственно данное — это опыт. В познании же мы творим образ непосредственно данного, который содержит в себе существенно больше, чем могут дать чувства, которые являются все же посредниками всякого опыта. Чтобы познавать природу в смысле Гете, мы не должны держаться за ее фактичность, но в процессе познания она должна оказываться существенно выше, чем в первом непосредственном явлении. Школа Милля считала все, что мы можем сделать в опыте, простым соединением отдельных вещей в группы, которые затем мы удерживаем как абстрактные понятия. Однако никакое это не истинное познание. Ибо те абстрактные понятия Милля не имеют иной задачи, как доставляемое органам чувств соединить со всеми свойствами непосредственного опыта. Истинное познание должно признать, что непосредственный облик чувственно-данного мира не самый существенный, а им является тот, который открывается нам в процессе познания. Познание должно доставлять нам то, чего нас лишает чувственный опыт и что, тем не менее, является истинным. Познание Милля потому не является истинным, что представляет собой усовершенствованный чувственный опыт. Оно оставляет вещи такими, какими они даны глазам и ушам. Не область испытанного в опыте должны мы переступать и теряться в фантастических образованиях, что так любит метафизика старого и нового времени, но мы должны образы испытанного в опыте, какими они предстают нашим органам чувств, продвинуть до того состояния, которое удовлетворит наш разум.
     Теперь у нас встает вопрос: как относится непосредственно испытанное в опыте к возникающему в процессе познания образу опыта? ... Непосредственный опыт дает не более, чем несвязный агрегат актов восприятия".
     "Идея — это не содержание субъективного мышления, а результат опыта. Действительность выступает перед нами, когда мы стоим перед ней с открытыми органами чувств. Она выступает перед нами в облике, который мы не можем считать ее истинным обликом; последнего мы достигаем, приведя в движение наше мышление. Познавать означает: к половинной действительности чувственного опыта добавлять восприятие мышления, после чего ее образ становится полным.
     Все сводится к тому, как мыслить отношение идеи к чувственной действительности. Под последней я бы хотел понимать совокупность данных человеку через органы чувств созерцаний. Понятие же, по широко распространенному мнению, является средством познания, с помощью которого оно овладевает данностью действительности. Сущность действительности заключена во "в себе" вещи, так что, если бы мы действительно были в состоянии прийти к первооснове вещей, то мы имели бы лишь отношению к отображению, и ни в малейшей степени не могли бы овладеть ею самой. Здесь, таким образом, предполагаются два совершенно отдельных мира. ... Согласование этих двух миров составляет теоретико-познавательный идеал этого рода воззрения. К нему я причисляю не только естественнонаучное направление нашего времени, но также философию Канта, Шопенгауэра и неокантианцев, и даже последнюю фазу философии Шеллинга. Все эти направления созвучны в том, что эссенцию мира ищут в транссубьективном, а субъективно-идеальный мир, что должно быть признано их точкой зрения, является поэтому для них лишь просто миром представления, а не самой действительностью, лишь чем-то, обладающим значением только для человеческого сознания.
     Я уже указывал, что этот взгляд, будучи последовательно продолженным, приводит к полной конгруэнтности (совпадению) понятия (идеи) и созерцания. Что находится в последнем, должно снова содержаться в своем понятийном противообразе, только в идеальной форме.
     Относительно содержания, оба мира должны полностью совпадать. Отношения пространственно-временной действительности должны точно повторяться в идеях, только вместо воспринимаемого простирания, облика, цвета и т.д. должны иметься соответствующие представления... Каждая вещь снова находит свое место, свои свойства в моем идеальном образе мира.
     Мы только теперь можем спросить: соответствует ли эта последовательность фактам? Ни в малейшей степени! Мое понятие треугольника одно объемлет все отдельные треугольники, и сколько бы треугольников я ни представлял себе, оно останется тем же самым. Мои различные представления треугольников идентичны между собой. Я имею вообще лишь одно понятие треугольника.
     В действительности каждая вещь представляет собой особенное, определенное "это", которому противостоит также вполне определенное, насыщенное реальной действительностью "то". Этому многообразию противостоит понятие как строгое единство. В нем нет никакого особенного, никаких частей, оно не множится, выступает бесконечное число раз все одним и тем же.
