1281. В шеститомном собрании лекций "Эзотерические рассмотрения кармических связей" даны исследования кармы следующих индивидуальностей (указаны порядковые номера лекций и библиографические номера томов по Изданию полного наследия).

Байрон — лекции 12, 13; ИПН 235.
лекция 2; ИПН 236 .
Бёклин Арнольд — 13; 238.
Бэкон Веруламский — 11; 235. 1,2; 236 .
Вайнингер Отто — 9; 238
Ведекинд Франк — 6; 236.
Вильсон Вудро — 11,235 . 2; 236
Вольтер — 14; 236 . 10; 239 .
Гамерлинг — 6; 235 .
Гарибальди — 12,13; 235. 1,2; 236
Гартман Эд.,фон — 10; 235.
Гарун аль Рашид — 11; 235. 2; 236.
Гейне Генрих — 16; 236. 9,10; 239 .
Геккель — 13; 235 .
Гельдерлинг — 6; 236 .
Гримм Германн — 5; 236 .
Гюго Виктор — 14; 236. 7; 239.
Дарвин Чарльз 11; 235 .
Дюринг — 8,9; 235
Ибсен — 6; 236
Кампанелла Томас — 9; 238.
Коменский Амос — 1; 236 ;
Мазарини (кардинал) — 8; 238.
Майер Конрад Ф. — 3; 236
Нерон — 7; 236 .
Ницше Фридрих — 10;235 .
Овидий — 8; 240.
Песталоцци — 4; 236.
Платон — 10; 238.
Плиний Младший — 5;236 .
Сократ — 10; 236 .
Соловьев Вл. — 8; 238
Стриндберг Август — 2;238 .
Тацит — 5; 236
Фишер Фр.Т. — 8,9; 235.
Фогельвайде Вальтер, фон — 2;238 .
Шроер К.Ю. — 10; 238.
Шуберт — 8,9; 235.
Эмерсон — 5; 236 .
В лекции 7, ИПН 238, дано исследование посмертной судьбы и предыдущей инкарнации прототипа Штрадера. (См. Драмы­-Мистерии).

1869. "Силы представлений, когда мы рождаемся в земной жизни, очень сильны. Из головы они излуча­ются во весь остальной организм. И эти силы представлений в первые семь лет жизни являются причиной того, что в нашем остальном организме выступают силы, проявляющиеся во вторых зубах; это абсолютно те же силы, которые консолидируют в нас представления; представления в нас не консолидированы, пока мы не получим вторых зубов. ... Когда мы вторые зубы получаем, то эти силы освобождаются и могут про­являться в жизни представлений, формировать представления, вырабатывать соответствующим образом па­мять; наши представления могут стать четко очерченными.
...
     После седьмого, восьмого года воля, которая в существенном связана не с головой, а со всем оста­льным человеком, устремляется в голову. Но тут не обходится без последствий. Ибо наша голова, орга­низованная из внеземного, те крепкие силы, устремляющиеся в нее из нашего обмена веществ — носителя воли, — не принимает просто так. Эти силы сначала должны быть "запружены". Эти силы сначала должны быть задержаны, пока они достаточно не профильтруются, достаточно не утончатся, не одушевятся и лишь тогда смогут проявиться в голове. Этот этап силы проходят в конце второго периода жизни, когда силы воли запруживаются в организации гортани... (и) в мужской организации проявляются в изменении голоса. ... Тог­да они достаточно профильтрованы, достаточно одушевлены и могут проявиться в нашей голове. Тогда мы уже ушли далеко, когда прошли половую зрелость, параллельно которой идет ломка голоса, тогда мы уже ушли так далеко, что через нашу голову в нашем земном человеке могут взаимодействовать представ­ления и воля".(Интересно отметить, что Шопенгауэр и Гартман хотели мир охарактеризовать либо со сто­роны воли, либо представлений, но это лишь абстракции).
     "Здесь вы имеете то, что постепенно ведет к физиологическому пониманию свободы. Здесь вы имеете физиологию того, что приводится в моей "Философии свободы", что сво­боду можно понять лишь в том случае, если схватывать ее в свободном от чувственности мышлении, т.е. в процессах, которые разыгрываются в человеке, когда он через свою волю управляет чистым мышлением и ориентирует его в определенном направлении".
     "Животное рождается готовым во всех своих функциях. Человек должен эти функции получить через вос­питание и проч. ... Обмен веществ в человеке должен удерживаться на более раннем этапе, чем у животно­го. ... Человек должен, если выразиться тривиально, не переваривать столь далеко как животное. Через эту задержку пищеварения он получает силы, которые теперь становятся носителем того, что он через во­лю посылает в голову".201 (10)

     429. "Мы содержим в себе процесс умирания, и только мы, как люди, можем его удерживать и вводить становление в то, что умирает. Если бы человека не было на Земле, то уже давно над всеми земными процессами распространилась бы смерть и Земля как целое превратилась бы в один большой кристалл и даже существующие кристаллы не сохранились бы. Мы вырываем отдельные кристаллы из большой всеобщей кристаллизации и сохраняем их до тех пор, пока они нужны для нашей человеческой эволюции. Но вместе с этим мы также удерживаем в подвижности жизнь Земли". Поэтому Эд.фон Гартман считал, что если бы однажды человечество пришло к своему самоубийству, то Земля постепенно растаяла бы в воздухе.
     "Благодаря силам, находящимся в трупе человека, поддерживается эволюция Земли. Благодаря им минералы побуждаются к тому, чтобы еще и сегодня развивать силы кристаллизации, которые в ином случае они уже давно больше не развивали бы; они бы уже давно тогда раскрошились, растворились бы. Благодаря им растения побуждаются к росту, а без них уже давно перестали бы расти. Так же обстоит это и в отношении низших животных форм. Человек передает со своим трупом земле фермент, некоего рода дрожжи для дальнейшего развития". 293 (3)

     551. Эстетика Шиллера с ее понятием видимости (сияния, блистания) стоит на недосягаемой высоте. Шеллинг уводит эстетику на ложный путь. А Фридрих Т. Фишер до конца жизни был убежден, что эстетика стоит у своего начала. "По мнению Шеллинга, произведение искусства прекрасно не благодаря самому себе, но потому, что отображает идею прекрасного. Искусство не имеет иной задачи, как только объективно воплощать, делать наглядной истину, какой она содержится также и в науке". Благодаря выраженной идее нам нравится произведение искусства. "Чувственный образ — это лишь средство выражения для сверхчувственного содержания".
     Гегель видит цель искусства, наравне с наукой, в познании. Для Фишера прекрасное — это "явление идеи".
     Самостоятельного значения искусства эта эстетика не понимает. По этой причине идеалистическая наука об искусстве оказалась неплодотворной. Произведение искусства возвышает нас благодаря тому, что в нем "действенное индивидуальное является так же, как и идея". В природе предметы предстают нам не соответствуя своим идеям. Со всех сторон на них там влияют силы, не имеющие отношения к ядру их сущности. Художник лишь устраняет основу несовершенного и являет глазу отдельную вещь; он творит объект, более совершенный, чем могло бы быть его наглядное бытие, и это есть лишь совершенство сути, которую он делает наглядной, изображает. "Прекрасное должно не воплощать идеи, но действительному даровать такой облик, чтобы оно выступало перед нашей душой совершенно и Божественно, как идея".
     Прекрасное есть видимость, поскольку оно наколдовывает перед нашими органами чувств действительность, которая как таковая представляет собой мир идей. "Что" остается чувственным, но "как" того, что является, будет идеальным. Мир идеального совершенства дарует нам наука, но в ней мы можем просто думать: мир же с характером того же совершенства, ставший наглядным, выступает перед нами в прекрасном. Эд.фон Гарман справедливо говорит, что мир идей не может быть видимостью. 30, с. 260-265

     563. "Прекрасное не есть Божественное в чувственно-действительном покрове; нет, оно есть чувственно-действительное в божественном покрове. Художник приносит Божественное на Землю не тем, что дает ему изливаться в мир, а тем, что поднимает мир в сферу Божества. Прекрасное есть образ, видимость, потому что оно начаровывает перед нашими внешними чувствами такую действительность, которая, как таковая, представляется идеальным миром. Обдумай " что", но более того обдумай " как" , ибо в этом "как" — вся суть дела. "Что" — остается чувственным, а то, как оно проявляется, становится идеальным. И там, где эта идеальная форма проявления совершеннее всего является нам в чувственном, там ярче всего и величие искусства; и, быть может, сильнее всего проявляется это в музыке, потому что она не содержит материала, который необходимо вычесть. Вся она форма и содержание, она возвышает и облагораживает все, что выражает. Еще не существует эстетики, которая исходила бы из положения: прекрасное есть чувственно-действительное, являющееся так, как если бы оно было идеей. Такая эстетика еще должна быть создана. Она могла бы называться "Эстетикой Гетевского мировоззрения". И это — эстетика будущего. Один из новейших исследователей эстетики Эд.фон Гартман, который в своей философии прекрасного создал выдающееся произведение, впадает в старое заблуждение, усматривая содержание прекрасного в идее. Он очень верно замечает, что основное понятие, на котором должна строиться всякая наука о прекрасном, — это понятие эстетической иллюзии. Да, но возможно ли в явлении идеального мира видеть иллюзию? Идея — это высшая истина; если она является, то является только как истина, а не как иллюзия. Действительной иллюзией будет явление естественного, индивидуального в покрове вечном и непреходящем, когда ему присущ характер идеи; ибо последнее ему не свойственно в действительности.
     В этом смысле художник является преемником Мирового Духа; он продолжает творение там, где Мировой Дух оставляет его. Он является нам в тесной братской любви с Мировым Духом, а искусство является продолжением природного творчества. Тем самым художник возвышается над обыденной действительной жизнью, а вместе с собой возвышает и нас, углубляющихся в его творческое. Он творит не для конечного мира, он перерастает его".
     "Человек должен сам привить явлениям природы то Божественное, которого они лишены, и в этом кроется великая задача, встающая перед художниками. Они, так оказать, должны низвести Царство Божие на Землю". 271 (1)

