236. "Мы имеем сегодня метафизику без трансцендентального убеждения, теорию познания без объективного значения, логику без содержания, психологию без души, этику без обязательности и религию без разумной основы". 125(6)

     427. "Представьте себе бравого бюргера Авенариуса, полагавшего, что он работает только в чистых понятиях, полагавшего само собой разумеющимся, что его могут понять только люди — так выразимся — в приличных сюртуках, никого никогда не обидевшие на манер большевиков, короче говоря, совершенно благопристойные люди, которых в 60-80-х годах было принято считать "благонравными". ... Ибо, что думает Авенариус? Он говорит: люди живут с предрассудками, что внутри, в голове или душе, или где-то там еще пребывают субъективно представления, восприятия, а вовне — объекты. Но это неверно. Будь я один во всем мире, я бы вообще никогда не смог отличить объект от субъекта. Я делаю различие между ними только благодаря тому, что вокруг меня имеются другие люди. Если бы я видел один только стол, то я никогда не пришел бы к идее — так считает Авенариус, — что стол существует вовне, в пространстве, а его отображение — в моем мозгу, но я имел бы стол и не видел разницы между субъектом и объектом. Я различаю их только тогда, когда вижу стол вместе с кем-то еще и говорю себе: он видит стол, и в моей голове есть восприятие не только стола, но и этого человека. И я постигаю, что он ощущает то же, что ощущаю и я ... Внутри подобных теоретико-познавательных, чисто абстрактных размышлений движется Авенариус. В 1876г. в книжечке "Философия как мышление о мире согласно принципу наименьшей траты сил" он пишет, что наши понятия не обладают абсолютно никакой ценностью для действительности, но мы создаем их, чтобы экономнее удержать мир в единстве. Например, не экономно представлять всех отдельных львов, поэтому я образую понятие льва. Подобные же взгляды и у Маха". 186(9)

