244. "Эта жизнь нервов обнаруживается также в выборе новой публикой своего чтения. Сегодня читают тоже нервами. Дела нет до того, что стоит в книге; важно лишь возбуждение в которое приводится читающий с помощью всякой стилистической "парфюмерии", не имеющей отношения к делу. Я, как и другие, люблю Ницше, но его воздействие на многих, кажется мне, основывается не на содержании его мыслей, а на мистическом воздействии его стиля, которым он обязан своей больной нервной системе. Ницше читают не для того, чтобы следовать в выси за его идеями, но чтобы испытать возбуждающее действие его стиля. Я думаю, и Достоевский своей славой обязан не глубокой психологии своих образов, но той "таинственности", которая действует прежде, чем будет осознана. Двоякое должен уметь делать ныне писатель, если желает иметь большой успех: убаюкивать дух наркотическими средствами и всячески возбуждать тело". 32 с.13

1260. "На Западе выступает настроение: мир есть мир — при этом можно размышлять и о социальных утопиях, — мир есть мир, человек должен в нем жить, должен иметь социальные учреждения, чтобы в них жить; или же он может то, что здесь уже существует, рассматривать так, как если бы это было совершенно великолепным для жизни. Так чувствовали на Западе (в XIX в.). В Средней Европе это обстояло так: человек сначала должен стать человеком, он должен сначала доработаться до человеческого, тогда он найдет Землю. На Востоке человек убежден: оба идеала ложны. Уже когда человек думает проработаться до человеческого, он заблуждается, ибо при этом он, собственно, теряет рай. И человек должен кусок земли, на котором он живет, мочь всегда рассматривать как рай, иначе жизнь станет невозможной. Человек должен более возвращаться к тому, что бессознательно пребывает в человеке и не особенно сильно выдается в мир". Поэтому на Востоке, например в России, происходившее на Западе и в Средней Европе всегда рассматривалось как отпадение от Бога.
     На Западе человек как бы вышел за пределы своей кожи и осязая ищет: что связывает меня с другими людьми? Что один человек дает другому как познание? Как он берет мою руку? — Знак, прием и слово, такими они блистательно выступили в масонских ложах, — это действует на Западе. В Средней Европе особого чувства символики не имели, но более чувствовали загадку человека в общем. В Восточной Европе еще и к концу XIX в. из своего внутреннего не дошли до собственной кожи. Человек там, в некотором смысле, по своей конституции еще не полностью вышел из Божественного и не вошел в человеческое. Такого рода душевное настроение в высшей степени выступало у Достоевского (см., например, его письмо к Аполлону Майкову в 1868 г. о посещении Женевы). Отсюда происходит требование, чтобы все было таким, каков сам человек”. 225(5)

