ШАРШУН С.И.

СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ (фр. Serge Charchoune; 16 августа 1888, Бугуруслан — 24 ноября 1975, Вильнев-Сен-Жорж, Валь-де-Марн) — русский писатель и художник.
После окончания учёбы в Париже (1912) остался в Европе, бо́льшую часть жизни провёл во Франции. В 1916—1917 жил в Испании, в 1923 в Берлине. Приверженец антропософии, называл себя «магическим реалистом».
    В 1920 познакомился с Ф.Пикабиа, затем с Т.Тцара и Бретоном. Участвовал в групповых акциях дадаистов. Известен его портрет работы Мана Рэя (между 1922 и 1925).
    В 60-70-х годах несколько раз посетил Россию.
    Автор фрагментарно-дневниковой прозы, наследующей В. Розанову. Романы «Долголиков», «Путь правый» и «Яно грустнейший» образуют автобиографическую трилогию.

Из воспоминаний антропософа К.Д. Померанцева
     С Сергеем Ивановичем Шаршуном я познакомился в самом начале 30-х годов. Он был членом нашего антропософского кружка, возглавлявшегося Н.А.Тургеневой. Знал, что он – художник и очень бедствует, так как его картины не покупаются. Жил он тогда в каких-то полубараках в «Сите Фальгьер» в XV округе Парижа в квартале, специально выделенном для еще не признанных талантов. Он был самым молчаливым из всех членов кружка. И только совсем недавно я узнал от большого его почитателя профессора-слависта Р.Герра, что к тому времени он уже прошел длинный путь (С.И. родился в 1888 году) не только художника, но и писателя, хотя и очень своеобразного.
     Прославился же Шаршун, и теперь почти уже всемирно, своей живописью. Шаршуна же литератора знает лишь узкий круг славистов и его друзей.
     Ровно ничего не понимая в современной живописи, как, впрочем, и в современной музыке, «сквозь смерть» я могу писать о Шаршуне, лишь как о человеке, в каком-то смысле «ископаемом» и в то же время «сверх-временном» или, как он сам о себе говорил, «примитивном со сложной натурой». Что касается «примитивной» – быть может. «Сложной»? – Если покопаться, да как следует, какая человеческая натура окажется не сложной?
     Во время войны я был в Лионе, где был С.И., не знаю. После войны мы встречались реже: или у общих знакомых, или на литературных собраниях, или иногда фланируя вдвоем вдоль Сены вечерами, когда в воде отражается собор Парижской Богоматери, Консьержери, мосты и плывут вместе с улизнувшими с собора химерами по начинающей оранжеветь воде. О чем мы тогда говорили? – «За жизнь», как сказал бы Адамович, которого мы оба чтили, особенно в последние его годы. Говорил больше он. Вода, точнее водная стихия, его вдохновляла, он чувствовал себя «кармически с нею связанным», но – как? Объяснить не мог. Однажды сказал, что иногда чувствует, что если в Сену (даже в океан) бросится, то «не потонет». Как же это так? – удивлялся я. «Вы думаете, что я знаю? Я сам не знаю как». Вероятно, поэтому большинство его картин (запомнившихся мне) изображали воду или ею вдохновлялись: однотонная бессюжетная поверхность, с разнонаправленными мазками, в некоторых местах оттенявшаяся более интенсивным цветом той же краски.
     На одной из его выставок, перед одной из таких картин, я так ему и сказал. И, конечно, попал пальцем в небо. Стоявший возле меня какой-то американец выпалил, что это – «симфония» не то Баха, не то Бетховена и… угодил в цель! Шаршун ликовал, как ребенок, даже изменился в лице, мою же оплошность чистосердечно простил. А сердце у него действительно было чистое, как у новорожденного.