Отношение к мышлению

     568. "Наблюдая мышление, человек вглядывается в мировые свершения, и ему не нужно исследовать их согласно какой-либо идее, так как это свершение уже само есть идея. Обычно переживаемое единство созерцания и идеи является здесь переживанием открытой созерцанию духовности мира идей. Человек, который созерцает эту покоющуюся в себе самом деятельность, чувствует свободу. Гете именно переживал это ощущение, никогда не высказывая его в высшей форме. В своих естественнонаучных занятиях он терпеливо упражнял некоторую свободную деятельность; но она так и не стала его главным делом. Он никогда не заглядывал за кулисы человеческого познания, и поэтому идея мирового свершения в ее изначальной форме, в своей высшей метаморфозе никогда не была усвоена его сознанием. Но коль скоро человек поднялся к созерцанию этой метаморфозы, он уверенно движется в царстве вещей. В самом средоточии своей личности находит он верный исходный пункт для всех рассмотрений мира. Ему нет больше нужды искать вне себя неведомых оснований и вне его лежащих причин вещей; он знает, что высшее переживание, на которое он только способен, состоит в саморассмотрении собственной сущности. Кто способен полностью проникнуться чувством, вызывающим это переживание, тот встанет в правильное отношение к вещам. В противном случае человек будет вынужден искать высшую форму бытия где-нибудь в другом месте и, не находя ее следов в своем опыте, предположит ее в неизвестной области действительности. Его наблюдению вещей будет сопутствовать некоторая неуверенность, заставляющая его вместо ответа на вопросы природы ссылаться на неисследованное".
     "Гете недостает органа для рассмотрения наивнутреннейшей природы человека, для самосозерцания. "Здесь должен я сознаться, — говорит он, — что столь величественно и значительно звучащая задача: "Познай самого себя!" с давних пор казалась мне подозрительной, подобной скрытому лукавству священника, повергающего человека в смятение своими требованиями и пытающегося, отвлекая человека от деятельности во внешнем мире, склонить его к ложной внутренней созерцательности. Человек знает себя лишь постольку, поскольку знает мир, который он постигает только в себе самом, а себя — только в нем. Каждый новый предмет, хорошо рассмотренный, раскрывает в нас новый орган". Об этом следовало бы сказать как раз обратное: человек знает мир лишь постольку, поскольку он знает себя. Ибо в его внутреннем в самой изначальной форме открывается то, что во внешних вещах наличествует как созерцание в отблесках, примерах, символах. Но то, о чем человек может говорить как о непостижимом, неисследимом, Божественном, — это выступает в истинном облике перед его очами только в самосозерцании. ... Переживший мгновение самосозерцания не будет искать позади явлений скрытого Бога: он схватывает Божественное в его различных метаморфозах в природе".
     "Поскольку мышление Гете всегда было наполнено предметами созерцания, поскольку мышление у него было созерцанием, а его созерцание — мышлением, то он не мог прийти к тому, чтобы сделать объектом мышления само мышление. Гете не делал различий между мышлением о мышлении и созерцанием мышления. В противном случае он пришел бы к выводу, что как раз в духе его мировоззрения лежит не мышление о мышлении, а созерцание мира мыслей. К осуществлению всех остальных воззрений человек не причастен. В нем оживают идеи этих воззрений, существование которых обусловлено наличием в нем продуктивной силы, которая делает их достоянием внешнего явления. Если идеи составляют содержание того, что действует в вещах, то они также приходят в феноменальный мир посредством человеческой деятельности. Таким образом, человек может познать собственную природу мира идей лишь тогда, когда созерцает свою деятельность. Всякое иное созерцание затрагивает только действующие идеи, тогда как вещи, в которых эти идеи действуют, остаются, как восприятия, вне его духа. В созерцании идеи действующее и содеянное полностью содержатся в его внутреннем. Он полностью осуществляет весь процесс в своем внутреннем. Тогда созерцание перестает быть производным от идеи, оно само становится идеей. Но это созерцание, которое само себя производит, есть созерцание свободы".
     "Гете не пришел к созерцанию свободы, поскольку имел предубеждение против самопознания. Не будь этого, познание человека как свободной, зиждущейся на себе самой личности составило бы вершину его мировоззрения. Ростки этого познания у него выступают повсеместно, но вместе с тем это ростки его воззрения на природу".
     "Он вовсе не намеревался напяливать одну и ту же мыслительную форму на все явления природы, но через вживание в различные мыслительные формы он хотел сохранить дух столь же подвижным и живым, какова и сама природа. Коль скоро в нем так сильно заявляло о себе ощущение великого единства всех природных воздействий, то он был пантеистом. Он пишет: "Что касается меня, то при многообразии тенденций моего существа я не могу удовлетвориться одним образом мышления. Как поэт и художник я политеист, как естествоиспытатель я пантеист, притом решительно и тот и другой. Пожелай я Бога для моей личности нравственного человека, то и для этого все уже сделано". (Письмо к Якоби от 6.1.1813.)"
     "Как и относительно некоторых вещей, касающихся его остального воззрения на мир, мысль Гете не имела уверенности и во взгляде на происхождение нравственного. ... Что в Гете преобладало чувство истинной природы нравственного, которое, однако, он не мог возвысить до ясного созерцания, — это видно из следующего высказывания: "Воля, дабы стать совершенной, должна в нравственном покориться совести, которая не обманывает. ... Совесть не нуждается в каком-либо могущественном предке, наделяющем ее всем необходимым, она имеет дело только с собственным внутренним миром". Это означает, что человек не имеет какого бы то ни было предзаданного нравственного содержания; он дает его себе сам. Данному высказыванию противостоит другое, перемещающее источник нравственности во внеположенную человеку область: "Человек, властно притягиваемый Землей с ее тысячами тысяч разнообразных феноменов, обращает, однако, взор свой также и к Небу, ибо глубоко и ясно чувствует себя гражданином духовных царств, от коих мы не отреклись и в которые не утратили веру". "Все, что является неразрешимым, мы передали Богу как все обусловливающему и всеобожающему Существу"." 6(6)