     Теперь спрашивается: а кто, собственно говоря, носитель этой идентичности понятия? Форма его явления, как представления, быть этим не может, ибо здесь целиком прав Беркли, говоря, что представление, полученное мною от дерева в данный момент, не имеет ничего общего с этим деревом, которое я вижу снова, моргнув глазами; то же самое относится и к различным представлениям многих индивидуальностей об одном предмете. Идентичность, таким образом, лежит лишь в содержании представления, где находится "что". Многозначность, содержание может быть мне ручательством идентичности. А если это так, то рушится воззрение, лишающее понятие или идею самостоятельного содержания". Воззрения Шопенгауэра, Авенариуса лишают содержания не только понятие, но и созерцание.
     "Чтобы прийти здесь к ясности, необходимо вернуться на ту почву, где созерцание, как особенное, противостоит понятию, как всеобщему.
     Можно спросить: в чем же, собственно говоря, содержится характерная черта особенного? Определено ли оно понятийно? Можем ли мы сказать: это понятийное единство распалось в том либо в этом созерцаемом особенном многообразии? — Нет. И это совершенно определенный ответ. Само понятие совершенно не знает особенного. Последнее, следовательно, должно находиться в элементах, которые понятию, как таковому, совершенно недоступны. Но поскольку мы не знаем промежуточного члена между созерцанием и понятием — если мы не хотим вводить фантастически-мистические схемы Канта, которые сегодня могут рассматриваться лишь в качестве шуток, — то эти элементы должны принадлежать самому созерцанию. Основание особенного не выводимо из понятия, но должно быть найдено внутри самого созерцания. Что составляет особенное объекта, — поддается не пониманию, но лишь созерцанию. В этом заключается основание того, почему любая философия должна терпеть неудачу, когда она из самого понятия хочет извлечь (дедуцировать) всю созерцаемую действительность в отношении ее особенного. В этом заключается также классическое заблуждение Фихте, желавшего весь мир вывести из сознания. Если же кто-то упрекает в этом, как в недостатке, идеалистическую философию и хочет ее в этом отношении завершить, тот поступает не более разумно, чем философ Круг (Вильгельм-Трауготт, 1770-1842), последователь Канта, требовавший "идентичной" философии, которая должна была быть для него дедуцирована его пером.
     Что действительно существенно отличает созерцание от идеи, так это элемент, не вносимый в понятие, но все же данный в опыте. Поэтому и противостоят друг другу понятие и созерцание как, хотя и существенно равные, но все же различные стороны мира. И поскольку последнее требует первого, как мы показали, то это доказывает, что свою эссенцию мир содержит не в особенном, а в понятийном всеобщем. Но эта всеобщность, как явление, должна быть сначала найдена в субъекте либо она может быть приобретена субъектом в объекте, но не из объекта.
     Свое содержание понятие заимствует не из опыта, ибо оно не вбирает в себя характерное опыта, особенное. Все, что конституирует особенное, чуждо ему. Таким образом, ему следует самому дать себе содержание.
     Обычно говорят, что объект опыта индивидуален, он — живое созерцание, понятие же абстрактно, бедно по сравнению с полным содержания созерцанием, скудно, пусто. Но в чем здесь ищут определения богатства? В том, что может быть бесконечно большим в бесконечности пространства. Но в этом отношении и понятие не менее полно определениями. Только они в нем не количественные, а качественные. Как в понятии отсутствует число, так в созерцании отсутствует динамически-качественный характер. Понятие столь же индивидуально, столь же полно содержанием, как и созерцание. Разница заключается лишь в том, что для получения содержания созерцания не нужно ничего, кроме открытых органов чувств при чисто пассивном отношении к внешнему миру, в то время как идеальное ядро мира в духе может возникнуть через собственный спонтанный образ действия последнего, если оно вообще должно прийти к явлению. Это совсем бессмысленно и излишне говорить: понятие — враг живого созерцания. Нет, понятие является сущностью, двигательным, действующим принципом в созерцании, добавляет к нему свое содержание, не упраздняя при этом себя, ибо они, как таковые, не соприкасаются; и оно должно быть врагом созерцания?! Оно может стать его врагом только в том случае, если иной философ попытается все богатство содержания чувственного мира выпрясть из идеи. Вот тогда вместо живой природы возникнут пустые фантазмы. ...