Гегель и Шопенгауэр

     394. "Философия Гегеля распадается на три части. Одна ее часть — логика, но не субъективная человеческая логика, а система мыслей, которые должны лежать в основе мира. Затем идет природа, которую Гегель берет как вторую часть своей философии. Но и природа для него — не что иное, как идея, однако идея в ее инобытии, как он говорит: идея в ее вне-себя-бытии. Так что и природа есть идея, но в другой форме, форме, которую можно видеть, рассматривать чувствами, идея в ее другом бытии. Идея, возвращающаяся к самой себе, является для него человеческим духом, который развивается от простейшей человеческой духовной деятельности до мировой истории и до восхождения этого субъективного человеческого духа в религии, искусстве и науке. ... для Шопенгауэра каждый элемент мыслей является субъективным, а будучи субъективным, он есть лишь образ, лишь что-то нереальное, тогда как единственной реальностью является воля. И как Гегель в минеральном, животном, растительном и человеческом царствах исследовал только мысли, так Шопенгауэр во всех этих царствах исследовал волю. ...Так что можно сказать: Гегель — это философ мысли, а Шопенгауэр — философ воли".
     "Весь космос пронизан космическими мыслями. И поскольку Гегель был сильным духом, который, я бы сказал, чувствовал результаты многих прошедших земных жизней, то свое внимание он особенно направлял на космические мысли.
     Шопенгауэр менее чувствовал результаты своих земных жизней, а свое внимание он больше направлял на космическую волю. Ибо как в человеке живут мысль и воля, так и в космосе живут мысль и воля. Но что означают для космоса мысли, которые особенно рассматривает Гегель, и что означает для космоса воля, которую особенно рассматривает Шопенгауэр? Гегель не занимается мыслями, которые вырабатываются в голове. Весь мир был для него, по сути говоря, откровением мыслей. Так что он занимался космическими мыслями. Если взглянуть на особое духовное формирование Гегеля, то можно сказать: это духовное формирование Гегеля указывает на земной Запад. Только Гегель то, что на Западе выразилось, например, в материалистической теории развития, в материалистически мыслимой физике, поднял в элемент мысли. У Дарвина мы находим учение о развитии, и у Гегеля мы находим учение о развитии. У Дарвина это материалистическое учение, когда все разыгрывается так, как если бы в развитие вступили одни грубые природные субстанции и совершали это развитие; у Гегеля мы видим, как все, находящееся в развитии, пронизано пульсацией мысли, как мысль в ее конкретной конфигурации, в ее конкретном формировании и представляет собой, собственно, развитие. Так что мы можем сказать: на Западе умы рассматривают мир с точки зрения мыслей, но они материализуют мысль. Гегель идеализирует мысль и поэтому приходит к космическим мыслям.
     Гегель в своей философии говорит о мыслях и имеет в виду, собственно, космические мысли. Гегель говорит: когда мы что-то видим во внешнем мире, будь то звезда в ее движении, будь то животное, растение или минерал, мы, собственно, повсюду видим мысли, только этот род мыслей во внешнем мире выступает в иной форме, чем мыслеформы. Нельзя сказать, что Гегель придерживался этого учения — о мыслях мира — эзотерически. Оно осталось эзотерическим постольку, поскольку книги Гегеля мало кто читает; но намерением Гегеля не было придерживаться учения о космическом содержании мира эзотерически. Но все-таки исключительно интересно, что если обратиться к тайным обществам Запада, то в определенном отношении его учение там рассматривается как глубоко эзотерическое учение о том, что мир, собственно, образован из мыслей. Можно бы сказать: что Гегель столь наивно высказал о мире — это в тайных обществах Запада, в среде англоамериканских народов, составляет содержание тайного учения, и там придерживаются мнения, что это тайное учение не следует популяризировать. И как бы гротескно это ни выглядело, можно все-таки сказать: философия Гегеля определенным образом составляет основной нерв тайных учений Запада. ... Но что лежит в основе этого? — Очень важная проблема. В основе этого лежит то, что когда подобное содержание, рожденное из духа, рассматривают как тайное достояние, то это дает силу, а будучи популяризованным, оно этой силы не дает. Я прошу вас особенно принять это во внимание: какое-либо содержание, которым обладают как знанием, становится силой власти, если его удерживают в тайне. Поэтому те, кто желает какое-либо учение сохранить в тайне, крайне не любят, если кто-то его популяризирует. Это мировой закон: все популяризированное дает лишь познание, удержанное в секрете — дает власть.
     В ходе последних лет я различным образом говорил о тех силах, что исходят от Запада. Что эти силы исходят от Запада, не означает, что там имеется какое-либо знание, неизвестное в Средней Европе, но с этим знанием там иначе обращаются. Подумайте только, что за примечательный трагизм! Выступающее во всемирно-исторических событиях из сил западных тайных обществ могло бы быть парировано значительным образом, если бы только в Средней Европе изучали своих умов". Эдуард фон Гартман писал, что на всех факультетах в Средней Европе только два философа читали Гегеля.
     Шопенгауэр — поклонник воли. Характерна его работа "О воле в природе". "Шопенгауэр материализует космическую волю... Его любовь к нирване и ко всему восточному, эта склонность к индуизму — она иррациональна, как и вся его философия воли, восходящая некоторым образом из его субъективных склонностей. Но в этом заложена также и определенная необходимость. ... Его философия воли, конечно, принадлежит Средней Европе, она диалектична, он представляет ее в мыслях, он рационализирует саму волю; он говорит в мыслях, но он говорит о воле. Но когда он говорит о воле, т.е. материализирует космическую волю, то из глубин души в его сознании восходит склонность к Востоку. Он в восторге от всего, что является индуизмом. И если Гегель объективно указывает на Запад, то Шопенгауэр — на Восток. Но на Востоке мы не находим, чтобы волевой элемент, который Шопенгауэр действительно чувствовал как элемент Востока, материализовался, отпечатывался в мыслях, т.е. интеллектуализировался бы. ... она (воля) там отчасти представлена поэтически, отчасти в непосредственном созерцании. ... Если восточное мировоззрение особенно подчеркивает всепронизывающую любовь, то этот элемент любви есть не что иное, как некий аспект космической воли, только изъятой из интеллекта. Так что мы можем сказать: там воля спиритуализируется. Как на Западе материализируется мысль, так на Востоке была спиритуализирована воля".
     Оба мира сталкиваются в Средней Европе, что выражается в принятии гегельянства тайными обществами Запада и в родстве Шопенгауэра эзотерике Востока. "Философия Шопенгауэра не глубока, но в ней содержится нечто опьяняющее, волеобразное, что пульсирует в ней. Шопенгауэр становится притягательным и прелестным, когда он, собственно, плоские мысли пронизывает своим волевым элементом. Тогда через его строки некоторым образом чувствуется огонь воли. Потому он и стал, по сути, в плоскую эпоху салонным философом. ... Не нужно много думать, достаточно лишь дать воздействовать на себя щекотке, пульсирующей через мысли воли, особенно если речь идет о "Приложении и паралипоменах", где щекотка мысли действует прямо-таки изысканно". "Полярность Гегель-Шопенгауэр представляет собой по отношению к несравненному, гармоничному дружескому союзу Гете и Шиллера дисгармоническую компенсацию".
     "Для Гегеля мир есть откровение мудрейшего разума. А для Шопенгауэра, чем является мир для Шопенгауэра?... Большой глупостью Божией". Что в прошлом было волей, теперь становится мыслью, "будучи связанной с нашей головой. ... Мы соединяем мысль с волей, омолаживаем ее в воле. А когда мы ее омолаживаем в воле, то мы ее посылаем в нашу следующую жизнь, в следующую инкарнацию. ... Чем дальше мы идем назад, тем больше преобладают мысли в Акаше-Хронике; чем больше мы идем вперед, тем плотнее становится волевой элемент. ... И в то время, как все больше и больше отмирают космические мысли, вызревают человеческие мысли; из своего источника пронижут они в будущем космический элемент воли. Так человек является хранителем космических мыслей в мире. Окольным путем через человека космические мысли прошлого прорастают в будущее". 202(4)

     399. "Что прежде всего бросается в глаза у Шопенгауэра, если не смотреть на теоретическую часть его системы, но на то, что как содержание чувств и ощущений пронизывает все его мышление? — Глубокое родство этого человека XIX в. с восточным, персидским мышлением и настроением. Везде в его предложениях, в подчеркнутых чувствах живет то, что можно назвать восточным элементом на Западе. И во 2-ой половине XIX в. это перешло на Эд. фон Гартмана". 139(1)

