Персия—Египет—Греция—Рим—Европа

173. "... Заратустра, Зороастр, сияющая Звезда. Но в виду имелось сияющее Божество, посылающее лучи мудрости на Землю". Из самого Солнца знал Заратустра все тайны Земли, как рожденные силами Солнца.
     "Египтяне видели духовные деяния, но не духовных существ. И тoгo, кто их представлял на Земле, что человек нeс в себе как силы Солнца, древнеегипетские посвященные называли Озирисом". В древнегреческую эпоху люди уже не знали тайн Солнца, а лишь его действия в окружающем Землю эфире. "И то, что как эфир простиралось вокруг Земли, а следовательно, пронизывало и человека, — это греческие посвященные — не народ — называли Зевсом. Таковы ступени человеческого культурного развития, в ходе которого посвященные видели в Солнце божественно-духовное существо, затем, ступенью ниже, посвященные видели в Солнце силы, действовавшие на Земле и, наконец, — действие солнечных существ в земном эфире.
     Учение о трeх солнечных аспектах, о солнечном аспекте Заратустры, о солнечном аспекте Озириса, о солнечном аспекте Пифагора, Анаксагора, в позднейшие времена знал лишь тот, кто подходил столь же близко к учению о посвящении, как это было возможно в те древние времена. Об этих трeх аспектах не через созерцание, а из учения по традиции знал Юлиан Апостата, прошедший через ученичество в Мистериях. Эти аспекты так захватили его, что по сравнению с ними всe, что несло с собой Христианство, показалось ему малостью".
     В греческую экзотерическую культуру перешло многое из этого троичного учения о духовном Солнце, об элементарном Солнце и о солнечном эфире. Без этого были бы невозможны ни греческое искусство, ни философия. Однако в эпоху Рима мудрость Мистерий была профанирована, ею завладели римские цезари. И в целом Рим был не способен весь истинный блеск греческой культуры перенести в мир, в приближавшееся Христианство. По вине Рима истины древнего посвящения были отрезаны от Европы. Хотя это не следует понимать как порицание Риму. "От этого древнего знания (о трояком Солнце) во внешнем мире не осталось ничего, кроме символики тройной короны римского папы. Внешнее осталось, внутреннее" — утеряно; и только через новое посвящение можно будет оглянуться на те древние времена". 211(11)

     207. "Греки развили высокую мудрость именно благодаря ариманическому вторжению, которое заявило о себе в их искусстве как люциферический элемент. Эта мудрость приняла очень индивидуальный, человечески индивидуальный характер. Однако в своей большей части она, по сути, освещалась из древних времен тем, чему учили людей сами духовные существа. ... Инспирировали, инициировали их из духовных миров. ... Анаксагор, Гераклит — последние носители божественной мудрости, уже перенесенной в идеи и понятия. ... "Познай себя" — было мистериальным изречением. Но это древнее человеческое знание сообщалось окольным путем через Люцифера, и человек приобретал его через ариманические силы. Оно целиком и полностью было связано с состоянием равновесия между ариманическими и люциферическими силами. ... Когда пришла Мистерия Голгофы, ариманические силы были особенно велики. И именно они погнали душевную жизнь человека к абстракциям вплоть до того, что затем выступило в римской сути, которая насквозь абстрактна". И без Мистерии Голгофы человеку больше не приобрести бы представления, ощущения самой человеческой личности. 184(11)

     215. "Нельзя рассматривать мировоззрение во всей полноте его значения, беря лишь его мыслительное содержание; существенное заключается в настроении, сообщающемся душе, в вырастающей из него жизненной силе". "Нужно почувствовать, как Гераклит своей собственной душой ощущает себя в потоке становления, как мировая душа пульсирует в человеческой душе и сообщает ей свою собственную жизнь, если эта человеческая душа осознает себя живущей в ней. Из такого сопереживания мировой души у Гераклита возникает мысль: все живущее несет в себе смерть благодаря всепроникающему потоку становления, но смерть несет в себе жизнь. Жизнь и смерть заключены в нашей жизни и умирании. Все заключает в себе все остальное, только таким образом вечное становление может все пронизывать. "Море есть самая чистая и самая нечистая вода. Она годна для питья рыб и благая для них, но не годна для питья людей и губительна для них". "Жизнь и смерть, бодрствование, сон, юность, старость — суть одно и то же. Меняясь, это становится то тем, то этим". "Добро и зло — одно". "Прямой путь и окольный ... одно и то же".