     Трансцендентному мировоззрению Локка, Канта, позднего Шеллинга, Шопенгауэра, Фолькельта, неокантианцев имманентно противостоит современный естествоиспытатель. Первые ищут мировую основу в чуждой сознанию потусторонности; имманентная философия — в том, что является разуму. Трансцендентное мировоззрение рассматривает понятийное познание как образ мира, имманентное — как его высшую форму явления. Поэтому первое дает лишь формальную теорию познания, основывающуюся на вопросе: каково отношение между мышлением и бытием? Второе на острие теории познания выдвигает вопрос: что такое познание? Одно исходит из предрассудка о существовании различия между мышлением и бытием, другое без предрассудков исходит из единственной достоверности (Gewisse) — мышления, из понимания ... что без мышления ей не найти никакого бытия".
     Современная теория познания дошла до понимания того, что для лишенного мыслей рассматривания все одинаково — нет причин и следствий, совершенного и несовершенного и т.д., а далее это ошибочно сопровождается предикатом, что это суть представления. "Сколь мало благодаря одному чувственному пониманию мы узнаем, что упавший камень является причиной углубления в почве, куда он упал, столь же мало узнаем мы, что он является представлением". К этому можно прийти лишь в результате размышления. "Когда говорят, например, что данное — это представление, то все дальнейшие исследования могут вестись лишь от этой предпосылки. На этом пути мы никак не можем получить лишенную предпосылок теорию познания, но мы отвечаем на вопрос: что такое познание? — исходя из той предпосылки, что оно есть данное чувством представление. В этом состоит основная ошибка теории познания Фолькельта. В ее начало со всей силой он ставит требование, чтобы теория познания была лишена предпосылок. Но на ее вершину он ставит тезис, что мы имеем многообразие представлений. Так его теория познания лишь отвечает на вопрос: как возможно познание при том условии, что данное есть многообразие представлений? Для нас дело обстоит совсем по-другому. Мы берем данное как есть, как многообразие чего-либо открывающегося нам, когда мы даем ему воздействовать на нас. Так достигаем мы объективного познания, поскольку даем говорить самому объекту. ...
     Это познание говорит нам: я здесь, но в таком виде, в каком я стою перед тобой, я не являюсь в своем истинном облике. Когда мы воспринимаем извне этот голос, когда мы осознаем, что перед нами лишь половина существа, которое скрывает от нас свою лучшую сторону, тогда в нашем внутреннем заявляет о себе деятельность того органа, с помощью которого мы достигаем объяснения другой стороны действительности, с помощью которого мы оказываемся в состоянии половину завершить до целого. Мы осознаем, что то, чего мы не видим, не слышим и т.д., может быть завершено с помощью мышления. Мышление призвано решать загадки, которые нам загадывает созерцание". Созерцаемая действительность встает перед нами готовой, мы не присутствовали при ее возникновении. Мышление же хотя и является из неведомого, но я все же знаю, что это я сам даю ему форму, завершаю процесс. То же самое должно происходить и с восприятиями: они не должны являться мне законченными, они должны стать для нас столь же прозрачны, сколь и мысли. Так удовлетворяется наша жажда познания; воспринятое мы пронизываем мыслями. "Мысль является как завершение процесса, внутри которого мы стоим. ... Исследовать сущность вещи — означает поставить ее в центр мыслительного мира и работать из него, пока в душе не выступит такое мыслеобразование, которое явится для нас идентичным с полученной в опыте вещью. ... В идее мы познаем то, из чего нам следует выводить все остальное: принцип вещей. Что философы называют абсолютным, вечным бытием, основой мира, что религии называют Богом, мы, на основе наших теоретико-познавательных изысканий, называем идеей. Все, что в мире не является непосредственно как идея, может быть, в конце концов, познано как изошедшее из нас. ... Но сама идея не требует выхода за нее самое, она есть на себе построенное, в самом себе твердо обоснованное существо. И это пребывает в ней самой, а не в ее явлении в нашем сознании. Если она не высказывает нам своего существа, то она является нам как и остальная действительность: требующей объяснения.
