В грандиозной панораме кармических взаимосвязей, развёрнутой Рудольфом Штейнером перед слушателями его лекций 1924 г. в Дорнахе, Штутгарте, и других городах Европы, совершенно особое место заняло рассмотрение индивидуальности лорда Байрона в связи с одной сравнительно не очень отдалённой её инкарнацией. Вероятно, не только потому, что результаты проведённого кармического исследования представлялись Рудольфу Штейнеру в данном случае особенно показательными, он часто - пять раз! - возвращался к этой теме в ходе лекций этого великого кармического цикла. Можно предполагать, что столь частое его возвращение к индивидуальности Байрона симптоматически служит признаком того значения, которое ей принадлежит не только в прошлых, но и в будущих судьбах мира.
Не без трудностей, сопряжённых с такого рода исследованием, но, по-видимому, в данном случае особенно значительных, Рудольф Штейнер установил, что индивидуальность, носившая в своей инкарнации в Англии в XIX в. имя Джорджа Гордона Байрона, проходила предыдущую свою инкарнацию, - во многом определившую инкарнацию в XIX в., - «либо в десятом, либо в одиннадцатом столетии после Рождества Христова на востоке Европы в областях нынешней России (точнее определить я не мог)» (1).
Она имела при себе дружески связанную к ней личность, которая, как и она сама, была совершенно поглощена планом, сложившимся у обоих на основании дошедшего до них древнего предания о сокровище мирового значения, магическом предмете, Палладий, к которому были как бы прикованы судьбы мира и владение которым давало также власть над миром.
Палладий - священное изображение богини Афины Паллады со щитом и поднятым копьём. В Древней Греции произошло рождение человеческой мысли, и это выражено в представлении греков о рождении Афины из головы Зевса и во всеоружии. Она - богиня, и значит, мысль, хоть и обособилась, ещё сохраняет свою божественную природу. Паллада – дева, и, следовательно, мысль ещё не соединяется в познании с внешним миром, она чиста. Мысль, хозяйкой которой является богиня Афина, может поражать, как копьём, и служить человеку защитой, наподобие щита. Афина несёт надвинутый на голову шлем, потому что мыслью можно защитить и голову, как броней шлема.
В древности существовало несколько священных изображений Паллады. Они хранились в труднодоступных местах и были святынями городов, которые их имели. Выше всего почитался троянский Палладий, который по окончании Троянской войны был увезён Энеем из горящей Трои и доставлен в Рим, где был помещён под колонной «на одной из площадей Рима” (2). Считалось, что пока он находится в Риме, он обеспечивает городу господство над миром.
В то время, о котором в лекциях Штейнера о Байроне идёт речь, Палладий находился уже в Константинополе. Он был перенесён туда по распоряжению императора Константина, основавшего в 326 г. Второй Рим на Босфоре. Тогда Палладий снова увидел солнечный свет для того, чтобы быть опять погруженным во мрак, в почву Константинополя, а над тем местом была воздвигнута порфировая колонна Константина.
Константинополь был столицей Византии, как с VI-VII вв. называлась Восточная Римская империя, возникшая после разделения единой империи на две - Западную и Восточную в 395 г. В Х в. Византия была не так сильна и обширна, как старый Рим, но в её владения ещё входил юг Италии, Малая Азия и Балканы, и она представляла собой тогда действительно единственную мировую державу (Западная империя пала в 476 г.).
Двое друзей, историю которых в общих чертах излагает Рудольф Штейнер, "слышали легенду о Палладии", но они слышали кроме того добавление, которое древняя легенда получила в более поздние времена и которое содержало пророчество о том времени, когда Палладий увидит солнечный свет в третий раз. Оно, – так передаёт это добавление Штейнер, – гласило, "что этот Палладий будет перенесён людьми с Востока в столицу Востока и что на волшебной власти этого Палладия на Востоке некогда будет основана славянская держава, если он будет погружён в почву скорее к востоку или к северу от Константинополя и что благодаря этому власть перейдёт к славянам, как прежде с этим Палладием была связана власть Трои, власть Рима, власть Константинополя" (3). Став известным в славянской среде, это пророчество, по Штейнеру, превратилось в один из самых мощных мотивов, когда-либо действовавших в истории, и силу его воздействия испытали на себе два героя, которые "предприняли тогда полное энтузиазма путешествие за Палладием в Константинополь" (4). Они хотели "каким-либо образом добыть там Палладий и перенести его на восток Европы. До этого не дошло. Да до этого и не могло дойти, ибо Палладий хорошо охранялся, и этим личностям, которые знали, как он охранялся, не удалось его заполучить. Но необычайная боль овладела обоими этими людьми. И то, что подобно лучу вошло в одного и другого, прямо-таки парализовало их головы в ту эпоху...»(5). - Можно подумать, что сама Афина как страж Палладия явилась из недр греческого язычества и своим разящим копьём нанесла обоим героям, осмелившимся посягнуть на её святыню, удар в голову!