     "Более свободным от внутренней жизни и более преданным самому элементу мысли является Анаксимандр. Он видит происхождение вещей в своего рода мировом эфире, в неопределенном, бесформенном пра-существе, не имеющем границ. Если взять Зевса Ферекида, лишив его всего, что присуще ему как образность, получится пра-существо Анаксимандра. В Анаксимандре выступает индивидуальность, в которой из душевного настроения, являющегося у ранее упомянутых мыслителей еще с оттенком их темпераментов, рождается жизнь мысли. Как душа, такая индивидуальность чувствует себя связанной с жизнью мысли и благодаря этому — не настолько сросшейся с природой, как душа, которая еще не переживает мысль как нечто самостоятельное. Она чувствует себя связанной с миропорядком, лежащим над природными процессами".
     За упомянутыми мыслителями в историческом изложении следуют: Ксенофан из Колофона (род.в 570 г. до Р. X.); ему душевно родственен, хотя и моложе его, Парменид (живший в Афинах около 460 г. до Р. X.), Зенон Элейский (расцвет его падает на 500 г. до Р. Х.), Мелисс Самосский (живший около 450 г. до Р. X.)".В них мыслительный элемент живет уже в такой степени, что они требуют мировоззрения и признают истинным лишь то, чем вполне удовлетворена жизнь мысли. Они спрашивают, каково должно быть происхождение мира, чтобы оно могло быть полностью воспринято в пределах мышления. Ксенофан считает, что народные боги не могут устоять перед мышлением, поэтому он их отвергает. Его бог должен быть помыслен. То, что воспринимают чувства, изменчиво, наделено качествами, не соответствующими мысли, которая должна искать пребывающего. Поэтому Бог есть постижимое в мыслях, неизменное, вечное единство вещей. Парменид видит во внешней, наблюдаемой чувствами природе неистинное, обманчивое; в единстве, в непреходящем, охваченном мыслью, — единственно истинное. Зенон пытается разобраться в переживании мысли указанием на противоречия, встающие перед таким мировоззрением, которое видит истину в изменчивости вещей, в становлении, во множественности, явленной внешним миром. Из указанных им противоречий приведем лишь одно. Он говорит, что самый быстрый бегун (Ахилл) не может догнать черепахи, ибо, как бы медленно она ни ползла, когда Ахилл достигает места, на котором она только что стояла, она уже подвинулась вперед. С помощью таких противоречий Зенон показывает, как представление, придерживающееся внешнего мира, не может прийти к какому-либо результату; он указывает на трудность, с которой встречается мысль, пытаясь найти истину. Можно познать значение этого мировоззрения, называемого элеатским (Парменид и Зенон происходят из Элея), если направить взор на то, что носители его настолько подвинулись в развитии переживания мысли, что это переживание оформили в особое искусство, в т.наз. диалектику. В "искусстве мысли" душа научается чувствовать себя в своей самостоятельности и внутренней замкнутости. Тем самым реальность души ощущается как то, что она есть в своем подлинном существе и чем она чувствует себя благодаря тому, что она уже не сопереживает, как в прежние времена, общее переживание мира, но развивает в себе переживание мысли, коренящейся в ней, благодаря которой она может чувствовать себя растущей на чисто духовной основе мира. Сначала это ощущение еще не выражается в явственно высказанной мысли, но его можно живо почувствовать в ту эпоху по той оценке, которая дается мысли. Согласно "разговору" Платона, Парменид говорит молодому Сократу, чтобы тот у Зенона научился искусству мысли, иначе он будет далек от истины. Это "искусство мысли" ощущалось как необходимость для человеческой души, желавшей приблизиться к духовным первоосновам бытия".