     Мое сознание, что я стою внутри вещи, явлется лишь следствием объективного свойства этой вещи: что свой принцип она несет в себе. Овладевая идеей, мы достигаем ядра мира. Мы постигаем здесь то, из чего происходит все. Мы становимся единством с этим принципом, поэтому идея, будучи объективной, является нам, в то же время, как наисубъективнейшее.
     Действительность чувственного рода именно потому столь загадочна для нас, что ее центра мы не находим в ней самой. Но это кончается, когда мы познаем, что с миром мыслей, приходящим в нас к явлению, она имеет тот же самый общий центр.
     Этот центр может быть лишь единым. Он может быть таковым, что все остальное указывает на него как на объясняющую его основу. Если бы было много центров мира — много принципов, из которых объяснялся бы мир — и одна область действительности указывала бы на этот, другая на тот мировой принцип, то мы, попав в область действительности, тотчас указали бы на один центр. Нам не пришло бы в голову спрашивать еще о другом центре.
     Одна область ничего не знала бы о другой. Они попросту не существовали бы одна для другой. Поэтому нет никакого смысла говорить более, чем об одном мире. Поэтому идея во всех местах мира и во всех сознаниях одна и та же. Что существуют различные сознания и каждое представляет идеи, не меняет дела. Идейное содержание мира построено на себе, в себе совершенно. Мы не порождаем его, мы ищем лишь его постижения. Мышление не рождает его, а воспринимает. Оно не производитель, а орган постижения. ... Множество сознаний думает одно и то же; они питаются одним, только с различных сторон. Поэтому оно является им многобразно модифицированным".
     ''Какую задачу решает теория познания по сравнению с другими науками? Она объясняет нам цель и задачи других наук. ...наша теория познания является наукой о назначении всех других наук. Она объясняет нам, что в различных науках содержится объективное основание мирового бытия. Науки достигают царства понятий; о собственной задаче этих понятий учит нас теория познания. Этим характерным результатом отличается наша, придерживающаяся гетевского образа мышления, теория познания от всех других современных теорий познания. Она хочет установить не просто формальную связь мышления с бытием, она хочет не просто логически решить, теоретико-познавательную проблему, она хочет прийти к позитивному результату. Она показывает, что есть содержание нашего мышления, и находит, что это "что" в тоже время есть объективное содержание мира. Так становится наша теория познания значительной наукой для людей. Она объясняет человеку самого себя, показывает его положение в мире; поэтому она является источником удовлетворения для него. Она впервые показывает ему, к чему он призван. ...Так теория познания является в то же время учением о значении и назначении человека... Наш дух имеет задачей так образовывать себя, чтобы быть в состоянии всю данную ему действительность провидеть такой, какой она является исходя из идей". 1(9)

     607. "У нас возникает мысль А и мысль В. Приводя их во взаимодействие, мы даем им возможность вступить в известную закономерную связь между собой. Не наша субъективная организация определяет ту или иную связь между А и В, но само содержание А и В является единственно определяющим. Что А и В оказываются в том, а не ином определенном отношении друг к другу — на это мы не оказываем ни малейшего влияния. Наш дух производит сочетание мысленных масс только согласно их содержанию. Таким образом, в мышлении мы следуем принципу опыта в его самой строгой форме.