     432. " В увлекательной форме выразил Филипп Майнлендер (1841-1876) в своей "Философии спасения" (1876) утрату доверия к бытию. Майнлендер смотрит на образ мира, к которому тяготеет современное естествознание. Но он безуспешно ищет возможности самосознающее "я" укоренить в духовном мире. ... Если же бытие предстает как лишенное ценности, то лишь его уничтожение может составлять цель мира. Соучастие в этом уничтожении можно рассматривать как цель человека. (Майнлендер покончил жизнь самоубийством). Бог, по мнению Майнлендера, создал мир лишь для того, чтобы таким образом самому освободиться от страдания".
     "В Гартмане и Вундте в развитии мировоззрения нового времени представлены две индивидуальности, в душах которых действовали силы, которые это развитие ввели в определенное течение, чтобы, мысля, преодолеть загадки, которые ставит переживание науки человеческой душе. В обеих индивидуальностях эти силы действовали так, что в их раскрытии в самих себе эти силы не давали ничего такого, благодаря чему самосознающее "я" наполнялось бы в источнике своего бытия. Более того, эти силы приходили к такому пункту, где они были больше не в состоянии заниматься великими мировыми загадками. Эти силы сцепились с волей; однако же из добытого мира воли не звучит того, что может дать уверенность "в дальнейшем бытии нашей лучшей части после распадения тела", или что касается подобных душевных и мировых загадок. Подобные мировоззрения происходят из естественного, неотвратимого тяготения, "которое вообще подвигает человека к исследованию истины и решению загадок бытия", но когда он употребляет для этого решения средства, которые кажутся ему единственно правильными, то он проникает с ними в такие рассмотрения, внутри которых больше не содержится никакого элемента переживания, который бы обусловил решение. Видят: в определенное время перед человеком встают совершенно определенным образом мировые вопросы, и он инстинктивно ощущает то, что ему надлежит сделать. Ему надлежит найти средство для получения ответа. Приводя в действие это средство, он может остаться позади того, что в глубинах развития, как требование, подступает к нему. Философы, движущиеся в такого рода деятельности, являют собой борьбу за достижение такой, еще не постигнутой целиком в сознании цели. Цель нового развития мировоззрения состоит в том, чтобы в самосознающем "я" пережить нечто такое, что идеям образа мира дает бытие и сущность; охарактеризованные философские течения показали свое бессилие дойти до такой жизни, до такого бытия. Воспринятая мысль больше не дает "я" — самосознающей душе — того, что таит бытие; это "я" слишком удалилось от природной почвы, чтобы ручаться за веру в то, во что еще верили в Греции; и оно уже не может оживить в себе того, что эта природная почва (основа) некогда давала ему без потребности собственного душевного творчества". 18(15)