     644. "Всеобщая основа бытия излилась в мир, она в нем как бы растворилась. В мышлении она является нам в своей самой совершенной форме, какой она является сама по себе и для себя. Поэтому, когда мышление что-либо связует и выносит какое-либо суждение, то здесь само излившееся в него содержание мировой основы устанавливает ту или иную связь. В мышлении нам не даются утверждения о какой-то потусторонней основе мира, но она сама субстанционально влита в это мышление. Мы имеем непосредственное прозрение в реальные, а не только в формальные основания того, почему выносится то или иное суждение. Суждение решает не о чем-то чуждом, а о своем собственном содержании. Нашим воззрением поэтому обосновывается истинное знание. Наша теория познания — действительно критическая. Согласно нашему воззрению, не только относительно откровения не может быть допущено ничего такого, для чего внутри мышления нет реальных оснований, но и опыт должен быть познан внутри мышления не только как явление, но и как нечто действенное. Посредством нашего мышления мы поднимаемся от лицезрения действительности как произведенной, к лицезрению ее как производящей".
     "Так сущность вещи обнаруживается лишь тогда, когда она приведена в отношение с человеком. Ибо только в последнем является для каждой вещи ее сущность. Этим обосновывается релятивизм как мировоззрение, как такое направление мышления, которое признает, что все вещи мы видим в том свете, который дается им самим человеком. Это воззрение носит также название антропоморфизма. Оно имеет много сторонников. Большинство из них однако полагает, что благодаря этой особенности нашего познания мы отчуждены от объективного бытия, каким оно является само по себе и в себе. Они думают, что мы воспринимаем все эти вещи через очки субъективности. Наше воззрение показывает нам как раз обратное. Мы должны смотреть на вещи через эти очки, если хотим проникнуть к их сущности. Мир знаком нам не только таким, каким он нам является, но он и является нам таким — правда только для мыслящего наблюдения, — каков он есть. Тот образ действительности, набросок которого человек создает в науке, есть ее последний истинный образ". 2(14)

     688. "История есть не что иное, как развитие человеческих действий, воззрений и т.п. "Во все времена только индивидуумы работали для науки, а не эпоха. Это эпоха поднесла чашу с ядом Сократу, эпоха сожгла Яна Гуса; все эпохи одинаковы", — говорит Гете. Всякое априорное построение планов, якобы лежащих в основе истории, противно историческому методу, каким он вытекает из сущности истории. Метод этот стремится выявить, что сделали люди для успешного развития человечества, узнать, какие цели ставила себе та или иная личность, какое направление она дала своему времени. История должна всецело основываться на человеческой природе. Ее воления, ее стремления — вот что должно быть постигнуто. Наша теория познания совершенно не допускает, чтобы истории подсовывалась какая-либо цель, вроде воспитания человека от низшей ступени совершенства к более высокой и т.п. С нашей точки зрения ошибочно рассматривать, как это делает Гердер в своих "Идеях по поводу философии истории человечества", исторические события наподобие фактов естественных наук, как ряд причин и следствий. Законы истории гораздо более высокой природы. В физике один факт так определяется другим, что закон стоит над явлениями. Исторический факт как нечто причастное миру идей и определяется также миром идей. Поэтому здесь о причине и следствии можно говорить только оставаясь совсем на поверхности явлений. Можно ли думать, что точно передаешь самую суть дела, называя Лютера причиной реформации? История есть по преимуществу наука об идеях. Ее действительность — уже идеи. Поэтому здесь единственно верный метод состоит в том, чтобы отдаваться объекту. Всякое выхождение из него неисторично". 2 (19)

VIII. МЕТОДОЛОГИЯ ГЕТЕАНИСТИЧЕСКОЙ НАУКИ

I. Теория познания

Общие положения

     588. "Теория познания, стремящаяся постигнуть познание в его великой мировой роли, должна, во-первых, указать идеальную цель познания: она состоит в том, чтобы незавершенному опыту придать, путем раскрытия его ядра, законченность. Во-вторых, она должна установить, что такое есть это ядро с точки зрения его содержания: как это раскрытие совершается". 2(13)