     Этим опровергается воззрение Канта и Шопенгауэра, а в более широком смысле и Фихте, будто законы, принимаемые нами для объяснения мира, суть лишь результат нашей собственной духовной организации, и мы только вкладываем их в мир в силу нашей духовной индивидуальности". 2(9)

Монизм

     624. У Канта "было совершенно ложное представление о характере нашего опыта. Он не состоит, как полагает Кант, из бесконечного множества мозаичных камушков, из которых мы с помощью чисто субъективных процессов складываем целое, но оно дано нам как единство: одно восприятие переходит в другое, не имея определенных границ. А если мы желаем выделить для себя и рассмотреть отдельность, то мы можем это сделать, лишь искусственно выделив ее из взаимосвязей, в которых она находится. Нам, например, нигде не дано отдельное ощущение красного как такового... Выделение отдельных ощущений из мировой взаимосвязи является субъективным актом, обусловленным своеобразным устройством нашего духа. ... Поэтому содержание отдельного восприятия не меняется оттого, что мы вырвали его из взаимосвязи, к которой оно принадлежит. Но поскольку это содержание обусловлено взаимосвязью, то вне ее оно сначала может показаться непонятным. ... Любое восприятие не выводит за свои пределы, поскольку не может быть объяснено из себя. Поэтому я соединяю выделенные благодаря моей организации из мирового целого отдельности сообразно их природе в целое. В этом втором акте восстанавливается разрушенное в первом акте. Единство объективного вновь вступает в свои права по отношению к субъективно обусловленной множественности". Опыт дает нам ограниченный облик действительности, а разум извлекает из него объективное. Чувственное созерцание отдаляет нас от действительности, разумное рассмотрение возвращает к ней. "Существу с чувственным восприятием, способным в одном акте созерцать весь мир, не потребовалось бы разума. Отдельное восприятие дало бы ему то, чего мы достигаем лишь через соединение бесконечно многого". И следует признать, что разум есть либо орган субъективности, либо он дает нам истинный облик действительности. Он упраздняет субъективный характер чувственного опыта, возвращает его содержание в нашем духе в объективную связь, из которой его вырвали наши чувства. Ошибка Канта состоит в том, что он отдельности принимает за объективное, а восстановление их единства объявляет следствием нашей субъективной организации. Но верно как раз обратное. Кант был введен в заблуждение Юмом. с.56-59
     "Монизм, или единое рассмотрение природы, исходит из критического самоанализа человека. Этот анализ вынуждает нас отклонить все лежащие вне мира объяснения его причин. Такое понимание необходимо распространить и на практические отношения человека к миру. Ведь человеческая деятельность представляет собой лишь специальный случай всеобщего мирового свершения. Поэтому принципы для ее объяснения также следует искать внутри данного мира. Дуализм, ищущий основополагающие силы предлежащей нам реальности в недоступном для нас царстве, перемещает туда также заповеди и нормы деятельности. В подобном заблуждении находится и Кант" (категорический императив). Для монизма нравственные мотивы рождаются из человеческой души. "Он делает человека также и законодателем себе ... указывает ему на него самого, на его автономное существо. Он делает его господином себе. Впервые лишь с т.зрения монизма мы можем постичь человека как поистине свободное существо в этическом смысле". (Обоснование этого дано в "Философии свободы".) с.64-65
     "Суть монизма состоит в принятии утверждения, что все мировые процессы, от простейшего механического до высшего человеческого духовного творчества, в одном смысле развиваются естественно и что все, могущее быть привлеченным для объяснения явлений, должно искаться внутри самого мира". с.174
     "Для человека лишь до тех пор существует противоположность между объективным внешним восприятием и субъективным внутренним миром мыслей, пока он не распознает взаимопринаддежность этих миров. Человеческий внутренний мир принадлежит как член к мировому процессу, как и всякий другой процесс... Отдельные суждения могут быть различны в зависимости от организации человека и точки зрения, с которой он рассматривает вещь, но все суждения проистекают из одного элемента и вводят в суть вещи".
     "Миропонимание, которое в идее распознает существо вещи, а познание рассматривает как вживание в существо вещей, не является мистикой, но имеет с мистикой то общее, что объективную истину рассматривает не как что-то существующее во внешнем мире, а как что-то действительно постигаемое во внутреннем человека. Противоположное этому мировоззрение основание вещи переносит за явление в потустороннюю для человеческого опыта область". И судить о том можно на основании либо откровения, либо рассудочных гипотез. Истинным является "духовное, высказывающееся в самом человеке". с.204-205
     Абстрактный монизм "ищет единство наравне и выше отдельных вещей космоса. Этот монизм всегда приходит в затруднение, когда множественность вещей выводит из абсолютизированного единства и делает (их) понятными. В результате, как правило, он объявляет множественность видимостью, что ведет к полному улетучиванию данной действительности. Шопенгауэрова и первая система Шеллинга являются примерами такого абстрактного монизма. Конкретный монизм следит за единым принципом мира в живой действительности. Он не ищет никакого метафизического единства наравне с данным миром, но убежден, что этот данный мир содержит моменты развития, в которых единый мировой принцип членится и разделяется в себе.