     475. "Гегель — энергичный мыслитель, такой мыслитель, который в состоянии свою мыслительную силу так взять в руки, чтобы действительно в отдельных явлениях жизни находить мысли. Но в этом есть и теневая сторона". Изучая Гегеля, человек должен делать большие усилия. Но когда их делают и проходят систему Гегеля от начала до конца, то многие профессора философии вскоре останавливаются и думают, что уже постигли принципы Гегеля. Однако Эдуард Гартман справедливо говорил, что во всем мире есть только два профессора философии, гегелевски образованные. Гегеля нельзя просто записать в тетрадку. От него получают напряжение мышления. "Человек может думать. ... Но со своим мышлением он стоит вне всей жизни. Он может только думать. Он может хорошо думать, но со своим мышлением, протекающим в организме чистых понятий, т.е. диалектически, он остается вне жизни.
     Это было примерно то, чему Маркс мог научиться у Гегеля: он мог научиться мышлению, научиться действительно виртуозно двигаться в мыслях. Но он искал чего-то другого. Он искал жизневоззрения для пролетариата, для огромного числа неимущего нового человечества. Насчет правильности гегелевского мышления он не мог сомневаться, но начинать что-либо в отношении своей задачи он не мог просто с этого гегелевского мышления. Его карма, если можно так выразиться, сделала соответствующий взмах, приведший его за обострившее мышление гегельянство к французским утопистам, к Сен-Симону, Луи Блану. Когда Маркс спрашивал: как следует образовать социальный организм? — то гегельянство не давало ему никакого ответа. ... Важное социальное воззрение юного Гегеля относительно социального строя состояло в том, что государство уничтожает все действительно человеческое; поэтому оно должно исчезнуть. Это тезис юного Гегеля: государство должно исчезнуть. ... из обостренного мышления (позднего времени) он давал такой ответ: лучшее социальное устройство — это прусское государство, а средоточие мира, всего совершенного — Берлин... университет в Берлине — средоточие Берлина. ... Кто не имеет никакого чувства великого, которое подчас выступает гротескно именно потому, что оно велико, тот, естественно, сделает все те дешевые возражения против этого высказывания, которые были сделаны. Духовная наука могла бы показать то бесконечно значительное, что таится за этим. Ибо не из высокомерия высказал это Гегель. ...Но, понятно, Карл Маркс не мог извлечь из Гегеля лучших социальных интересов.
     Так, карма привела его к утопистам. ...Для Сен-Симона, например, главное заключается в том, чтобы современное ему государство заменить другим устройством; и когда он думал об этом устройстве, перед его взором вставало то, что наиболее характерно и захватывающе для нового времени: индустриализация жизни. Поэтому он требовал, чтобы на место всех старых политических устройств было поставлено управление различных ветвей производств, так что, по сути говоря, оздоровление социального строя должно искаться в возможно лучшем управлении социальной структурой по образцу строя фабричных взаимосвязей. Луи Блан, как известно, в 1848г. учреждал различные национальные мастерские, в которых должны были осуществляться мысли Сен-Симона. Но все они вскоре прекращали свое существование, и это разумеется само собой. Основной импульс, который должен был лежать в основе управления отраслями производства, Сен-Симон предполагал найти в некоего рода крайне упрощенном Христианстве. Не старое, догматическое, а практическое Христианство должно иметь свое продолжение, считал он, и оно должно состоять в одном тезисе: люби своего ближнего как самого себя. — Очень прекрасный тезис, но когда его проповедуют, он столь же действенен, как лежанка, которой лишь велят обогревать.
     И вот Карл Маркс попал под влияние этих утопистов. В отношении Гегеля он говорил себе: удивительное мышление, но оно не годится, если необходимо войти с ним в действительную жизнь. Оно не охватывает действительной жизни. С ним остаются в высях чисто диалектического мышления. — У утопистов же он нашел в определенном смысле убедительные чувства, ибо у Сен-Симона и у Луи Блана социальные импульсы шли от чувства. Но Карл Маркс, благодаря гегелевскому обучению, был достаточно умен, чтобы не увидеть определенную тупость — я здесь имею в виду не что-то плохое, а выражаюсь в том смысле, когда говорят о тупом ноже, — тупость этого утопического учения и воззрение по отношению к жизни. А с другой стороны, Карл Маркс должен был сказать себе: чтобы образовать устройство, которое требует Сен-Симон для оздоровления человечества, необходима добрая воля со стороны буржуазии, практическое Христианство. Но откуда их взять? — Это стало главным для него: откуда взять это практическое Христианство?"
     "Итак, Карл Маркс в немецком гегельянстве нашел соответствующее новому времени мышление, у Сен-Симона — соответствующее новому времени чувство. Но и с тем и с другим, согласно его воззрению, ему нечего было делать. Тогда его карма повела его дальше, к английскому утилитаризму к той социальной структуре, в которой индустриальная суть нового времени шагнула наиболее далеко вперед, когда Карл Маркс строил свое мировоззрение. Занимавшиеся социализмом в среде английского мышления до Карла Маркса развивали его — напомню только о Роберте Оуэне — в некоторой степени из воли. Но Карл Маркс мог изучить, как из определенной воли, когда все это ограничивалось небольшой областью... ничто не могло осуществиться. Ведь известно, что Роберт Оуэн вводил опытные хозяйства, организованные действительно практически. Но в современном мире с малыми опытными хозяйствами не достичь ничего кроме краха. Это, разумеется, и случилось с Оуэном. ...
     Итак, через все это был проведен Карл Маркс, но особенно он был увлечен практическим мышлением, которое восходит только в механическом индустриализме, и из него он затем построил свое пролетарское мировоззрение, то пролетарское мышление, которое не базируется на мышлении, хотя пользуется мышлением, не базируется на чувстве, хотя и пользуется чувством, не базируется на воле, хотя пользуется тем, что внешне, чисто внешне совершается в очевидном, чувственном мире и совершается именно через руки пролетариев в индустриальном мире, в мире современного способа производства. И тогда Карлу Марксу, который столь грандиозным образом прошел через современное мышление, чувство и волю, именно теперь ему в классическом смысле, я бы сказал, с определенным величием открылась утрата доверия, которая, собственно, характеризует современную душевную жизнь. Ибо от Гегеля, например. Карл Маркс мог узнать, что прогресс мировой истории человечества состоит в осознании свободы, т.е. нечто идеальное как импульс заложено в основу развития человечества, в его историю. И это абстрактный тезис, с которым особенно не начнешь чего-либо. ...
     И тогда в Карле Марксе крепко осела идея, импульс-ощущение, который действительно подходил к тому, чтобы найти понимание в самых широких пролетарских кругах, но не в буржуазных кругах по причине их лености и нежелания воспринимать подобные вещи и беспокоиться о них. В Карле Марксе крепко осела мысль: вообще-то говоря, совершенно безразлично, в конце концов, что люди думали, что они чувствовали, чего они хотели, ибо то, что определяет историческое становление, зависит от экономического процесса, от того, как ведется хозяйство. Является ли некто предпринимателем или рабочим, как поставлен он в хозяйственный процесс — это определяет образ его мыслей, то, как он чувствует и какие имеет волевые импульсы. Если ребенок растет в семье предпринимателя, то он считает что-либо правильным или ложным, имеет чувства и ощущения, обусловленные тем, что он растет в семье предпринимателя. И все обстоит по-другому с пролетарским ребенком, предоставленным самому себе, т.к. отец и мать уходят на фабрику и т.д. — Карл Маркс пришел к тезису большой пробивной силы, к тезису, нашедшему отклик у пролетариата: устройства, учреждаемые человеком, не следуют из сознания человека, а наоборот — сознание человека руководствуется учреждениями, которые возникают сами по себе, лишь в силу простой фактической необходимости. Люди полагают, что они мыслят, чувствуют и волят из внутренних импульсов. О нет!... они это делают благодаря классу, в котором рождаются без их заслуг и вины.
     Можно ощутить, что если основной импульс учения таков, то он должен вызвать со стороны пролетарского класса идущее навстречу понимание, ибо такое учение избавляет от всякого доверия к себе. Нет нужды доверять себе; ибо это ничему не помогает: думает ли человек энергично или нет, чувствует ли он энергично или нет, энергично или нет он волит, — все это лишь наплыв, надстройка над основанием, которое в социальном строе есть положение в хозяйственном организме, положение, в котором человек рождается. Поэтому я могу — так говорит истинный марксист — измыслить прекрасные системы, создать лучшие социальные структуры, образовать лучшую хозяйственную жизнь, что следует делать, чтобы люди стали счастливыми, были удовлетворены, имели достаточно пищи, могли вести приятную жизнь, — но все это, как ни думай, не имеет никакой ценности, ибо все, что я мыслю, чувствую и волю, есть лишь отражение хозяйственной жизни, ибо все, что бы человек ни делал, обусловлено хозяйственной жизнью. — Поэтому вообще все социалистические теории Карл Маркс счел лишь теориями и сказал: дело заключается лишь в том, чтобы понять хозяйственную силу, чтобы знать, как протекает хозяйственная жизнь. Локомотиву еще можно дать толчок, чтобы он ехал быстрее, но едет он сам, вещи развиваются сами по себе.
     Вы, естественно, чувствуете, что здесь перекатываются всяческие противоречия, но к этому мы придем позже. Теперь же мы хотим представить, как все это отражается в головах марксистских пролетариев. Карл Маркс и они говорят так: основные формы хозяйственной жизни в ходе времени развиваются одна из другой. В древних условиях Востока совместная жизнь людей была погружена в варварство. Затем пришел тот хозяйственный строй, который разделил людей на господ и рабов, что в Греции самим Аристотелем рассматривалось как необходимость. ... Затем, в Средние Века, в эпоху феодализма, пришло крепостничество... В новое время мы имеем систему заработной платы... когда рабочий продает свою рабочую силу как товар. ... Варварство, рабство, крепостничество, система заработной платы — это те основные формы, в которых развивалась хозяйственная жизнь. Одно мышление у людей в условиях рабства, другое — в условиях крепостничества или при современной системе зарплаты. Ибо все, что люди думают, во что верят, как в способное осчастливить мир, есть идеологическая надстройка. Что люди думают — это может консолидироваться, воздействовать в свою очередь на хозяйственный строй как идеология, консолидированное воззрение, мнение, мысли. Но первоначально они возникают из хозяйственного строя...
     Современная хозяйственная жизнь, по мнению Карла Маркса, имеет тенденцию к концентрации. Эта хозяйственная жизнь сама из себя несет тенденцию, в силу которой предприниматели соединяются в сообщества, тресты и т.д. ... Но этим и подготовляется путь к социализации средств производства. ...Гегель в мышлении прошел через тезис, антитезис и синтез. Карл Маркс перенес все это в экономический процесс: строй предпринимателей ударяется в свою противоположность; пролетарии овладевают сами средствами производства. Хозяйственный процесс делает сам себя. Человек — лишь повивальная бабка того, что происходит само по себе, и нет оснований полагать, что идеологическая надстройка мышления, чувства и воли имеет большое значение. Экономический процесс, говорит Карл Маркс, делает все; а то, что вы думаете, — это накипь на экономическом процессе. ... Важнейшее — это экономический процесс, но он с необходимостью ведет от тезиса к антитезису. То, что вырабатывает пролетариат, отнимается у него предпринимателем. Предприниматель становится экспроприатором. Но процесс присвоения в экономическом развитии превращается в свою противоположность. Как в природе за причиной идет следствие, так возникает экспроприация экспроприатора.
     Нет оснований питать доверие к душевным силам. Именно с худшим наследием буржуазного образования нового времени, с недоверием к душевным силам человека работает эта пролетарская теория. Пролетарий видит себя бессильным, переданным предпринимательству. У него есть понимание теории, которая не претендует на то, что он должен сам себе помогать, поскольку экспроприация экспроприатора сама собой вызывает то, что должно привести к социализации средств производства. Современный способ производства ударяется с необходимостью в свою противоположность. ... Если хотят выработать понимание психологии этого пролетариата, его ощущения, то необходимо принять во внимание, что именно это абсолютное неверие в душевные силы стало значительнейшим приводным колесом в победном шествии марксистского мышления через мир. Марксизм — это вообще не догма, марксизм — это метод наблюдения мира, и именно единственно доступного пролетариату мира — мира хозяйственного строя, хозяйственного развития. Я бы сказал — и думаю, что это соответствует действительности, — пролетариат не верит в какую-то силу мысли — хотя Карл Маркс сказал: философы с помощью мыслей только объясняли мир, однако задача состоит в том, чтобы с помощью мыслей его изменить, — он не доверяет мыслям и их силе, действительности мыслей в каком-либо устройстве, а только опирающемуся на самого себя процессу в хозяйственном строе. ...
     Можно сказать: опирались почти на апокалиптическую надежду, что экспроприация экспроприаторов, необходимая социализация средств производства должна прийти с большим кризисом. ...В этой надежде, с твердой верой работает современный пролетариат. В это верят как в скалу. Вы видите здесь, что марксизм отбрасывает просто теоретические воззрения, ибо они есть идеология, или надстройка, которая, в свою очередь, также может действовать, но первоначально возникает из хозяйственного строя. И тем не менее, в целом это также теория. Невозможно отрицать, что это тоже теория, и как теория — также побиваема; люди ее произвели, и она принесла им определенную веру. И было примечательно: по мере того, как вера буржуазии, которая вовсе не была новой, но лишь старой, традиционной, все более и более меркла, опускалась, — возникала просто материалистическая вера, вера в апокалипсис хозяйственного строя, твердо укоренившаяся в пролетариате. — Ну, а если взглянуть на силу веры, просто на напор веры? Тогда можно сказать: совершенно очевидно, что даже в первых общинах христиан не было столь непоколебимой веры, чем сила веры современного пролетариата в апокалипсис хозяйственного развития: в экспроприацию экспроприатора. ... Вероисповеданием стало это для пролетариата".
     Воспользовавшись гегелевским мышлением, Маркс объекты наблюдал в Англии, где была уже развита промышленность, а следовательно — и пролетариат. Германия же была в то время аграрной страной и социалистические учения, представленные в ней в то время Вайтлингом (1806-1871), Карлом Марло (настоящее имя Винкельблех; 1810-1865), Карлом Робертусом (1805-1875), были поистине мелочью по сравнению с воззрением Маркса. Свое воззрение он выработал в Англии и затем принес в Германию, где как раз зарождался индустриализм. В его учении мышление Гегеля было низведено в экономическую сферу и здесь сделано понятным. Потому все это так прижилось на немецкой почве. "Когда человек берет Гегеля... он может затем думать, но в руках у него ничего не остается. Маркс уже под влиянием Британской империи, индустриализма Британской империи, так изменил мышление, что пролетариату оно было представлено в таком виде: когда придет кризис, ты получишь все, что имеют те люди, которые тебя высасывают. Тебе необходимо лишь думать так, и тем ты уже сделал достаточно. Имей лишь понимание: локомотив едет, лишь слегка подталкивай его, чтобы он ехал побыстрее. Это единственное, что ты можешь. То, что ты думаешь, естественно, есть лишь идеология, но это действует в свою очередь. Они произошли из хозяйственной жизни — твои мысли, а здоровое хозяйственное мышление не возникает через изучение, только благодаря тому, что человек является пролетарием, ибо лишь из этого класса приходит хозяйственное мышление. Итак, ты пролетарий. А поскольку ты пролетарий, то ты мыслишь правильно в смысле современности. Здесь развивается твоя идеология, которой ты можешь воздействовать в свою очередь. Этим ты даешь пинок локомотиву".
     Свое учение Маркс фабриковал в Англии, но в самой Англии оно не подошло, т.к. там не было необходимой противоположности между предпринимателями и рабочими; там они стояли друг к другу ближе. Это можно доказать. Маркс работал с острым гегелевским мышлением, которое в некотором роде есть немецкое мышление. И его система нашла полное понимания отношение в немецком пролетариате. Но вот, к примеру. Эдуард Бернштейн также долго изучал отношения в английской промышленности, но не владел особенно гегелевской диалектикой, а больше старался вжиться в само английское пролетарское мышление. И его воззрение было воспринято как т.наз. социалистический ревизионизм, т.е. как ухудшенное, уже не марксистское мышление; его и понимали мало в пролетарско-социалистической партии, а больше — в различных профсоюзных группах, т.к. оно несколько удобнее для правящих сил, чем марксизм. "Вы видите, здесь перед вами живое доказательство: один приспособился к английскому пролетарскому мышлению и не пришел к марксизму, каким его воспринял непосредственно немецкий пролетариат, поскольку этот марксизм хотя и изготовлен в Англии, но там он не нашел почвы, не нашел почвы в людях. Он нашел ее прежде всего в немецких рабочих. Отсюда он затем разошелся по разным направлениям. Но не в той ортодоксальной неподвижности, жесткости, с той безграничной силой веры, как в немецком пролетариате. ... Вы видите, это теория, как я сказал — хотя все теории объявлены просто идеологией, — теория, проникшая в сердца и души, развившая колоссальную интенсивность веры. Но когда она, как теория, становится фактом, то как факт она развивает определенную неподвижность теории". Немецкий пролетариат обучен, наполнен марксизмом, но элементарных вещей, если они не созвучны со ставшим фактом марксизмом, он понять не может. Например, пролетариат никогда не протестует против того, что он производит: пушки или что-либо другое.
     Диалектический процесс мстит и самому марксизму. "Ведь он исходит из того, что хозяйственная жизнь подлежит самоуправлению, так что то, что должно произойти, происходит само по себе; нужно лишь подталкивать локомотив. А когда будут свергнуты старые правящие силы, он встанет на их место, т.е. он стремится к власти, исходящей от людей. Он хочет делать то, что должно происходить. Он апеллирует, опять-таки, к человеку, к тому, что он сам взойдет наверх и получит власть, которую раньше имели другие. Так обстоит дело в теории. А на практике действует, я бы сказал, как месть диалектики марксизму, эта современная ужасная военная катастрофа, которая внезапно на больших пространствах земли дала возможность взять власть более или менее в руки пролетариата не из хозяйственного строя, а совсем из другого строя, лучше сказать, из нестроя, беспорядка. Это примечательный, очень примечательный процесс. И он станет еще более примечательным, этот процесс, когда распространится на отношения по всей Земле". 185-а(6)