Рудольф Штейнер не назвал имён двух личностей, которых соединил дерзкий замысел, и, надо думать, прежде всего потому, что наблюдал их в Хронике Акаши со стороны их внутренних переживаний (6), идентификация же их с лицами, известными в истории, не входила в его задачу.
Можно с достаточным основанием предположить, что идея овладения Палладием и переноса его в славянский город "к северу от Константинополя” могла захватить скорее всего кого-либо из представителей киевского великокняжеского дома, причём того, кому уже должна была принадлежать власть в Киеве, а не кого-нибудь, скажем, кто просто находился при дворе великого князя. Образ главного из героев, рисуемый Рудольфом Штейнером, - это образ человека, которому Палладий нужен, потому что всякая власть для него недостаточна кроме той, которую может дать Палладий.
При первом беглом обзоре киевского правящего дома Х-ХI веков взгляд останавливается как на наиболее вероятном кандидате на роль лица, которого в его внутреннем аспекте Рудольф Штейнер видел в Хронике Акаши, на великом князе Святославе Игоревиче. Ни один из русско-варяжских князей того времени не проявил себя в такой степени неординарно, ни один не выпадал так из общего ряда киевских князей, ни один не был захвачен какой-то своей идеей, о которой так ни разу внятно и убедительно не сказал, как этот князь. Это был князь-воин в древнегерманском смысле, и это значит, что война, которой он отдавался со всем пылом своей молодой души, несла его, как на крыльях, поднимала над повседневностью и над самим страхом смерти. Он был, безусловно, выше всего этого, и, например, отправляясь в поход против кого-либо из своих соседей, не стремился застигнуть его врасплох, а предупреждал: "Иду на вы!"
Его возвышенный воинский идеализм, сочетавшийся со всей жестокостью военачальника тех времён, совершенно последовательно привёл его к сосредоточению на единственной точке в мире, на твердыне, о которую разбилась его судьба, - на Константинополе.
Ему было не более 27-28 лет, когда после длительного и необъяснимого промедления он в 964 г. принял киевский стол из рук своей матери, княгини Ольги, которая 19 лет после гибели мужа, князя Игоря выполняла обязанности регентши - сначала по причине малолетства сына, а затем - по причинам, оставшимся истории непрояснёнными. Не подлежит сомнению, что Святослав не торопился принимать от матери принадлежавшую ему по праву власть. Неизвестно также, где он пропадал до 964г. Похоже, что он не видел себя призванным к решению каких-либо задач внутри доставшейся ему ещё при жизни матери державы. Его и в это время что-то гнало прочь из Киева. В 965 г. он совершил несколько походов в степь и на Волгу, и никто из исследователей не обнаружил сугубой государственной необходимости в этих метаниях Святослава. Его неукротимая энергия входит в целенаправленное русло, когда без видимой связи со всем предыдущим он получил предложение византийского императора выступить в поход против болгар на Балканах. Это был час его судьбы!
Император Никифор Фока хотел примерно наказать болгар, осмелившихся требовать с империи дани, которую та, правда, обязалась платить им ещё в 927 г., но платила неаккуратно и с перерывами, возможно, в расчёте, что со временем болгары перестанут напоминать о ней. Сначала император сам собрался в поход против них, но с дороги вернулся из-за трудностей передвижения в горной местности и, по-видимому, в связи с новой идеей. Он нашёл лучший, как ему казалось, выход из положения, обратившись к традиции византийской дипломатии - достигать поставленных целей чужими руками.