     Этот конкретный монизм не ищет единства в многообразии, но хочет множественность понять как единство. Понятию единства, лежащему в основе конкретного монизма, он является как субстанциональное, полагающее различие в себе. Ему противостоит то единство, которое вообще лишено различий в себе, т.е. является абсолютно простым (реалии Гербарта), и еще то, которое первые из содержащихся в этих вещах тождества сводит в формальное единство, подобно тому, как мы сводим десять дет в десятилетие. Лишь два последних понятия единства знает Винцент Кнауэр".
     "Я высказываюсь за конкретный монизм. С его помощью я в состоянии понять результаты нового естествознания, а именно Гете-Дарвино-Геккелевскую органику". с.331
     "Грандиозное философское творение Э. фон Гартмана покоится на том, что в основу естествознания и гуманитарных наук он кладет не трансцендентальный реализм, а имманентный, конкретный монизм. Благодаря этому он основывает то идеалистически-эволюционистское направление науки, которое единственно ведет к разумному мировоззрению. В силу этого обстоятельства я не колеблясь причисляю "Феноменологию нравственного сознания" и "Религиозное познание человечества" к значительнейшим из всех существующих философских творений. Но "Трансцендентальный реализм" представляется мне рожденным из заблуждения и ведущим к большой путанице". 30, с.525-626

     631. "Когда Гартман наравне с идеей принимает за мировой конституирующий принцип еще и волю, то лишь по причине непонимания некоторые философы причисляют его к шопенгауэровцам. Шопенгауэр придерживался взгляда, что все содержание понятий лишь субъективно, есть лишь феномен сознания, доведенного до своей вершины. У него и речи не может быть о том, что идея принимает участие в конституции мира как реальный принцип. У него воля — исключительная основа мира. Поэтому у Шопенгауэра нет содержательных разработок философских специальных наук, в то время как Гартман свои принципы исследует во всех отдельных науках. Если Шопенгауэр не знает, что сказать о всем содержании истории, кроме того, что она есть манифестация воли, Эд. фон Гартман знает, как отыскать идеальное ядро в каждом отдельном историческом явлении, и как внедрить его во всеобщее историческое развитие человечества. Шопенгауэр не может заинтересоваться отдельным существом, отдельным явлением, поскольку он может сказать о нем лишь одно существенное, что оно является оформлением воли. Гартман подхватывает каждое отдельное бытие и показывает, как повсюду должно воспринимать идеи. Основной характер мировоззрения Шопенгауэра — однообразие. Шопенгауэр кладет в основу бессодержательное однообразное тяготение мира. Гартман — богатое содержание идей. Шопенгауэр кладет в основу абстрактное единство, у Гартмана мы находим конкретную идею как принцип, у которого единство — лучшее единообразие — лишь одно свойство. У Шопенгауэра, по сравнению с Гартманом, нет ни философии истории, ни религиозного учения. Когда Гартман говорит: "разум — это логически формальный принцип, находящаяся в неразрывной связи с волей идея, и он без остатка регулируется и определяется, как таковой, содержанием мирового процесса" ("Философские вопросы современности"), — то эта предпосылка делает для него возможным в каждом явлении, встречаемом нами в природе и истории, искать и понимать логическое ядро, постигаемое не чувствами, а мышлением. Кто не делает этой предпосылки, не может оправдать того, почему он вообще хочет что-либо решать о мире с помощью опосредованных размышлением идей.
     Со своим объективным идеализмом Эд.фон Гартман целиком стоит на почве гетевского мировоззрения. Когда Гете говорит: "все, что мы замечаем, о чем мы можем говорить, является манифестацией идеи" ("Изречения в прозе"), и когда он утверждает, что человек может развить такую способность познания, что идеи станут для него столь же наглядными, как чувствам — внешние восприятия, то он стоит на той почве, где идея есть не просто феномен сознания, а объективный мировой принцип; идея — это свечение (сверкание) в сознании того, что объективно конституирует мир. Поэтому существенное в идее не то, что она является для нас, для нашего сознания, а то, чем она является сама в себе. Ибо благодаря своему собственному существу она лежит в основе мира как принцип. Поэтому мышление — это обнаружение того, что существует в себе и для себя. Таким образом, хотя идея и не может прийти к явлению без наличия сознания, но все же она может быть схвачена так, что не сознание образует ее характерное, а то, чем она является в себе, что лежит в ней самой, к чему возникающее сознание ничего не может добавить. Поэтому, согласно Эд.фон Гартману, мы можем идею, отвлекшись от сознания, положить в основу мира как деятельное бессознательное. Это существенное у Гартмана, что мы идею ищем во всем бессознательном.