     593. "Мы твердо придерживаемся идеализма, но в основу его развития мы кладем не диалектический метод Гегеля, а очищенный высший эмпиризм. Это лежит также в основе философии Эд. фон Гартмана, который ищет в природе идееобразное единство, каким оно позитивно наличествует в полном содержания мышлении. Он отклоняет просто механическое постижение природы и держащийся за внешнее гипердарвинизм. В науке он — основатель конкретного монизма. В истории и эстетике он ищет конкретные идеи, и все это эмпирически-индуктивным методом. Философия Гартмана отличается от моей только вопросами пессимизма и метафизическим заострением системы на бессознательном". "Что Гартман выдвигает как основу пессимизма: перевес неудовольствия над удовольствием, — это как раз можно бы назвать счастьем для человечества". 1(6)

     623. Эд. фон Гартман знает лишь одну, личностно-человеческую форму сознания, и потому все иные виды духовной деятельности относит к бессознательному. Потому он видит дуализм в учении Плотина о "низшей" и "высшей" человеческой душе. Тогда как это лишь два элемента одного и того же человека. 34, с.500

Монизм

     624. У Канта "было совершенно ложное представление о характере нашего опыта. Он не состоит, как полагает Кант, из бесконечного множества мозаичных камушков, из которых мы с помощью чисто субъективных процессов складываем целое, но оно дано нам как единство: одно восприятие переходит в другое, не имея определенных границ. А если мы желаем выделить для себя и рассмотреть отдельность, то мы можем это сделать, лишь искусственно выделив ее из взаимосвязей, в которых она находится. Нам, например, нигде не дано отдельное ощущение красного как такового... Выделение отдельных ощущений из мировой взаимосвязи является субъективным актом, обусловленным своеобразным устройством нашего духа. ... Поэтому содержание отдельного восприятия не меняется оттого, что мы вырвали его из взаимосвязи, к которой оно принадлежит. Но поскольку это содержание обусловлено взаимосвязью, то вне ее оно сначала может показаться непонятным. ... Любое восприятие не выводит за свои пределы, поскольку не может быть объяснено из себя. Поэтому я соединяю выделенные благодаря моей организации из мирового целого отдельности сообразно их природе в целое. В этом втором акте восстанавливается разрушенное в первом акте. Единство объективного вновь вступает в свои права по отношению к субъективно обусловленной множественности". Опыт дает нам ограниченный облик действительности, а разум извлекает из него объективное. Чувственное созерцание отдаляет нас от действительности, разумное рассмотрение возвращает к ней. "Существу с чувственным восприятием, способным в одном акте созерцать весь мир, не потребовалось бы разума. Отдельное восприятие дало бы ему то, чего мы достигаем лишь через соединение бесконечно многого". И следует признать, что разум есть либо орган субъективности, либо он дает нам истинный облик действительности. Он упраздняет субъективный характер чувственного опыта, возвращает его содержание в нашем духе в объективную связь, из которой его вырвали наши чувства. Ошибка Канта состоит в том, что он отдельности принимает за объективное, а восстановление их единства объявляет следствием нашей субъективной организации. Но верно как раз обратное. Кант был введен в заблуждение Юмом. с.56-59
     "Монизм, или единое рассмотрение природы, исходит из критического самоанализа человека. Этот анализ вынуждает нас отклонить все лежащие вне мира объяснения его причин. Такое понимание необходимо распространить и на практические отношения человека к миру. Ведь человеческая деятельность представляет собой лишь специальный случай всеобщего мирового свершения. Поэтому принципы для ее объяснения также следует искать внутри данного мира. Дуализм, ищущий основополагающие силы предлежащей нам реальности в недоступном для нас царстве, перемещает туда также заповеди и нормы деятельности. В подобном заблуждении находится и Кант" (категорический императив). Для монизма нравственные мотивы рождаются из человеческой души. "Он делает человека также и законодателем себе ... указывает ему на него самого, на его автономное существо. Он делает его господином себе. Впервые лишь с т.зрения монизма мы можем постичь человека как поистине свободное существо в этическом смысле". (Обоснование этого дано в "Философии свободы".) с.64-65
     "Суть монизма состоит в принятии утверждения, что все мировые процессы, от простейшего механического до высшего человеческого духовного творчества, в одном смысле развиваются естественно и что все, могущее быть привлеченным для объяснения явлений, должно искаться внутри самого мира". с.174
     "Для человека лишь до тех пор существует противоположность между объективным внешним восприятием и субъективным внутренним миром мыслей, пока он не распознает взаимопринаддежность этих миров. Человеческий внутренний мир принадлежит как член к мировому процессу, как и всякий другой процесс... Отдельные суждения могут быть различны в зависимости от организации человека и точки зрения, с которой он рассматривает вещь, но все суждения проистекают из одного элемента и вводят в суть вещи".
     "Миропонимание, которое в идее распознает существо вещи, а познание рассматривает как вживание в существо вещей, не является мистикой, но имеет с мистикой то общее, что объективную истину рассматривает не как что-то существующее во внешнем мире, а как что-то действительно постигаемое во внутреннем человека. Противоположное этому мировоззрение основание вещи переносит за явление в потустороннюю для человеческого опыта область". И судить о том можно на основании либо откровения, либо рассудочных гипотез. Истинным является "духовное, высказывающееся в самом человеке". с.204-205
     Абстрактный монизм "ищет единство наравне и выше отдельных вещей космоса. Этот монизм всегда приходит в затруднение, когда множественность вещей выводит из абсолютизированного единства и делает (их) понятными. В результате, как правило, он объявляет множественность видимостью, что ведет к полному улетучиванию данной действительности. Шопенгауэрова и первая система Шеллинга являются примерами такого абстрактного монизма. Конкретный монизм следит за единым принципом мира в живой действительности. Он не ищет никакого метафизического единства наравне с данным миром, но убежден, что этот данный мир содержит моменты развития, в которых единый мировой принцип членится и разделяется в себе.
     Этот конкретный монизм не ищет единства в многообразии, но хочет множественность понять как единство. Понятию единства, лежащему в основе конкретного монизма, он является как субстанциональное, полагающее различие в себе. Ему противостоит то единство, которое вообще лишено различий в себе, т.е. является абсолютно простым (реалии Гербарта), и еще то, которое первые из содержащихся в этих вещах тождества сводит в формальное единство, подобно тому, как мы сводим десять дет в десятилетие. Лишь два последних понятия единства знает Винцент Кнауэр".
     "Я высказываюсь за конкретный монизм. С его помощью я в состоянии понять результаты нового естествознания, а именно Гете-Дарвино-Геккелевскую органику". с.331
     "Грандиозное философское творение Э. фон Гартмана покоится на том, что в основу естествознания и гуманитарных наук он кладет не трансцендентальный реализм, а имманентный, конкретный монизм. Благодаря этому он основывает то идеалистически-эволюционистское направление науки, которое единственно ведет к разумному мировоззрению. В силу этого обстоятельства я не колеблясь причисляю "Феноменологию нравственного сознания" и "Религиозное познание человечества" к значительнейшим из всех существующих философских творений. Но "Трансцендентальный реализм" представляется мне рожденным из заблуждения и ведущим к большой путанице". 30, с.525-626

     627. По поводу упреков, сделанных Э.Гартманом в адрес "Философии свободы". "Абсолютный феноменализм, каким он выступает в философии Юма, является преодоленным благодаря попытке так охарактеризовать мышление, что через него чувственный образ мира лишается своего феноменального характера, мышление делается явлением объективного мира. Субъективный феноменализм Беркли при таком понимании теряет свою правомерность, когда указывается, что в мышлении человек срастается с объективным миром, и потому теряет всякий смысл утверждение, будто бы мировые феномены не существуют вне восприятия. В отношении человеческого панлогизма в мышлении (следует видеть) первоначальный член чисто духовной способности познания человека, а не последний член обычного сознания, которое чувственное содержание мира понятийно отображает в теневых идеях. В отношении гетевского индивидуализма предпринята попытка достроить его за счет указания на то, как одно лишь понимание человеческой свободы делает возможным существование мировоззрения, опирающегося на теоретико-познавательный фундамент "Философии свободы". Лишь когда познано объективное существо мира мысли и благодаря этому душевная связь человека с этическим мотивом входит в созерцание как сверхсубьективное переживание, может быть постигнуто существо свободы. ... Упрек, делаемый моему миропониманию в солипсизме, безоснователен по той причине, что оно указывает место мышления в объективном мировом целом, т.е. указывает непосредственно на то средство познания, которое невозможно в солипсизме. Упоминание об опасности абсолютного иллюзионизма и агностицизма в отношении моей "Философии свободы" может сделать только тот, кто отрицает живое мышление, на которое я указываю, в его ценности для действительности и для кого остается неосознанным, что свое воззрение он противопоставляет мне в мышлении. Если в мышлении видеть лишь то, что в нем видит Э. фон Гартман, то с отклонением трансцендентального реализма возникает в действительности иллюзионизм и агностицизм, в то время как мой взгляд на мышление ведет как раз к тому. что благодаря его силе и действительности делается невозможным никакой иллюзионизм и агностицизм. В заключение своих суждений Эд.ф.Гартман высказывает подозрение, что мое основное теоретико-познавательное воззрение выведено из понятийного как простого отображения чувственного и исторического мира. Для него в этой точке кончается всякая философия и всякое стремление к мировоззрению; для меня же здесь начинается вступление человеческой силы познания в мир Духовной науки. Он называет это "обвалом в пропасть нефилософии"; я же назвал бы это ... восхождением от обычного к "созерцающему" сознанию". 35, с.328-30