В тот момент рядом с императором оказался человек, который в ходе последующих событий играл настолько выдающуюся (хотя для историков так до конца и не прояснённую) роль, что, глядя на его действия, невольно напрашивается предположение о том, что мысль привлечь Святослава к разгрому Болгарского царства была подана императору именно им. Этого человека по имени Калокир император направил из Константинополя к Святославу в Киев с предложением выступить за хорошее вознаграждение против болгар. Калокир был, как и сам Святослав, молод, он происходил из византийской колонии в Крыму, Херсонеса, - и эти два обстоятельства навели исследователей на мысль, что Калокир хорошо знал Святослава и раньше, что на полпути между Киевом и Константинополем, где лежал Херсонес, у обоих как сверстников ранее было немало случаев свести знакомство, а поэтому никто, кроме Калокира, не мог успешнее справиться с миссией посла императора в Киеве. Сам император был как будто в восторге от этой затеи и, словно вменяя её в заслугу Калокиру, перед его отъездом возвёл его в сан патрикия, самый высокий при константинопольском дворе, что конечно, удивительно, учитывая, что Калокиру ещё только предстояла поездка в Киев.
От внимательного взгляда современника описываемых событий, византийца Льва Диакона, чья "История" наряду с Повестью временных лет (далее ПВЛ) служит основным источником сведений о балканских походах Святослава, не укрылось возбуждённое состояние, в котором молодой посол императора находился накануне своего отъезда в Киев, и он тут же отметил, что Калокир был ”муж пылкого нрава и во всех отношениях горячий” (7).
У Калокира были основания для приподнятого настроения. Он вёз Святославу предложение, которым Византия сама открывала русскому князю путь на Балканы и давала там, - правда, на первое время, - свободу действий. На этой основе можно было уже приступить к осуществлению плана, который Калокир и Святослав, возможно, уже обсуждали ранее или же, по сведениям Льва Диакона, Калокир представил Святославу по прибытии в Киев. "Калокир, - сообщает византийский историк, - уговорил [Святослава] собрать сильное войско и выступить против мисян [Мисией в Византии называли в то время Болгарию - Г.К.] с тем, чтобы после победы над ними подчинить и удержать страну для собственного пребывания, а ему [Калокиру. – Г.К.] помочь против ромеев [так византийцы называли себя, памятуя о римских корнях империи - Г.К.] в борьбе за овладение престолом и ромейской державой. За это Калокир обещал ему огромные, несказанные богатства из царской сокровищницы” (8).
Быстрое сближение Калокира со Святославом, завершившееся по сведениям Льва Диакона побратимством (9), было бы слишком невероятным в виду сурового характера киевского князя, если бы встреча эта была первой. Однако и сведения о ней, неизвестно каким путём достигшие Льва Диакона, не проясняют главного: чем именно расположил к себе Калокир Святослава, чем он заставил Святослава почувствовать себя обязанным ему в такой степени, чтобы соединиться с ним узами побратимства и обещать ему, – пока что ещё, правда, не завоёванный, – Константинополь и престол императоров Византии, ибо невозможно представить себе, чтобы Святослав очертя голову бросился в эту войну только из-за богатого вознаграждения, которое обещал ему не имевший никаких прав на престол Калокир, когда Святослав этот престол для него добудет. Ведь тогда Святослав и сам мог бы взять в Константинополе всё, что угодно, вовсе не нуждаясь в услугах Калокира. - Калокир, безусловно, остаётся загадочной величиной. Ведь он не имел собственной военной силы, за ним неизвестна хотя бы партия сторонников в Константинополе, чтобы изнутри оказывать Святославу поддержку, пока он вёл бы войну с Византией. И из источников остаётся совершенно не ясным, что же, в конце концов, соединило обоих.
Святослав выступил в поход летом 967 г. с большим войском /по данным ПВЛ - в 10 000 чел., по сведениям Льва Диакона, считающимся преувеличенными, - в 60 000 чел.; вообще, сведения о численности войск и датировка военных действий в источниках не совпадают, однако эти расхождения для данного исследования не существенны /. Осталось неизвестным, предупреждал ли Святослав на этот раз болгар о своём выступлении против них, но ему удалось, по-видимому, не встречая серьёзного сопротивления, быстро овладеть 80 болгарскими городами на Нижнем Дунае.