1280. "Было бы очень полезно современным жителям Средней Европы посматривать на Восток, ибо то, что будет развиваться на востоке Европы, сегодня полностью маскируется, полностью подавляется. Что в настоящее время установлено в Восточной Европе — это, естественно, является противоположностью тому, что там должно развиваться. Ибо то, что, например, установлено в т. наз. Великороссии, есть борьба против всех духовных основ человечества, тогда как определенные духовные основы человечества должны развиваться как раз на Востоке. Но наше время не склонно держать глаза действительно открытыми, а рассудок бодрственным в отношении того, что происходит вокруг. ... О таких людях, как Ленин и Троцкий, уже наши сов­ременники должны быть в состоянии судить как о больших, интенсивных врагах истинно духовного развития человечества, каких еще не знали никакие времена, ни ужасные времена римского цезаризма, ни худшие времена ренессанса. Например, Борджиа, описанный в истории как борец с духом, — поистине маль­чик-сиротка по сравнению с тем, что коренится в таких людях, как Ленин и Троцкий. Эти вещи, вообще говоря, ускользают от современных людей, однако же необходимо, чтобы на них обращали внимание. ... Од­нажды должно быть со всей твердостью выработано суждение, что в сравнении с современными событиями тот отпечаток, что получили римский цезаризм или история ренессанса, отныне должен быть назван "историями об институтках". ... Итак, если хотят увидеть подготовляемое на Востоке, необходимо, естественно, об­ратить внимание на то, что особенно скрывают от спящего рода человеческого, прячут куда сильнее, чем прятали некоторое время тому назад. Востоку следует приобрести больше суждений о его духовных творцах, в которых постоянно можно находить много правильного из того, что можно назвать зачатками истинного понимания европейского Востока. Этот европейский Восток постепенно, конечно, не в ближайшем будущем, породит людей, которые выработают взгляд на повторные земные жизни, но иным образом, чем это было опи­сано в отношении Запада. На Западе имеет место род борьбы с повторными земными жизнями; на Востоке бу­дет акцептирована, принята истина о повторных земных жизнях. На Востоке разовьется тоска по такому воспитанию человеческой души, чтобы она замечала ... как в ней живет нечто, идущее от одной земной жиз­ни к другой. В воспитании будет указываться на определенные вещи, которые именно люди Востока будут исключительно сильно переживать. Уже детям будут указывать на то, что коренится в человеке, что может быть почувствовано и что не исчерпывается в телесной жизни. Старший, воспитатель будет говорить юному: почувствуй себя, что ты чувствуешь в своей душе? — И когда этот вопрос будет сформулирован в различной форме, юный придет к тому, что скажет: я чувствую, как будто бы там есть что-то такое, что уже раньше было на Земле, прошло через смерть и в будущем придет сюда снова; но это совсем смутное чувство". С помощью дальнейших бесед юный поймет: "то, что я здесь чувствую, что живет всегда, это раз­рушает мое мышление, это не дает мне мыслить, это хочет мысли во мне убить". Затем придет очень важное, естественное чувство, чувство того, что в человеке есть нечто, идущее от жизни к жизни. "Я чувствую нечто во мне, что является моим вечным, но я чувствую это почти как убийцу моих мыслей". Возвещение этого можно найти уже у Достоевского, чувство некоего внутреннего убийцы мыслей.
     "Постепенно начнут чувствовать душу рассудочную, или характера, как нечто, лежащее далеко позади и убивающее мысли. ... Эти души будут считать себя внутренней могилой своего собственного сущест­ва, но такой могилой, благодаря которой создается место для откровений духовного мира; и тогда явится следующее чувство. ... Души скажут себе: это истинно, когда я мое вечное, идущее от жизни к жизни, ощущаю так сильно, что оно как бы убивает мысленное напряжение, мои мысли устраняются, а божествен­ные мысли струятся и распространяются над могилой моих собственных мыслей. — Придет Самодух. Душа со­знательная ступит в могилу, и Самодух выступит таким образом. — Я не пытаюсь схематизировать: здесь душа сознательная, там приходит Самодух; но я хотел бы ввести вас в человеческую душу, ка­кой она будет, когда Я постепенно ощутит переход от души сознательной к Самодуху. ... Человек ста­новится пустым (освобождается от того, что вошло в него в греко-латинскую эпоху, от мыслей), но не напрасно: в пустоту постепенно войдет новое духовное откровение — сначала в тонкой форме, — и в человеческой душе оно распространится как Самодух. Подобные вещи не происходят без значительной внутренней душевной драмы, душевной трагедии. Бессчетное число людей именно на Востоке переживут глубокую внутреннюю душевную трагедию, глубокое внутрен­нее душевное страдание благодаря тому, что они почувствуют: мой внутренний человек убивает мои мысли. — И определенная усталость, определенное затмение найдет на людей, поскольку ощущаемое ими как идеал, который людям следует искать, не принесет какого-либо освобождения на первых порах, но скорее некое затмение, отмирание, внутреннюю усталость.
     Чтобы эти отношения увидеть объективно, так увидеть, чтобы и понять, мочь ориентироваться в них, для этого существует среднеевропейское человечество. Оно тогда исполнит свою задачу, когда всмотрится в такие отношения. Для этой цели оно должно вспомнить то, о чем я говорил в моей книге "О загадках человека", вспомнить о том духовном течении, которое развито Фридрихом Шлегелем, Шеллингом, Гегелем Фихте, Гете. Но для этого воспоминания нужно немало. Взять хотя бы один пример: многие ли в современ­ном мире понимают духовный облик Гете? или родство нашего дорнахского строения с духовным обликом Гете?" 181(17)