Познание и воля

     630. "Природный продукт ни в коей мере не содержит в себе идеальной закономерности, господство которой явилось бы в нем. Для этого к нему должно подступить высшее: человеческое мышление; ему тогда является то, что господствует в этом продукте. При человеческих поступках дело обстоит иначе. Здесь непосредственно в деятельном объекте внутренне живет идея, и подступи к нему более высокое существо — оно бы нашло в его деятельности не что иное, как то, что он сам в нее вложил. ... Когда мы видим углубление в почве, то ищем предмет, который его сделал. Это ведет к понятию такого следствия, где причина является в форме внешнего восприятия, а, следовательно, — к понятию силы. Сила может выступить перед нами только там, где сначала в объекте восприятия является идея и в такой форме сначала воздействует на объект. Противоположность здесь налицо, когда устраняется посредничество, когда идея выступает непосредственно в чувственном мире. Тогда идея является сама как причиняющая. И мы можем здесь говорить о воле. Воля, таким образом, является самой идеей, будучи постигнута как сила. Говорить о самостоятельной воле совершенно непозволительно. Когда человек совершает что-либо, то нельзя сказать, что к представлению привходит еще воля. Когда так говорят, то недостаточно ясно понимают, что такое понятие. Ибо что представляет собой человеческая личность, если отвлечься от наполняющего ее мира идей? — Лишь деятельное бытие. ... Но это деятельное бытие есть абстракция, а не что-то действительное. Его нельзя постичь, в нем нет содержания. А если его хотят постичь, наполнить содержанием, то получают понятый в действии мир идей. Эд.фон Гартман делает эту абстракцию вторым конституирующим мир принципом рядом с идеей. Но это есть не что иное, как сама идея, только в форме явления. Воля без идеи была почти ничем. Подобного нельзя сказать об идее, ибо деятельность является ее элементом, в то время как сама она есть несущее существо. ...
     Когда я воспринимаю следствие и ищу к нему причину, то этих двух восприятий мне совсем недостаточно для моей потребности понимания. Я должен вернуться к законам, по которым эта причина вызвала э т о действие. В человеческих поступках имеет место иное. Там обусловливающая закономерность сама приходит к действию в явлении; что конституирует продукт, само выступает на сцене действия. Мы имеем дело с являющимся бытием, при котором мы можем оставаться, не спрашивая о глубоко лежащих условиях. Художественное произведение мы понимаем, познав идею, воплощенную в нем, нам нет нужды спрашивать далее о закономерной связи между идеей (причиной) и произведением (следствием). Действия государственного деятеля мы понимаем, когда знаем его намерения (идеи); нам нет тогда нужды выходить за пределы явления. Природный процесс тем отличается от действий человека, что в первом закон следует рассматривать как подоснову являющегося бытия, в то время как у второго самобытие является законом и не обусловлено ничем, кроме самого себя. Поэтому каждый природный процесс разлагается на обусловливающее и обусловливаемое, и последнее с необходимостью следует из первого, в то время как человеческие действия обусловливают себя сами. А это и есть действие в свободе. Когда намерения природы, стоящие за явлениями и обусловливающие их, входят в человека, они сами становятся явлением; они тогда свободны как бы задним числом. Если все природные процессы являются лишь манифестациями идеи, то человеческое деяние есть сама действующая идея". Наше сознание есть сама мировая основа, а не ее отображение. Мировой Водитель всю свою власть передал человеку, уничтожив свое отдельное бытие, и перед человеком поставил задачу: действуй дальше. "Действие, выполняемое ради него самого, является действием из любви". 1(10)

     631. "Когда Гартман наравне с идеей принимает за мировой конституирующий принцип еще и волю, то лишь по причине непонимания некоторые философы причисляют его к шопенгауэровцам. Шопенгауэр придерживался взгляда, что все содержание понятий лишь субъективно, есть лишь феномен сознания, доведенного до своей вершины. У него и речи не может быть о том, что идея принимает участие в конституции мира как реальный принцип. У него воля — исключительная основа мира. Поэтому у Шопенгауэра нет содержательных разработок философских специальных наук, в то время как Гартман свои принципы исследует во всех отдельных науках. Если Шопенгауэр не знает, что сказать о всем содержании истории, кроме того, что она есть манифестация воли, Эд. фон Гартман знает, как отыскать идеальное ядро в каждом отдельном историческом явлении, и как внедрить его во всеобщее историческое развитие человечества. Шопенгауэр не может заинтересоваться отдельным существом, отдельным явлением, поскольку он может сказать о нем лишь одно существенное, что оно является оформлением воли. Гартман подхватывает каждое отдельное бытие и показывает, как повсюду должно воспринимать идеи. Основной характер мировоззрения Шопенгауэра — однообразие. Шопенгауэр кладет в основу бессодержательное однообразное тяготение мира. Гартман — богатое содержание идей. Шопенгауэр кладет в основу абстрактное единство, у Гартмана мы находим конкретную идею как принцип, у которого единство — лучшее единообразие — лишь одно свойство. У Шопенгауэра, по сравнению с Гартманом, нет ни философии истории, ни религиозного учения. Когда Гартман говорит: "разум — это логически формальный принцип, находящаяся в неразрывной связи с волей идея, и он без остатка регулируется и определяется, как таковой, содержанием мирового процесса" ("Философские вопросы современности"), — то эта предпосылка делает для него возможным в каждом явлении, встречаемом нами в природе и истории, искать и понимать логическое ядро, постигаемое не чувствами, а мышлением. Кто не делает этой предпосылки, не может оправдать того, почему он вообще хочет что-либо решать о мире с помощью опосредованных размышлением идей.
     Со своим объективным идеализмом Эд.фон Гартман целиком стоит на почве гетевского мировоззрения. Когда Гете говорит: "все, что мы замечаем, о чем мы можем говорить, является манифестацией идеи" ("Изречения в прозе"), и когда он утверждает, что человек может развить такую способность познания, что идеи станут для него столь же наглядными, как чувствам — внешние восприятия, то он стоит на той почве, где идея есть не просто феномен сознания, а объективный мировой принцип; идея — это свечение (сверкание) в сознании того, что объективно конституирует мир. Поэтому существенное в идее не то, что она является для нас, для нашего сознания, а то, чем она является сама в себе. Ибо благодаря своему собственному существу она лежит в основе мира как принцип. Поэтому мышление — это обнаружение того, что существует в себе и для себя. Таким образом, хотя идея и не может прийти к явлению без наличия сознания, но все же она может быть схвачена так, что не сознание образует ее характерное, а то, чем она является в себе, что лежит в ней самой, к чему возникающее сознание ничего не может добавить. Поэтому, согласно Эд.фон Гартману, мы можем идею, отвлекшись от сознания, положить в основу мира как деятельное бессознательное. Это существенное у Гартмана, что мы идею ищем во всем бессознательном.
     Но с разделением на сознательное и бессознательное мало чего достигается, ибо это разделение имеет значение только для моего сознания". Человек может видеть не только как действует идея бессознательно, но что являет собой это действие. "А конкретной идеей является то, что Гете назвал тремя формами: прафеноменом, типом и "идеей в узком смысле". Обнаружение объективного в нашем мире идей, и следующая из этого обнаружения отдача себя ему — это есть то, что из мировоззрения Гете мы снова находим в философии Эд.фон Гартмана. Через философию бессознательного Гартман ведет ко вхождению в объективные идеи. Распознав, что в сознательности лежит сущность идеи, он должен признать идею существующей в себе и для себя, признать ее объективной".
     А что делать с волей? "Ведь мы не можем ухватить бессодержательное, пустое тяготение. И так получается, что все, постигаемое нами как мировой принцип, есть идея, ибо постигаемое должно иметь содержание. ... чтобы схватить понятие воли, необходимо, чтобы она вступила в содержание идеи; она может явиться только в идее и с идеей, как форма ее проявления, и никак — самостоятельно. Существующее должно иметь содержание, оно должно быть наполненным, а не пустым бытием. Поэтому Гете представляет идею деятельной, как то действенное, которое не нуждается ни в каком толчке. Ибо полное содержание не должно и не может получить толчок от бессодержательного, вступая в бытие". 1(11)