Болгарскому царству был нанесён тяжёлый удар, царь Пётр умер, и страна потеряла управление. Это и было то, чего хотели от Святослава греки. Задача, поставленная перед ним, была выполнена, и теперь в Константинополе от него ждали только ухода домой. Однако готовности уйти из поверженной Болгарии Святослав не обнаруживал, и было похоже, что он закреплялся на занятых территориях. Одного этого было достаточно, чтобы встревоженные греки обратились к тому же самому средству, к которому они прибегли, чтобы поставить на своё место болгар: против Святослава они использовали своих союзников печенегов, обитавших в причерноморских степях: из Константинополя им было дано знать, что Киев оставлен без надлежащей охраны. Печенеги тотчас подошли к Киеву и осадили его.
Расчёт греков оказался верным. Святослав, узнав о случившемся, поспешил на выручку осаждённому Киеву и увел войска из Болгарии. Только в некоторых городах он оставил небольшие гарнизоны, чтобы сохранить завоёванные позиции за собой на будущее, так как собирался вернуться.
Святославу удалось быстро отогнать печенегов, но болезнь матери задержала его в Киеве дольше, чем он рассчитывал. В те дни у её постели ему пришлось давать ответ на упрёк в постоянном отсутствии в Киеве. "Не любо мне жить в Киеве, - говорил он, - хочу жить в Переяславце на Дунае, - там середина земли моей, туда стекаются все блага: из греческой земли - золото, паволоки /шелка/, вина, различные плоды, из Чехии и Венгрии - серебро и кони, из Руси же - меха и воск, мед и рабы" (10) - Святослав сказал матери, очевидно, то, что ей могло быть понятно и в качестве своего мотива выдвинул государственные интересы. Однако до сих пор он мало о них думал, а его объяснение матери своих действий выглядит тем более неправдоподобным, что интересы, которыми он их перед ней оправдывал, были торговые. Как увидим, всего менее года спустя Святослав по другому случаю выказал своё подлинное - глубоко равнодушное отношение ко всем тем благам, которые он перечислял в разговоре с матерью. - Её смерть в июле 969 г. развязала ему руки и, отдав распоряжения по управлению государством, он вновь устремился в Болгарию.
В отсутствие Святослава обстановка на Балканах складывалась не в его пользу. Хотя Святослав, имевший в виду военные действия против Византии, не был заинтересован в превращении болгар в своих врагов и не отстранял царскую династию от власти, болгары не могли не смотреть на него как на захватчика, и после его вынужденного ухода летом 968 г. явно оглядывались на ненадёжного, но всё-таки хорошо известного и в религиозном отношении близкого соседа, Византию. В том же году в Константинополе побывали болгарские послы, которым был оказан приветливый прием. Бедственное положение болгарского царства обещало грекам восстановление лояльного отношения болгар к империи, а при том обороте, который стала принимать война на Балканах, Византия и со своей стороны стремилась к союзу с болгарами, чтобы совместно противостоять опасным замыслам Святослава.
Перед самым возвращением Святослава в Болгарию осенью 969 г. болгары начали изгонять оставленные им военные отряды и возвращать себе захваченные им ранее города. Святославу пришлось овладевать заново даже Переяславцем.
В первой половине 970 г. он владел уже почти всей восточной Болгарией и совершал рейды в сторону византийской границы. Взятие столицы Болгарского царства Преслава отдало в его руки молодого царя Бориса, который теперь поневоле оказался союзником, но скорее почётным пленником Святослав. Однако не все из болгар захотели последовать за своим пленённым царём, некоторые упорно держались союза с Византией, и Святослав беспощадно расправлялся с ними. Особенно трагически сложилась судьба защитников Филиппополя, города на самой болгаро-византийской границе. Горожане, настроенные в пользу Византии, отчаянно защищались, но город был взят, и по распоряжению Святослава его жители были подвергнуты мучительной казни – по сведениям Льва Диакона,20 тыс. человек были посажены на кол (11).
Уже по взятии Переяславца Святослав, не находивший нужным далее скрывать свои намерения от греков, послал в Константинополь послов, которые от его имени объявили: "Хочу на вас идти и взять столицу вашу, как и этот город" (12). Однако греки не торопились принимать брошенный им вызов. В Константинополе с декабря 969 г. был новый император - Иоанн Цимисхий. Энергичный, но осмотрительный он хотел сделать попытку остановить конфликт и для начала узнать, что за человек Святослав. ПВЛ содержит рассказ об "испытании дарами", которому Святослав будто бы был подвергнут императорскими послами. Не без гордости за русского князя ПВЛ передаёт, как Святослав, не взглянув на поднесённое ему золото и шелка, приказал их спрятать и как откровенно обрадовался оружию и благодарил императора за него. Наблюдавшие за князем послы вернулись в Константинополь, и по их докладу советники императора сделали заключение: "Лют будет муж этот, ибо богатством пренебрегает, а оружие берёт. Соглашайся на дань" (13).