1436. 1840-1870 гг. "В России нас встречают В.А.Жуковский, Александр Грибоедов, Александр Пушкин, М.Ю.Лермонтов, поэты, пропитавшие культуру своего народа западноевропейским духом. Пушкин — насквозь романтик, поэт большой лирической силы и высокого идеализма в понимании мира; Лермонтов — энергичная индивидуальность со значительными изобразительными способностями. В Боденштадте он обрел незаурядного переводчика (на нем.). Алексей Васильевич Кольцов взлелеял русские народные песни, но и у него повсюду просматривается культурное влияние Запада. Поэзии, вырастающей чисто из почвы русскости, в этот период еще не существует”.
     1870-1900 гг. "Через большое духовное сотрясение проходит в это время также и русская духовная жизнь.
     ... Дух народа теперь углубляется и ищет, как из глубин собственного национального существа возвести себе его созерцания. Также и здесь критика идет впереди, открывая новые пути. В В.Белинском Россия имеет эстетика и философа большого духовного кругозора и высоких целей. Говоря чисто логически, его критической деятельности недостает последовательности. Белинский был человеком непрестанного поиска, он хотел привести к ясности спутанные понятия и темные желания своего народа. Поэтому он больше руководствовался своим уверенным ощущением, чем какими-либо абстрактными идеями. Сколь бездонно глубок и в то же время сновидчески сбивчив Дух народа, показывают творения Николая Гоголя, выдвинувшего ужаснейшие обвинения против своего отечества, обвинения, из которых говорит глубокая сердечная любовь. Мистическое чувство лежит в основе его представлений; неутомимо толкает оно его вперед без того, чтобы он видел перед собой какую-либо ясную цель. В Н.Некрасове, Иване Тургеневе, Иване Гончарове и в Ф.М.Достоевском это сумеречное тяготение перерабатывается постепенно в ясность. Правда, Тургенев остается все же под сильным влиянием западно-европейских идей. В тонких образах он изображает прежде всего страдающих людей, не способных по той или иной причине справиться с жизнью. Гончаров и Писемский изображают жизнь русского общества без широкого взгляда на какое-либо мировоззрение. Достоевский — гениальный психолог. Он нисходит в глубины душевной жизни и в блестящих, правда, порой довольно ужасных образах разоблачает человеческое внутреннее. Его "Преступление и наказание" во всей Европе ощущают как образец психологического романа. Представителем совершенно русской духовной жизни является граф Лев Толстой. От романиста потрясающе большой силы ("Война и мир" 1872, "Анна Каренина" 1877) он развивается до пророка новой формы религии, которая свои корни ищет где-то в пра-христианской древности и поднимается к жизненному идеалу полнейшей бессамостности". 33 с.79, 111-112.

1444. Современная журналистика говорит о больших людях, таких как Гете, Шиллер, Достоевский, в одинаковом смысле. Однако если сравнить такие вещи, как "Вильгельм Майстер" и "Братья Карамазовы", то с эстетической точки зрения вторую вещь следует назвать литературой с черного хода.
     Не подлежит сомнению величие Толстого. И все же, наравне с этим, тот, кто внимательно читал его первые большие произведения, когда они стали переводиться на немецкий язык, мог бы сказать себе: да, здесь перед нами большой дух с Востока, но он с горчайшей ненавистью и с полнейшим презрением говорит о немецком. — И если этого не касались в самом начале, то только потому, что в первых переводах кое-что было опущено или заменено чем-то другим. Мы живем в такое время, когда суждение должно быть конкретным и острым. В эти дни разгорается ненависть между народами, и следует знать, как эта ненависть развивалась. 167(1)