     В один из, как говорится, «прекрасных» дней (какой? уж не помню) он мне торжественно, даже ставшим «официальным» (понимайте – как хотите) голосом заявил: «Товар пошел», что означало – картины начали хорошо продаваться. Здесь маленькое отступление. С.И. происходил из купеческой семьи, был сыном настоящего (как сам определял) «купца-кулака», нещадно обдиравшего кого только мог, и вот теперь сын «начал выплачивать» его долги. Он щедро раздавал деньги всем, кто у него просил и не просил. Одному нуждавшемуся писателю издал на свой счет его роман, другому купил квартиру, третьему просто совал кредитки в карман.
     Когда я в последний раз его видел, ему было уже далеко за восемьдесят, но выглядел он по-прежнему бодро и я сказал бы «живуче», тем более что он уже давно уверял своих друзей, что будет жить до ста одиннадцати лет! Почему до 111? – Он объяснял, что так рассчитал то ли по Зодиакам, то ли по каким-то еще «знамениям», и утверждал с такой гранитной уверенностью, что я абсолютно ему верил. Затем узнал от знакомых, что он заболел и как будто опасно, но моя уверенность не поколебалась, пока, словно оплеуха (да, именно оплеуха!): – «Шаршун умер»…
     До сих пор недоумеваю, – какое он имел право? И так скоро, и так неожиданно, и вопреки 111-ти?
     Но Сергей Иванович был еще и писателем, и довольно много написавшим: большую автобиографическую – не в смысле жизненных путей и похождений, но душевно-духовных скитаний и метаморфоз – повесть «Долголиков», три (известных мне) сборника рассказов – «Подвернувшийся случай», «Без себя» и «Без маяка». Рассказы оригинальные, с умелой выдумкой и даже былью, во всяком случае, более красочные, чем живопись, и все, конечно, «вокруг самого себя». Он, кроме того, регулярно печатался в престижных «Числах» и упорно выпускал (по мере накопления) четырехстраничные листовки 21 x 14 см, «Клапаны» и «Вьюшки», результат «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».
     Вот несколько примеров таковых:
     «Индюк учился кричать у флейты».
     «Клавесин – Жар-Птица, бегущая по золотым травам».
     «Поджидая что-нибудь нужное, – уверен, что оно – рассыпется прахом, за мгновенье до осуществления».
     «Я всегда и всему – верю, принимаю немедленно».
     «Появление ребенка?
    Это новое рождение я, наконец, осуществил – во сне.
    Теперь моя жизнь посвящена – семейному счастью, земному процветанию, продолжению человеческого рода. Тону, утопаю в блаженстве».
    Здесь предельно кратко, но столь же предельно полно, представлен весь Шаршун: художник – (индюк – флейта); писатель – «осуществил во сне» и превратил в «блаженство»; человек – «я всегда и всему верю», несмотря на – «рассыпется прахом». Шаршун мыслил образами, снами, верою, прахом. И несмотря на такую, казалось бы, парадоксальность, был на редкость целостным, как бы из одного куска дуба высеченным человеком. Во всяком случае, таким он мне казался, производил такое впечатление. Или – таковой была простота его сложности, в чем-то утверждавшая согласие с самим собой. Но здесь опять трудность: для меня, согласие с самим собой дело почти неосуществимое, разве что для абсолютных примитивов, которых Сергей Иванович никаким краем не касался.
    Узнал от Р. Герра, что Георгий Адамович называл его «раскольником и отшельником заволжских степей». От «отшельника» и «степей», действительно, в нем что-то было. От «раскольника» – не знаю. Раскол предполагает что-то резкое: отсечение чего-то и от чего-то топором. Никакой резкости и никакого «топора» в С.И. я не чувствовал, он скорее был волнообразным (таким он мне представлялся) переходом от одного умонастроения к другому, но всегда, в самом основном, связанным «своим», природным единством. Везде и всюду он вносил душевный русский уют, думаю, своей настоящей добротой, по всей вероятности, им самим даже не осознававшейся: был добр и, когда мог, щедр потому, что быть другим не мог.
    Скончался С.И. в 1975 году. Как и почему у него было украдено 24 года, – до сих пор понять не могу.