Новое, - а, возможно, то же самое, что нашло отражение в рассказе ПВЛ об "испытании дарами", - посольство напомнило Святославу об обязательствах, которые он брал на себя, когда (через Калокира) договаривался с империей о действиях на Дунае, и предложило покинуть страну, получив обещанное ранее вознаграждение за оказанные империи услуги. Святослав не захотел выглядеть нарушителем данного слова и не отклонил предложение императора прямо, но назначил за свой уход сумму в таком размере, что было очевидно - она представляла собой условие, выдвинутое в сознании его заведомой невыполнимости. Взамен этого он мог, - и это выглядело е его стороны как бы уступкой, - предложить грекам ещё лишь одно: "Если же, - так передаёт его слова Лев Диакон, - ромеи не захотят заплатить того, что я требую, пусть тотчас покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию" (14).
Можно решить, что это было сказано им сгоряча. Во всяком случае, греки не восприняли слова Святослава всерьёз. Между тем в них дано объяснение его действий и названа цель, которую он преследовал на Балканах. Будучи исполненным, это его требование передавало в его руки Конетантинополь, ибо столица империи находилась в Европе, тогда как добрая половина её владений в X в. лежала в Азии. Палладий же хранился здесь, в Константинополе, на краю Европы, там, где она отделена от Азии пространством Босфора, и теперь Святослав требовал, чтобы ему уступили права на неё, ибо, очевидно, считал себя не кем иным, как наследником европейской идеи, хоть её и взлелеяли греки и само рождение понятия Европы в прошлом было связано именно с ними. Теперь он оспаривал её у них и не без внутренних на то оснований. ”Ромеи” были уже слишком ориентализированы, чтобы, - с точки зрения Святослава, следующей из выдвинутого им требования, - продолжать носить имя европейцев. В его лице на смену грекам-ромеям шла новая сила, и Святослав требует теперь того, что, как он полагает, принадлежит ему по праву.
Если два друга, которых в лекциях о Байроне Рудольф Штейнер имеет в виду, предпринимали в ходе всех этих событий, – а быть может даже прежде, чем они разыгрались,– попытку тайно пробраться в Константинополь, то им очень быстро должно было стать ясно, что извлечь Палладий из-под колонны в самом центре византийской столицы невозможно ни днем, ни ночью, и в таком случае, - если они располагали для этого необходимыми средствами, - в их уме неизбежно должен был сложиться план овладения Палладием путём захвата самого города. Похоже, что именно этот план Святослав и осуществлял вместе с помогавшим ему верным Калокиром.
Святославу Константинополь был нужен ровно на то время, какое понадобилось бы, чтобы извлечь Палладий из его темного вместилища под землей и перенести куда-то на север, - возможно, и в самом деле в Переяславец, где он готовился основать столицу своего царства («к северу от Константинополя», по смыслу предания, которое передаёт Рудольф Штейнер). Осуществив это, он мог спокойно передать ненужный Константинополь своему другу, которому тот был обещан и которому как греку было, очевидно, проще поручить управление остатком византийских владений в Европе.
Иоанн Цимисхий никак не откликнулся на требование Святослава, но терпеливо и твёрдо посоветовал ему уйти, не нарушая обещаний, которые давали Византии уже его киевские предшественники, и напомнил о печальном конце отца Святослава, князя Игоря, пренебрегшего клятвенным договором. Напоминание о смерти отца вызвало сильное раздражение у Святослава, и он ответил, резко оборвав возможность дальнейших переговоров: "Я не вижу никакой необходимости для императора ромеев спешить к нам; пусть он не изнуряет свои силы на путешествие в сию страну – мы разобьём вскоре свои шатры у ворот Византия" (15)
Император, очевидно, понял, что Святослав по собственной воле из Болгарии не уйдёт, и начал военные приготовления. Что делал тем временем Святослав, по источникам не прослеживается, но военные действия, которые Иоанн Цимисхий открыл против него весной 971 г., были для Святослава, видимо, неожиданными. Когда император вошёл в Болгарию и подошёл к Преславу, Святослав находился в Доростоле на Дунае и в обороне Преслава участия не принял. В канун штурма Преслава город тайно покинул остававшийся в нём Калокир. Он отправился к Святославу с вестью о появлении императора в Болгарии. Это последнее упоминание о Калокире на страницах "Истории" Льва Диакона, его дальнейший след на этом теряется (16). (Повесть временных лет эту личность не знает).