     "Кто в достижении человеческим развитием ступени переживания мысли не видит, как с началом этой ступени прекратились ранее существовавшие образные переживания, тот увидит особенности мыслителей VI-го и следующих дохристианских столетий в Греции не в том свете, в каком они должны быть изложены в этой книге. Мысль как бы поставила стену вокруг человеческой души. Раньше душа своими ощущениями жила в явлениях природы; и то, что она переживала совместно с этими явлениями природы таким же образом, как она переживала деятельность собственного тела, вставало перед ней в образных явлениях во всей их жизненности; теперь же вся картина образов была погашена силой мысли. Там, где раньше простирались полные содержания образы, теперь распространялась мысль. И чувствовать себя в том, что простирается вовне, в пространстве и времени, душа могла, только связывая себя с мыслью. Можно ощутить такое душевное настроение, если обратить взор на Анаксагора из Клазомен в Малой Азии (род. в 500 г. до Р. X.). Он чувствует себя в своей душе связанным с жизнью мысли; эта жизнь мысли охватывает то, что протяженно в пространстве и во времени. И в этой протяженности она предстает как "нус", как мировой рассудок. Этот последний, как сущность, пронизывает всю природу, но сама природа является только состоящей из малых пра-существ. Мировые процессы, являющиеся результатом совместного действия этих пра-существ, — суть то, что воспринимают чувства после того, как из природы исчезла картина образов. Этих пра-существ называют гомойомериями. Человеческая душа переживает в себе связь с мировым разумом (нус) в мысли, в пределах своих стен; сквозь окна чувств она взирает на то, что возникает благодаря мировому разуму через взаимодействие гомойомерий". 18(2)

     218. "В Эмпедокле жила индивидуальность, в душе которой встретились в бурном столкновении старый и новый образ представлений. Он еще чувствует связь души с внешним бытием. Ненависть и любовь, антипатия и симпатия живут в человеческой душе; они живут также за пределами стены, окружающей человеческую душу; жизнь души, таким образом, равномерно продолжается вне этой стены и проявляется в силах, разделяющих и соединяющих элементы внешней природы: воздух, огонь, воду, землю — и обусловливающих таким образом то, что чувства воспринимают во внешнем мире.
     Эмпедокл стоит перед природой, являющейся для чувств неодушевленной, и развивает такое душевное настроение, которое восстает против этого обездушивания. Его душа не может поверить, чтобы истинная сущность природы была тем, что из нее хочет сделать мысль. Менее всего она может допустить, чтобы она к этой природе действительно стояла лишь в таком отношении, какое вытекает из мыслительного мировоззрения. Необходимо представить себе, что происходит в душе, которая во всей остроте переживает такое внутреннее раздвоение и страдает от него, тогда можно будет почувствовать, как в душе Эмпедокла воскресает как сила ощущения старый образ представлений, но она не соглашается вполне осознать это и ищет бытия в мысле-образах, в том, отголоском чего являются изречения Эмпедокла, которые, если их понять на основании сказанного, утратят свою странность. Ведь ему приписывается следующая фраза: "Прощайте. Я странствую уже не как смертный, но как бессмертный Бог ... как только я вхожу в цветущие города, мне оказывают почести мужчины и женщины: они присоединяются ко мне тысячами, ища вместе со мной пути к своему исцелению, ибо одни ждут от меня прорицаний, другие — изречений, целящих от различных болезней". Таким образом одурманивает себя душа, в которой бродит древний образ представлений, благодаря которому она ощущает свое собственное бытие как бытие изгнанного Бога, который из иного бытия перенесен в лишенный души мир и который поэтому ощущает землю как "необитаемое место", куда он брошен как в наказание. Разумеется, в душе Эмпедокла можно найти еще и другие ощущения, ибо из его изречений впечатляюще сверкают молнии мудрости".
     "Те мыслители, которых называют атомистами, смотрели иначе, чем Эмпедокл, на то, чем,, благодаря рождению мысли, стала природа для души человека. Самый значительный среди них — Демокрит (род. в 460 г. до Р. X. в Абдере). Левкипп является его предшественником.
     У Демокрита гомойомерии Анаксагора стали в значительно большей степени вещественными. Пра-существа, частицы Анаксагора можно еще сравнить с живыми зародышами; у Демокрита они становятся мертвыми, неделимыми частицами вещества, своими различными комбинациями составляющими вещи внешнего мира. Они движутся по направлению друг от друга, друг к другу, друг через друга; таким образом возникают процессы природы. Мировой разум Анаксагора, который как духовное (бестелесное) сознание целесообразно создает мировые процессы из совместного действия гомойомерии, становится у Демокрита природной закономерностью.
     Душа допускает лишь то, что она может постигнуть как ближайший результат мысли. Природа совершенно обездушена, мысль, как переживание души, бледнеет и становится внутренним теневым образом обездушенной природы. Тем самым через Демокрита проявился мысленный прообраз всех более иди менее материалистически окрашенных мировоззрений последующего времени.