1486."Последнего периода жизни Ницше не понять, если не учесть того, как во всех его ощущениях, во всем, что он чувствовал и думал, служа примером, действовал тот же самый элемент, который, например, у Достоевского, как психологический элемент, пронизывает его искусство. Эта особенность русского Востока, что всего человека постигают в непосредственно природном, но так, что это непосредственно природное рассматривается так же, как изживание духовного, ощущают человека так, что инстинкты в то же время ощущаются как духовное, не так, как на Западе и в Средней Европе, где это ощущается психологически, но душевно; — вот это теснится теперь в Ницше...". 65 с.534-5

     662. В "Братьях Карамазовых" Достоевского у Дмитрия преобладает Я, у Алеши — астр.тело, у Ивана — эф.тело, у Смердякова — физ.тело. Дмитрий описан Достоевским так, что над ним как бы тяготеет наследственность; и еще он хочет описать в нем русского, ибо он постоянно хочет описать истинно русское. Дмитрий не знает культуры Запада и действует целиком из русского инстинкта. Иван же, напротив, — западник, он был в Париже, наполнен идеями западного материалистического мировоззрения, но оно у него пронизано русскими раздумьями. В его дискуссиях присутствует туман инстинктов со всяческими мыслями современной духовной культуры. В Алеше инстинкты соединяются с мистикой. Они в нем также имеют наклонность к преступному, как и у Дмитрия, т.е. идут из нижнего, но направляются в иную сторону — к вере в божественную любовь.
     "Само собой разумеется, абсолютно нечего возразить против использования таких образов в искусстве. Ибо все существующее в действительности может стать предметом искусства. Но дело заключается не в "что", а в том, "как" должно оно быть пронизано сутью и тканием духовного. Благодаря особым отношениям, которые я не раз излагал особенно в связи с русской культурой, именно в Достоевском выразилось то, что должно иметь место в развитии человечества, когда в русской жизни будет господствовать спиритуальность единственно лишь через дальнейшее развитие природных отношений, какими я их недавно противопоставлял спиритуальным отношениям. Достоевский изначально был воплощенным ненавистником немцев. Он сделал это инстинктивной своей задачей: не дать повлиять на свою душу западноевропейской культуре, он хотел остаться лишь с постижением мировых обликов в упоении, в опьянении, когда они подступали к нему, и тщательно избегал видеть что-либо спиритуальное в физическом волнении, которое перекатывалось через его душу. И вместо того, чтобы из глубин душевного постигать образы, он извлекал их из подоснов чисто физической природы, которая у него сама была нездоровой. И это затем действовало в людях, которые забывали о возможности взойти в духовное. Это действовало в людях, природа которых была к тому же способна, я бы сказал, болезненное кипение и варение, действующее во внутренностях человека, преобразовывать в искусство с исключением всего духовного. И без этого повествование было бы лишь описанием, безвкусным и деревянным. Поскольку же это действует из подсознательного, болезненного, истерического, то оно становится интересным, и во многих отношениях даже очень интересным, именно благодаря той парадоксальности, которая выступает в том случае, когда без единой искры спиритуальной жизни, я бы сказал, душой, которой ведь Достоевский обладает в высшей степени, излагается просто физическое бытие мира".
     Рассказ об инквизиторе — это грандиозная идея, выраженная еще более грандиозно. "Но он стоит в произведении, представляющем собой истерическое воспроизведение действительности, и потому с ним вместе не выступают те большие импульсы, что проходят через мировое свершение. У Достоевского не выступает наглядно спиритуальное, а только внешность Христа, которая вновь воплощается здесь и, так сказать, в пух и прах разбивается великим инквизитором". 167 (1)

     700. "Само собой разумеется, я ни в малейшей степени не хочу умалить Достоевского, но его творчество нервно при всем его величии. Подобная нервозность приходит ... с развитием материализма". 157 (6)