     589. "Что у Гете выступает более инстинктивно, следует сознательным образом сделать предметом рассмотрений — в этом состоит восхождение от науки чувственных восприятии к Духовной науке". 65, с.643

     631. "Когда Гартман наравне с идеей принимает за мировой конституирующий принцип еще и волю, то лишь по причине непонимания некоторые философы причисляют его к шопенгауэровцам. Шопенгауэр придерживался взгляда, что все содержание понятий лишь субъективно, есть лишь феномен сознания, доведенного до своей вершины. У него и речи не может быть о том, что идея принимает участие в конституции мира как реальный принцип. У него воля — исключительная основа мира. Поэтому у Шопенгауэра нет содержательных разработок философских специальных наук, в то время как Гартман свои принципы исследует во всех отдельных науках. Если Шопенгауэр не знает, что сказать о всем содержании истории, кроме того, что она есть манифестация воли, Эд. фон Гартман знает, как отыскать идеальное ядро в каждом отдельном историческом явлении, и как внедрить его во всеобщее историческое развитие человечества. Шопенгауэр не может заинтересоваться отдельным существом, отдельным явлением, поскольку он может сказать о нем лишь одно существенное, что оно является оформлением воли. Гартман подхватывает каждое отдельное бытие и показывает, как повсюду должно воспринимать идеи. Основной характер мировоззрения Шопенгауэра — однообразие. Шопенгауэр кладет в основу бессодержательное однообразное тяготение мира. Гартман — богатое содержание идей. Шопенгауэр кладет в основу абстрактное единство, у Гартмана мы находим конкретную идею как принцип, у которого единство — лучшее единообразие — лишь одно свойство. У Шопенгауэра, по сравнению с Гартманом, нет ни философии истории, ни религиозного учения. Когда Гартман говорит: "разум — это логически формальный принцип, находящаяся в неразрывной связи с волей идея, и он без остатка регулируется и определяется, как таковой, содержанием мирового процесса" ("Философские вопросы современности"), — то эта предпосылка делает для него возможным в каждом явлении, встречаемом нами в природе и истории, искать и понимать логическое ядро, постигаемое не чувствами, а мышлением. Кто не делает этой предпосылки, не может оправдать того, почему он вообще хочет что-либо решать о мире с помощью опосредованных размышлением идей.
     Со своим объективным идеализмом Эд.фон Гартман целиком стоит на почве гетевского мировоззрения. Когда Гете говорит: "все, что мы замечаем, о чем мы можем говорить, является манифестацией идеи" ("Изречения в прозе"), и когда он утверждает, что человек может развить такую способность познания, что идеи станут для него столь же наглядными, как чувствам — внешние восприятия, то он стоит на той почве, где идея есть не просто феномен сознания, а объективный мировой принцип; идея — это свечение (сверкание) в сознании того, что объективно конституирует мир. Поэтому существенное в идее не то, что она является для нас, для нашего сознания, а то, чем она является сама в себе. Ибо благодаря своему собственному существу она лежит в основе мира как принцип. Поэтому мышление — это обнаружение того, что существует в себе и для себя. Таким образом, хотя идея и не может прийти к явлению без наличия сознания, но все же она может быть схвачена так, что не сознание образует ее характерное, а то, чем она является в себе, что лежит в ней самой, к чему возникающее сознание ничего не может добавить. Поэтому, согласно Эд.фон Гартману, мы можем идею, отвлекшись от сознания, положить в основу мира как деятельное бессознательное. Это существенное у Гартмана, что мы идею ищем во всем бессознательном.
     Но с разделением на сознательное и бессознательное мало чего достигается, ибо это разделение имеет значение только для моего сознания". Человек может видеть не только как действует идея бессознательно, но что являет собой это действие. "А конкретной идеей является то, что Гете назвал тремя формами: прафеноменом, типом и "идеей в узком смысле". Обнаружение объективного в нашем мире идей, и следующая из этого обнаружения отдача себя ему — это есть то, что из мировоззрения Гете мы снова находим в философии Эд.фон Гартмана. Через философию бессознательного Гартман ведет ко вхождению в объективные идеи. Распознав, что в сознательности лежит сущность идеи, он должен признать идею существующей в себе и для себя, признать ее объективной".
     А что делать с волей? "Ведь мы не можем ухватить бессодержательное, пустое тяготение. И так получается, что все, постигаемое нами как мировой принцип, есть идея, ибо постигаемое должно иметь содержание. ... чтобы схватить понятие воли, необходимо, чтобы она вступила в содержание идеи; она может явиться только в идее и с идеей, как форма ее проявления, и никак — самостоятельно. Существующее должно иметь содержание, оно должно быть наполненным, а не пустым бытием. Поэтому Гете представляет идею деятельной, как то действенное, которое не нуждается ни в каком толчке. Ибо полное содержание не должно и не может получить толчок от бессодержательного, вступая в бытие". 1(11)