     Мир атомов Демокрита представляет внешний мир, природу, в которой совершенно нет "души". Переживания мысли в душе, благодаря рождению которых человеческая душа обратила внимание на самое себя, у Демокрита — лишь теневые переживания. Этим отчасти характеризуется судьба переживаний мысли. Они приводят человеческую душу к сознанию собственного существа, но они, в то же время, наполняют ее неизвестностью относительно ее самой. Через мысли душа переживает себя в себе самой, но она может в то же время чувствовать себя вырванной из духовной, независимой от нее мировой силы, дающей ей уверенность и внутреннюю опору. Такими отделенными (от духовного мира) чувствовали себя те люди, которым в греческой духовной жизни дается имя софистов". Наиболее значительным среди них является Протагор (из Абдеры, 480-410 г. до Р. Х.). Вместе с ним следует упомянуть Горгия, Крития, Гиппия, Трасимаха, Продика. Софистов часто изображают людьми, легкомысленно обращавшимися с мышлением. Такому мнению сильно способствовало то, как их описывал автор комедий Аристофан. Но лучшей их оценкой может, наряду со многим другим, служить, например, сказанное о них Сократом, который в определенной мере чувствовал себя учеником Продика и указывал на него как на человека, хорошо действовавшего в смысле облагорожения языка и мышления своих учеников. Воззрение Протагора высказано в известном изречении: "Человек есть мера всех вещей сущих, дабы они были, не сущих, дабы они не были".
     Переживание мысли господствует в настроении, лежащем в основе этого изречения. И в нем не чувствуется связи с объективной мировой силой. Когда Парменид говорит, что чувства дают человеку мир заблуждений, то можно было бы пойти еще дальше и прибавить: а почему не может обманывать и переживаемое мышление? Протагор, вероятно, ответил бы: какое дело человеку до того, является ли мир вне его иным, чем он его воспринимает и мыслит? Разве он представляет его не для себя? Каким бы он ни был для другого существа, человеку нечего об этом заботиться. Его представления должны служить только ему; он должен с их помощью найти в мире свой путь. Если он совершенно уяснит себе самого себя, то не станет желать иных представлений о мире кроме тех, которые нужны ему. Протагор хочет иметь возможность строить на мышлении, поэтому он основывает его исключительно на совершенстве его собственной мощи.
     Но тем самым Протагор вступает как бы в противоречие с духом, живущим в глубинах Греции. Этот "дух" ясно ощутим в греческом существе. Он высказывается уже в надписи на дельфийском храме: "Познай себя"". "Какова ценность отдельного человека? Софистика ставит этот вопрос и делает этим шаг на пути к греческому просвещению". 18(2)

Новое естествознание

     316. "В основе расцвета естествознания нового времени лежит то же искание, что и в основе мистики Якова Беме. Это выявляется в Джордано Бруно (1548-1600) — том мыслителе, который вырос непосредственно из духовного течения, которое через Коперника (1473-1543), Кеплера (1571-1630), Галилея (1564-1642) и др. привело к первым великим естественнонаучным достижениям нового времени. Рассматривая то, как он учит об образовании мира из бесчисленного множества малых одушевленных и душевно переживающих себя первичных существ — монад, не возникших и непреходящих и в своем взаимодействии созидающих явления природы, можно было бы сопоставить его с Анаксагором, по мнению которого мир состоит из гомойомерий. И все же между ними имеется огромное различие. Для Анаксагора мысль о гомойомериях раскрывается в то время, как он рассматривает мир; мир дает ему эту мысль. Джордано Бруно чувствует, что лежащее за явлениями природы может быть осмыслено так, что существо "я" окажется возможным в картине мира. "Я" должно быть монадой, иначе оно не могло бы быть действительным. Таким образом, принятие монад необходимо. И так как только монада может быть действительной, то истинно действительные существа суть монады с различными внутренними качествами. В глубине души такой индивидуальности, как Джордано Бруно, происходит нечто такое, что не доходит до полного ее сознания. В Джордано Бруно "я" борется за свое бытие в мире, и выражением этого является воззрение: "я" — это монада, она не возникает и не преходит.
     Сравните, насколько различными путями Аристотель и Джордано Бруно приходят к представлению о Боге. Аристотель рассматривает мир. Он видит прекрасное в природных процессах. Он отдается этому прекрасному; также и в природных процессах раскрывается ему мысль "перводвигателя этих процессов". Джордано Бруно в своей душевной жизни прорабатывается к представлению о монадах; природные процессы как бы погашены в том образе, в котором, действуя друг на друга, выступают бесчисленные монады; и Бог становится силовым существом, действующим за всеми процессами воспринимаемого мира, живущим во всех монадах. В страстной вражде Джордано Бруно к Аристотелю выражается противоположность между мыслителями Греции и нового времени". 18(5)