     Но с разделением на сознательное и бессознательное мало чего достигается, ибо это разделение имеет значение только для моего сознания". Человек может видеть не только как действует идея бессознательно, но что являет собой это действие. "А конкретной идеей является то, что Гете назвал тремя формами: прафеноменом, типом и "идеей в узком смысле". Обнаружение объективного в нашем мире идей, и следующая из этого обнаружения отдача себя ему — это есть то, что из мировоззрения Гете мы снова находим в философии Эд.фон Гартмана. Через философию бессознательного Гартман ведет ко вхождению в объективные идеи. Распознав, что в сознательности лежит сущность идеи, он должен признать идею существующей в себе и для себя, признать ее объективной".
     А что делать с волей? "Ведь мы не можем ухватить бессодержательное, пустое тяготение. И так получается, что все, постигаемое нами как мировой принцип, есть идея, ибо постигаемое должно иметь содержание. ... чтобы схватить понятие воли, необходимо, чтобы она вступила в содержание идеи; она может явиться только в идее и с идеей, как форма ее проявления, и никак — самостоятельно. Существующее должно иметь содержание, оно должно быть наполненным, а не пустым бытием. Поэтому Гете представляет идею деятельной, как то действенное, которое не нуждается ни в каком толчке. Ибо полное содержание не должно и не может получить толчок от бессодержательного, вступая в бытие". 1(11)

     763. Все в окружающем нас чувственном мире является волей. И через эту, действующую нам навстре­чу из чувственного мира волю мы связаны с действительностью. Заглядывая за поверхность вещей, мы слышим эту струящуюся волю. Ошибка Шопенгауэра состоит в том, что он волю приписывал лишь миру звуков, музыке. "Но в действительности для человека, переживающего преданность познанию, все в мире чувств есть правящая воля".
     "Преданный человек прежде всего позволяет миру чувств воздействовать на чувства. Но тогда он чувствует, как от вещей господствующая воля устремляется к нему, он как бы плавает с вещами в од­ном всеобщем море правящей воли. Если человек чувствует эту господствующую волю в вещах, то его развитие как бы само собой возводится на вышестоящую ступень. Тогда он научается — поскольку он преодолел предыдущие ступени, которые были названы как чувство созвучия с мировой мудростью — по­чтению, изумлению, преданности, тогда он научается, благодаря действию в нем последнего из достиг­нутых состояний — преданности, — своим эф.телом как бы срастаться с вещами. В правящую волю чело­век врастает, в первую очередь, своими органами чувств, т.е. он срастается физ.телом с вещами. Ког­да мы видим, слышим, обоняем и т.д., то в нас действует, как в преданных людях, правящая во­ля, действует через наши глаза, уши ... и эф.тело также срастается с вещью".
     "Прорастающая жизнь, размножение и отмирание есть две дальнейшие вещи, с которыми мы сталкива­емся всякий раз, когда своим эф.телом приходим в связь с миром действительности. Это является для человека тяжелым испытанием. Ибо каждое существо возвещает ему о том, что постоянно по отношению к одним вещам он испытывает чувство становления, прорастания, а по отношению к другим — отмирания. Из этих двух основных сил возвещает о себе все, что мы видим за чувственным миром. И то, что здесь видят, в оккультизме называют миром возникновения и прехождения. Таким образом, в чувственном мире видят возникновение и прехождение, а за ними — господствующую мудрость. За правящей волей — правящая мудрость!"
     Наше физ.тело взято из мира А (см.рис.) — из мира пра­вящей воли; эф.тело — из мира правящей мудрости (В).

134(2)