6. Идеалистические мировоззрения в конце XIX — начале XX столетия

     428. "Благодаря трем мыслителям во 2-ой половине XIX столетия естественнонаучный род мышления был трижды сплавлен с идеалистическими традициями 1-й половины столетия в мировоззрения, носящие совершенно индивидуальный характер. Этими мыслителями были Герман Лотце (1817-1881), Густав Теодор Фехнер (1801-1887) и Эдуард фон Гартман (1842-1906)".
     "Выступив в 1867г. со своей "Философией бессознательного", Эд.фон Гартман имел в виду мировоззрение не столь считающееся с результатами современного естествознания, сколько желающее поднять на более высокую ступень идеи идеалистических систем 1-й половины XIX в., которые во многих пунктах казались ему не удовлетворительными, которые он желал очистить от противоречий и оформить всесторонне. Он считал, что как у Гегеля, так и у Шеллинга, а также и у Шопенгауэра мысли содержат правильное ядро, которое лишь нужно довести до зрелости. Человек не может удовлетвориться наблюдением фактов, если хочет познать вещи и процессы мира. Он должен от фактов продвинуться к идеям. Эти идеи не могут быть чем-то таким, что через мышление может быть произвольно присовокуплено к фактам. В вещах и событиях нечто должно соответствовать им. Это соответствующее им в вещах не может быть сознательной идеей, ибо таковая возникает лишь через материальные процессы человеческого мозга. Без мозга нет сознания. Поэтому необходимо представить себе, что сознательным идеям человеческого духа в действительности соответствует бессознательное идеальное. Как и Гегель, Гартман рассматривает идею как действительное в вещах по сравнению с просто воспринимаемым, доступным чувственному наблюдению. — Но одно идейное содержание вещей ни в малейшей степени не может проникнуть к действительному свершению в них. Идея одного шара не может толкнуть идею другого шара. ... Действительное вершение предполагает действительную силу. И чтобы получить о ней представление, Гартман опирается на Шопенгауэра. Человек в собственной душе находит силу, благодаря которой он своим собственным мыслям, своим намерениям дарует действительность, — это воля. То, как воля проявляется в человеческом организме, предполагает наличие человеческого организма. Через организм осознается воля. Если мы хотим мыслить в вещах силу, то мы можем представить ее себе лишь подобной воде, единственной, непосредственно знакомой силе. Только, опять-таки, необходимо отказаться от сознания. Таким образом, вне нас в вещах господствует бессознательная воля, которая дает возможность идее осуществиться. Идейное и волевое содержание мира в соединении образуют бессознательную основу мира. — Но если мир, ввиду своего идейного содержания, являет в общем логичную структуру, то своим действительным бытием он все же обязан нелогичной, внерассудочной воле. Его содержание разумно; основание того, что это содержание является действительностью, находится во внеразумном. Господство неразумного выражается в существовании боли, которой мучаются все существа".
     "Эти сочинения (Эд.фон Гартмана) содержат в себе духовное достояние огромного значения, ибо Гартман, трактуя отдельные вопросы науки и жизни, не позволяет их основным мыслям тиранизировать себя, но непредвзято рассматривает вещи". 18(15)
     "Я действительно могу назвать самым образованным человеком современной (последней трети XIX в.) цивилизации Эдуарда фон Гартмана, философа бессознательного. ... Он был естествоиспытателем философии". Если мы не можем нашим душевно-духовным существом правильно соединиться с телом, то это вызывает чувство боли. Утром мы спасаемся от нее, входя в физ. и эф. тела своим Я и астр. телом; Эдуард фон Гартман не был посвященным, но он просто в мыслях постиг существование этого феномена. В результате этого он пришел к безысходному пессимизму, который выразил в философии бессознательного: цель мира в самоуничтожении. 225(9)

     429. "Эд.ф.Гартман вызывает в каждом, кто к нему обращается, множество побуждений. Не бесполезен он и для духовного исследования. Мы имеем в нем личность, которая, с одной стороны, энергично противостояла предрассудкам материалистического духа эпохи, но при этом не смогла подняться в область действительного духовного созерцания. Именно на нем можно увидеть, как род представлений современности лишает дух свободы для подобного действительного созерцания. И еще нечто следует не упустить в этой индивидуальности. Гартман не только занимается высшими вопросами жизневоззрения, но проникает во все вопросы времени: в вопросы культуры, политики, социальной экономии, в вопросы права и т.д. И повсюду он обнаруживает себя как мыслитель, твердо стоящий на почве действительности, нигде не желающий терять себя в фантастических утопиях и абстрактных перспективах будущего. Да, его чувство действительности в этом отношении стоит в удивительном противоречии с его радикальными и, действительно, нередко беспочвенными мечтаниями в высших вопросах и целях человечества. Его консерватизм в политике и социализме имеет в себе местами нечто филистерское, но при этом обладает немалым здоровьем. Поэтому он ценен и для духовного исследователя. Ибо последнему надлежит беречься от всего фантастического и оставаться на твердой почве реальности. И здесь Гартман подает выдающийся пример. Не так важно, принимает ли человек у Гартмана то или другое; дело заключается в том, что от него всегда можно подучить плодотворные побуждения". 34 с. 260-261

     430. Эд.ф.Гартман "совершенно отделил метод от результатов гегелевской философии и пояснил: положительное у Гегеля находится вне и даже вопреки его методу; то, что он дает, обладает несомненной ценностью. Метод же, по его мнению, нуждается в основательной реформе. И исходя из этого он пришел в связь с естествознанием. Требование искать научные результаты лишь на пути наблюдения, которое постоянно энергично выдвигает естествоиспытатель, стало и его требованием в сфере философии. ... Но он отстаивал взгляд, что также и Гегель к своим действительно честным результатам пришел благодаря такому же методу и что вообще к позитивным научным утверждениям можно прийти только таким образом". Гегеля не мучила жажда действительности, но он пришел к высшей действительности. В таком положении находился и Гартман. Он считал, что не все причины встречаемого в мире можно чувственно воспринять, но все — помыслить. Как нам необходима "идея, чтобы возникло представление, скажем, организма, так нечто аналогичное имеется в самой вещи, что и осуществляет ее в действительности. Аналог в действительности тому, что соответствует идее в нашем сознании, Гартман называет бессознательной идеей.
     Однако такое понятие идеи не особенно отличается от того, что называет идеей Гегель. Гартман утверждает не что иное, как следующее: что вовне, в мире действует как причины вещей и процессов, внутри сознания является в форме идеи. ... Гегель говорит: если ты постиг мир идей в твоем сознании, то ты постиг объективное содержание мира". Но если Гегель ищет мир идей в нашем внутреннем и придает ему логический характер, то Гартман говорит: "идеи как логическое, каковыми они попросту находятся в нас, в мыслях, могут, самое большее, вновь обусловливать идеи логическим образом, но не производить вещи действительности. В дополнение к этому необходимо второе, сила, нечто попросту нелогическое". От этой высшей действительности я также узнаю лишь представителей, посланных в мое сознание. "Но если я спрашиваю себя, какова сила во мне, которая все это осуществляет, делает действительностью то, что обусловлено логикой, то я нахожу мою волю.
     Некий аналог этому должен господствовать также и во внешнем мире, чтобы иначе бессильным идеям действительности даровать насыщенное бытие. Этот аналог Гартман называет бессознательной волей. Бессознательная идея и бессознательная воля вместе образуют бессознательный дух, или бессознательное". Гартман не утверждает, что бессознательная идея или воля существуют во внешнем мире из того же источника, что и их сознательные представители в нашем духе. "Более того, он твердо стоит на том, что мы не знаем о качестве того, что идее и воле соответствует в объективном, но что для нас твердо установлено лишь одно: такой аналог существует".
     "Гартман обозначает отношение имеющегося в сознании нечто к существующему по ту сторону, к неизвестному для нас, трансцендентальным. Поэтому свое мировоззрение, принимающее такую реальность и приводящее с нею в связь содержание сознания, он называет трансцендентальным реализмом". Все, что мы знаем в мире, является, по Гартману, реализованным через волю идеальным. Мировые законы — не логической природы. Необходимо от логического обдумывания переходить к наблюдающему исследованию того, что за творение плетет воля из вечного источника бытия. Результат наблюдения — опять идея, но извлеченная из действительности (естествоиспытателей Гартман упрекал в неумении наблюдать идеи.) Сущность мирового процесса составляет осуществление бессознательной идеи через бессознательную волю. Этическое воззрение Гартмана можно назвать пессимизмом, но это пессимизм, отличный от шопенгауэровского. У того воля — единственный мировой принцип, а мысль — лишь "продукт мозга"; поэтому мир бессмысленен. Этика Гартмана ищет удовлетворения в бессамостном жертвенном деянии. Действовать следует, зная прошлое и фактические потребности настоящего. По этой причине Гартман был врагом либеральной партии. Он всегда хотел знать связь стремления к реформам с существующим и с великими культурными целями человечества. Каждая культурная эпоха есть подготовление к следующей, и потому недопустимо отсекать ни одну культурную ветвь. Христианство Гартман считал не абсолютной религией, а фазой в религиозном развитии человечества. В социальной сфере Гартман считал необходимым "полное отделение всех партий от хозяйственной и религиозно-церковной" жизни. Э.Гартман отталкивал абстрактный идеализм шелленгианцев, противопоставляя ему свой, "конкретный", ищущий основание в самом эстетическом объекте. Но что это за объект, в котором осуществлено "прекрасное"? — Это блистание (видимость) реальности, производя которое, художник использовал реальный продукт как средство. 30 с.291-300