Падение Преслава привело императора непосредственно к боевому столкновению с самим Святославом. После 65-дневной осады Доростола, где Святослав засел со своим войском, и нескольких кровопролитных сражений у его стен Святославу пришлось признать своё поражение и, вероятно, чтобы не посылать остаток войска на верную смерть, просить императора о свободном проходе домой. Он сам изложил условия мира, который предлагал императору, и того они удовлетворили вполне. Святослав давал обещание никогда не нарушать пределов империи и ее владений на Балканах и отныне находиться в союзе с ней. Перед уходом он "попросил у императора позволения встретиться с ним для беседы", и Лев Диакон, который был, несомненно, свидетелем этой встречи, дал описание волнующего момента, когда противники впервые встретились лицом к лицу. "Государь, - пишет он,– не уклонился и, покрытый вызолоченными доспехами, подъехал верхом к берегу Истра /древнее название Дуная, ещё использовавшееся в то время - Г.К./, ведя за собой многочисленный отряд сверкавших золотом вооружённых всадников. Показался и Сфендослав /греческая форма написания имени Святослава у Льва Диакона - Г.К./, приплывший по реке на скифской ладье; он сидел на вёслах и грёб вместе с его приближёнными, ничем не отличаясь от них. Вот какова была его наружность: умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны её свисал клок волос - признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом, обрамлённым двумя жемчужинами. Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближённых только чистотой. Сидя в ладье на скамье для гребцов, он поговорил немного с государем об условиях мира и уехал" (17). - Дыхание мировых судеб веет от этой встречи.
Вместе с рухнувшими надеждами на достижение заветной цели возвращение в Киев утратило для Святослава свой смысл. Как бы с отсутствующим сознанием он с остатком войска следует домой привычным днепровским путём. Однако на этот раз путь вверх по Днепру был для него наиболее опасным. По сведениям воеводы Святослава, Свенельда, у днепровских порогов уже стояли печенеги, предупреждённые жителями Переяславца о возвращении Святослава с богатой военной добычей. Свенельд предлагал князю возвращаться домой по более безопасному правому берегу Днепра на конях, но Святослав пренебрёг советом старого воина и поплыл ладьями вверх по реке. У порогов, где плывущие по Днепру обыкновенно высаживались на берег, чтобы обойти опасное место, его действительно ждали печенеги. Не сумев отразить их нападение, он отступил и зазимовал на Белобережье в устье Днепра, где ему с войском пришлось жестоко страдать от голода. С наступлением весны 972 г. он упрямо тем же путём повёл войско к порогам, где его терпеливо дожидались печенеги. Они напали на ослабленное голодной зимой войско, и в завязавшейся схватке Святослав был убит. Только Свенельду с остатком войска удалось уйти в Киев, но он не сумел подобрать тело своего князя, и оно досталось врагам. Печенежский князь Куря приказал сделать из черепа Святослава чашу, из которой потом пил на пирах.
Обычай пить из черепа убитого врага имел большое распространение в древнем мире. О нём сообщает, например, Геродот /История,1У,65/. Но, как и многое, что вошло в повседневный обиход у древних, он имел мистериальное происхождение. Рудольф Штейнер указывает на мистерии троттов и друидов, где при достижении определённой ступени посвящения жрецу полагалось приносить клятву на мече и "пить определённый напиток, причём из человеческого черепа. Это означало, что человек перерос человеческое. Это чувство жрец-друид должен был иметь в отношении низшего тела. То, что жило в теле, он должен был ощущать столь объективно, столь холодно, что смотрел на него лишь как на сосуд” (18). Своеобразный посмертный эквивалент этого мистериального переживания получила душа Святослава. На своё "низшее тело" она имела возможность смотреть совершенно извне и сверх того - видеть, каким путём пошла в мире некогда принадлежавшая ему самая благородная часть его телесного существа.