     1189. "Все мои мечты были устремлены на то, чтобы лично познакомиться с Эдуардом фон Гартманом, с которым я состоял уже несколько лет в переписке о философских предметах. Это произошло во время моего кратковременного пребывания в Берлине. Я имел возможность долго разговаривать с философом. Он полулежал, вытянув ноги, на диване. В таком положении он был вынужден, из-за болезни колена, проводить большую часть своей жизни. Взор мой остановился на его лбу, носившем отчетливый отпечаток светлого острого ума, и на глазах, взгляд которых являл внутренне прочувствованную уверенность в по­знании. Густая борода обрамляла лицо. Он говорил с полной определенностью, из которой явствовало, что у него имеются некоторые основные мысли о всей картине мира в целом, которая и освещается им при помощи их. Мысли эти тотчас же подвергали критике все, что исходило из других воззрений. Так по­дошел он с критикой и ко мне, сидевшему напротив него. Он высказал свое мнение резко, но внутренне все-таки не прислушиваясь ко мне. Сущность вещей лежала для него в бессознательном и дол­жна была всегда оставаться там скрытой от человеческого сознания; для меня же бессознательное было тем, что может быть возвышено усилиями душевной жизни до сознания. Во время разговора я сказал: нельзя же с самого начала видеть в представлении нечто такое, что, будучи отделенным от реального, представляет в сознании лишь нереальное. Подобный взгляд не может являться исходной точкой какой-либо теории познания. Ибо она тогда закрывает всякий доступ к реальности, заставляя думать, что живешь только в представлениях, т.е. нереальным образом. Необходимо, скорее, сначала исследовать, имеет ли значение взгляд на представление как на нечто нереальное или же он вытекает только из предрассудков. Эдуард ф.Гартман возразил на это: об этом не стоит и спорить; уже из объяснения слова "представление" ясно, что в нем не дается ничего реального. Меня охватила какая-то душевная дрожь, когда я услышал это пояснение. Серьезнейшая исходная точка мировоззрения поясняется словом! Я по­чувствовал, как далек я от современной философии. Эта душевная дрожь повторилась при воспоминании о все же ценном для меня посещении, когда я уже сидел в вагоне, отправляясь в дальнейшее путешествие, и это не раз повторялось в дальнейшем". 28 (гл.9)

     1194. "Все приписанные трансцендентному качества заимствованы из сферы имманентного содержания мира. Я не нахожу двери, ведущей нас из имманентного в трансцендентное. Поэтому я ищу элементы для объяснения мира просто в области имманентного. И с этим теоретико-познавательным взглядом сочетает­ся лишь этическая точка зрения, которая нравственным идеалам также дает возникнуть в области имма­нентного, т.е. внутри человеческого сознания. Но это воззрение неизбежно ведет к индивидуализму. Ибо внутри имманентного о нравственных идеях можно говорить лишь как о мыслях индивидуального со­знания. Поэтому я должен был на место нравственного понимания поставить моральную фантазию." 39 с.148, 169