     996. "Представьте себе однажды гипотетически, что вы можете думать так, что ваши мысли представ­ляют собой лишь внутренний мыслительный поток. Когда в моей "Философии свободы" я заговорил о чистом мышлении, то это понятие для культурных отношений того времени было неприемлемым. Эдуард фон Гартман сказал мне однажды": "Такого вовсе не существует, можно мыслить, лишь идя рука об руку с внешним со­зерцанием!". На это я только мог ему ответить: "Нужно попробовать, тогда окажется, что этому можно научиться и в конце концов действительно мочь". — Представьте себе однажды, что вы способны иметь мысли в чистом мыслительном течении. Тогда для вас наступит момент, где вы мышление доведете до оп­ределенной точки, после которой его больше незачем будет называть мышлением. В один миг оно станет чем-то другим. Именно это, по праву названное "чистым", мышление станет чистой волей; оно насквозь станет волей. Если вы в душевном уйдете так далеко, что освободите мышление от внешнего созерцания, то в тот же миг оно станет чистой волей. Вы тогда парите, если можно так выразиться, со своим душев­ным в чистом течении мыслей. Это чистое течение мыслей есть течение воли. Чистое мышление и даже на­пряжение для его осуществления оказывается не только мыслительным упражнением, но и волевым упражне­нием, а именно таким, которое захватывает всего человека вплоть до его центра. Ибо вы можете сделать примечательное наблюдение: лишь теперь вы впервые можете говорить о том, что мышление, каким его имеет человек в обычной жизни, является головной деятельностью. Ранее вы не имели никакого права го­ворить о том, что мышление является головной деятельностью, ибо вы об этом знали лишь внешне, из фи­зиологии, анатомии и т.д. Но теперь вы чувствуете внутренне, что вы больше не думаете так высоко вверху, но что вы начинаете думать грудью. Вы сплетаете фактически свое мышление с процессом дыхания. Вы возбуждаете этим то, к чему искусственно стремятся в упражнениях йоги. Вы замечаете, что по мере того, как мышление все более становится волевой деятельностью, оно сначала упраздняет человеческую грудь, а потом все человеческое тело. Это получается так, как если бы последняя клетка на пальце ва­шей ноги производила это мышление. И если вы с внутренним участием будете изучать, скажем, то, что столь несовершенным выступило в мир — я не хочу защищать мою "Философию свободы", — если вы чему-то подобному дадите воздействовать на себя и почувствуете, каково это чистое мышление, то вы почувству­ете, что в вас рождается новый внутренний человек, который из духа может приводить волю в движение.
     Откуда человек знает, что у него есть воля? У него ведь ее нет! Ибо он отдан инстинктам, которые связаны с его органическим развитием. Ему часто снится, что он совершает то либо это из душевных по­буждений. Он делает это потому, что его желудку от того хорошо или плохо. Но теперь вы узнаёте, что физический организм вы пронизали тем, что его наполняет как сознание. Для этого нет нужды ни в каком ясновидении. Единственно, необходимо дать воздействовать на себя с внутренним участием "Философии свободы". Ибо эта "Философия свободы" не читается так, как остальные книги. Она читается так, чтобы у человека возникало чувство: она представляет собой организм, один член в ней развивается из другого, и человек в ней приходит к чему-то живому. Но когда с людьми случается что-то подобное, то они покры­ваются гусиной кожей, они чувствуют: в меня входит нечто такое, чего я не хочу; я становлюсь несво­бодным!". Но это подобно тому, как если бы человек, не научившийся в 2-3 года говорить на другом язы­ке, счел бы себя несвободным. Чтение книг должно приводить к переживанию воли, пробуждающейся из ду­ха. "В этом смысле моя книга должна стать воспитательным средством. Она хочет не просто дать содержа­ние, но она хочет говорить совершенно определенным образом, чтобы действовать как воспитательное средство. Поэтому в моей "Философии свободы" вы найдете обсуждение, касающееся искусства выработки понятий, т.е. описание того, что происходит в человеческой душе, когда со своими понятиями человек не просто придерживается внешних впечатлений, но может жить в свободном течении мыслей". А такая по­знавательная деятельность идентична с художественной деятельностью. "Как только чистое мышление на­чинают переживать как волю, тут же оказываются в состоянии художественной деятельности". Эф.тело не­льзя увидеть внешне, его можно пережить внутренне, но для этого необходимо развить некий род художе­ственной деятельности. "Поэтому настроение в "Философии свободы" — многие этого совсем не замечают — таково, что повсюду в ней бьется жизнь художественного элемента. Многие не замечают этого потому, что художественное ищут в тривиальном, в природном, а не в свободной деятельности". 217 (10)

     1189. "Все мои мечты были устремлены на то, чтобы лично познакомиться с Эдуардом фон Гартманом, с которым я состоял уже несколько лет в переписке о философских предметах. Это произошло во время моего кратковременного пребывания в Берлине. Я имел возможность долго разговаривать с философом. Он полулежал, вытянув ноги, на диване. В таком положении он был вынужден, из-за болезни колена, проводить большую часть своей жизни. Взор мой остановился на его лбу, носившем отчетливый отпечаток светлого острого ума, и на глазах, взгляд которых являл внутренне прочувствованную уверенность в по­знании. Густая борода обрамляла лицо. Он говорил с полной определенностью, из которой явствовало, что у него имеются некоторые основные мысли о всей картине мира в целом, которая и освещается им при помощи их. Мысли эти тотчас же подвергали критике все, что исходило из других воззрений. Так по­дошел он с критикой и ко мне, сидевшему напротив него. Он высказал свое мнение резко, но внутренне все-таки не прислушиваясь ко мне. Сущность вещей лежала для него в бессознательном и дол­жна была всегда оставаться там скрытой от человеческого сознания; для меня же бессознательное было тем, что может быть возвышено усилиями душевной жизни до сознания. Во время разговора я сказал: нельзя же с самого начала видеть в представлении нечто такое, что, будучи отделенным от реального, представляет в сознании лишь нереальное. Подобный взгляд не может являться исходной точкой какой-либо теории познания. Ибо она тогда закрывает всякий доступ к реальности, заставляя думать, что живешь только в представлениях, т.е. нереальным образом. Необходимо, скорее, сначала исследовать, имеет ли значение взгляд на представление как на нечто нереальное или же он вытекает только из предрассудков. Эдуард ф.Гартман возразил на это: об этом не стоит и спорить; уже из объяснения слова "представление" ясно, что в нем не дается ничего реального. Меня охватила какая-то душевная дрожь, когда я услышал это пояснение. Серьезнейшая исходная точка мировоззрения поясняется словом! Я по­чувствовал, как далек я от современной философии. Эта душевная дрожь повторилась при воспоминании о все же ценном для меня посещении, когда я уже сидел в вагоне, отправляясь в дальнейшее путешествие, и это не раз повторялось в дальнейшем". 28 (гл.9)

     1192. Из письма от 20.V.1891 г.: "Я настолько же люблю философию, насколько отношусь равнодушно к истории литературы; настолько способен в философии, насколько неспособен в истории литературы. Но что-то трагическое заложено в том обстоятельстве, что все мои публикации до сего дня тем или иным образом примыкают к Гете. ... ах, взлететь бы бабочкой к ясному небу чистой, свободной от всяких последователей философской учебной деятельности!".
     "От этого человека (Гартмана) я получил новое ободрение смело продолжать работу над "Эстетикой". Он сказал, что будет с радостью приветствовать именно мое предприятие". 38 с. 184-185, 174

     1193. "Я могу быть назван прогрессивным философом в том же смысле, в котором Э.ф.Гартман называется консервативным". 39 с.148

     1201. "Я принужден был справляться совершенно один с моими воззрениями, касавшимися духовного. Я жил в духовном мире, никто из круга моих знакомых не следовал за мной туда. Мое общение с миром состояло из экскурсий в миры других людей. Но мне нравились эти экскурсии. ... Я прошел хорошую школу искусства понимать с любовью тех, кто совершенно не пытался понять вынашиваемого мной самим в моей душе.
     Таково было мое веймарское "одиночество", несмотря на обширный круг знакомых. Но я не сетовал на людей за то, что они осуждали меня на одиночество. Я видел все-таки бессознательно действовавшее во многих стремление к проникающему до корней бытия мировоззрению".
     "Я противопоставил феноменализму мир духовной действительности. Эдуард фон Гартман понял это так, что я останавливаюсь внутри феноменов и только отказываюсь заключать, исходя из них, о какой-либо объективной действительности. Ему представлялось, следовательно, что мой образ мышления обрекает человеческое сознание, не подходя вообще ни к какой действительности, круговращаться внутри лишь какого-то кажущегося мира, существующего лишь в представлении души (как феномен). ...
     Мне хотелось показать, как вспыхивает объективно духовное в субъективно переживаемом и становит­ся истинным содержанием сознания. Эдуард ф.Гартман возразил мне, что с подобными представлениями приходится пребывать в иллюзорности чувств и вовсе не говорить об объективной дейст­вительности".
     "Если возможно погружение индивидуальности человека в духовную действительность мира, то в этой действительности может быть также пережит мир нравственных импульсов. Нравственность получа­ет содержание, раскрывающееся из духовного мира внутри человеческой индивидуальности, и рас­ширенное духовное сознание проникает до узрения этого откровения. Что побуждает человека к нравственному поступку, есть откровение духовного мира, переживаемого душой. И это переживание свершается внутри собственной индивидуальности человека. Если человек, совершая нравственный посту­пок, видит себя во взаимном общении с духовным миром, то он переживает свою свободу. Ибо духовный мир действует в душе не как необходимость, а так, что человек свободно развивает актив­ность, побуждающую его к принятию духовного.
     Одной из целей моей "Философии свободы" и является указание на то, что чувственный мир — это в действительности духовная сущность и что человек, как душевное существо, живет и действует благода­ря истинному познанию чувственного мира в духовном. Второй целью является признание морального ми­ра как такового; бытие его вспыхивает в переживаемом душою духовном мире и позволяет человеку свободно приблизиться к себе. Благодаря этому нравственная сущность человека обретается в этом совер­шенно индивидуальном сродстве с этическими импульсами духовного мира. Первая часть "Философии сво­боды", как я это ощущал, и вторая составляли один духовный организм, являлись настоящим единством. Но Эд.ф.Гартман находил, что они произвольно притянуты друг к другу как теоретико-познавательный феноменализм и этический индивидуализм.
     Форма, которую приняли идеи, изложенные в книге, обусловлена тогдашними моими душевными настро­ениями. Благодаря переживанию мною духовного мира непосредственным узрением природа раскрывалась мне как дух: я желал создать Духовную науку о природе. Моральный мир открывался созерцательно само­познающей человеческой душе как ее совершенно индивидуальное переживание. Источником идей, нашедших свое оформление в моей книге, являлось духовное переживание. Это прежде всего изложение Антропосо­фии, опирающейся на природу и на положение человека в природе с его индивидуальной, присущей ему нравственной сущностью".
     ""Философия свободы" как бы выделяла из меня и посылала во внешний мир то, что выразилось в пе­рвую эпоху моей жизни в виде оформления идей благодаря вызванным судьбой переживаниям естественно­научных загадок бытия. Дальнейший путь представлялся лишь борьбой за оформление идей самого духов­ного мира". 28 (гл.17)