В ряду с событиями жизни великого князя Святослава в новом свете могут предстать некоторые эпизоды биографии Байрона. Она содержит, например, не очень значительную саму по себе, но всё-таки яркую и впечатляющую подробность жизни молодого Байрона. Тогда он любил проводить время в кругу друзей в своём родовом поместье в Ньюстеде, графство Ноттингем. Когда-то там находилось аббатство, основанное в XII в., но в ХVI в. оно было приобретено предком Байрона, Джоном Байроном, и приспособлено под жильё. Байрону нравилась средневековая атмосфера аббатства и вместе со своими молодыми друзьями, переодетыми в монашеское платье, он устраивал костюмированные вечера, засиживаясь до глубокой ночи за пиршественным столом. Необычная чаша ходила тогда по кругу среди любителей сильных ощущений. То был помещённый в серебряную оправу человеческий череп, найденный на соседнем кладбище.
В 1808 году, когда это происходило, Байрону шел 21-й год, - время жизни, когда душа начинает испытывать проблески своего непреходящего "Я". Откровения "Я" с его опытами прошлых земных жизней теснятся к выявлению, когда это «Я» может впервые заявить о себе, и в этом ему помогает сама судьба, при наступлении четвёртого семилетия разбрасывающая здесь и там бесчисленные намёки на прошлые жизни человека, чтобы извне помочь его "Я” пробудиться к самосознанию в новой земной жизни. Семь лет спустя Байрон навсегда оставляет Англию, чтобы окончить жизнь в борьбе за свободу Греции.
Для романтиков, к числу которых принадлежал Байрон, было характерно отрицательное отношение к войнам, и Байрон разделял его. Неприятие войны выразилось в его творчестве даже с особой силой. Но странное дело - его не оставляла тяга к местам былых сражений. В 1816 году, покинув Англию, он едет в Бельгию для того, чтобы видеть поле Ватерлоо, где всего год назад, 18 июня 1815 г. было дано величайшее сражение XIX в. и решена судьба человека, волновавшего воображение романтиков, Наполеона. Сражение при Ватерлоо длилось всего сутки, но на этом поле легло 49 тысяч человек, и в 1816 году, когда там стоял Байрон, их души ещё продолжали витать над этой местностью, тогда как сам он, быть может, пытался разбудить воспоминания, погребённые в глубинах его души.
* * *
Грандиозная попытка Святослава, бросившего на завоевание Константинополя всю свою военную мощь, в свете исследования Рудольфа Штейнера в высокой степени симптоматична для России. Очень рано, когда она ещё находилась в процессе формирования, в её душевное существо был введён издалека властно манивший к себе Святослава образ священного Палладия, двоящийся образ Власти - либо Третьего Рима, которому должен быть принесён в жертву Второй, либо Власти, которая не хочет знать господства и подчинения, ибо Царство её «не от мира сего».
Примечания:
1. Rudolf Steiner Gesamtausgabe (GA), Bd.240. Vortr. 9.04.1924. Dornach, 1982. S. 114
2. GA 235, Vortr. 23.03.1924. S.215
3. GA 239. Vortr.11.06.1924. D.,1985. S.196
4. GA 240. Vortr. 24.08.1924. D., 1992. S.273
5. GA 235. Vortr.23.03.1924. D.,1984. S.216
6. "Вы видите, - говорит Рудольф Штейнер о чтении в Хронике Акаши, - например, Цезаря в ситуациях его жизни; но не то, что он, собственно, сделал, а внутренние импульсы, побудившие его к действиям". GА. 100. Vortr.19.06.1907. D., 1981. S.54
7. Лев Диакон. История.IУ,6. М.,1988
8. Там же. У,1
9. Там же. У,2
10. Повесть временных лет /ПВЛ/ СПб.1996, с.169
11. Лев Диакон. Цит.соч. У1,10
12. ПВЛ, с.170
13. Там же
14. Лев Диакон. У1,10
15. Там же
16. Там же. УП1,5.
17. Там же. IX,11
18. GА.93. Vortr 30.09.1904. D., 1982. S.45-46
Статья опубликована в немецком переводе в швейцарском журнале Novalis 11/1998
