Болезнь, последние дни и часы Доктора Штейнера

Лишь со священным трепетом могу я говорить об этих вещах. Но страдание друзей, которые шесть месяцев не видели и не слышали столь любимого ими Мастера и руководителя, их жажда хоть что-то узнать о происходившем в это время — настолько огромны, что я чувствую себя вынужденной говорить. Все должны знать, как велик, как мощен он был также и во время своей болезни.

Мы жили тихо и замкнуто. Кроме госпожи д-р Штейнер, которая приходила каждый день, когда находилась в Дорнахе, а не решала важные задачи в других местах, допускались только члены Правления с короткими посещениями. Госпожа д-р Штейнер и члены Правления были теми, кто связывал его с внешним миром. Он радовался их приходу; когда же поставленные задачи удерживали их вдали от него, как радовался он добрым вестям от них; как эмоционально он принимал депеши, посылаемые госпожой д-р Штейнер из каждого города, где происходили эвритмические представления, - депеши, сообщавшие об огромном успехе эвритмии! Как сердечно благодарен он был самоотверженному служению г-жи д-р Штейнер и ее эвритмической группы, неизменно приводящему к триумфу. Он не мог не радоваться каждой победе красоты — он, кто и сам был: сама красота, само благородство, сама доброта, сама любовь.

Свою болезнь он переносил с терпением и достоинством. Он невыразимо страдал от того, что физические силы неуклонно покидали его, вынуждая принимать все больше заботы о себе — его, который всегда был самодостаточным и не рассчитывающим на внешнюю помощь. Но дух его сиял все ярче, и его сияние стало для меня прекрасным переживанием в это время боли.

В пять утра происходила трансформация; его голос, будивший меня в это время, звенел силой, ясностью и нетерпением: необходимо спешить, чтобы не потерять драгоценное время. Я вскакивала лихорадочно, тоже понимая, как важно это время, спешно делала самое необходимое, наскоро освежала себя чашкой чая с лимонным соком — и начиналась работа рядом с ним.

В эти часы были написаны великолепные тексты, бывшие для нас неожиданным подарком. Мы записывали без отдыха до 7, 8 утра, и он не уставал — наоборот, был живым и пробужденным. Предобеденное время протекало в чтении, выполнении необходимых дел и в описанном приеме посетителей. Первая усталость приходила после еды. О, еда! Здесь я должна коснуться болезненной темы.

Невозможность питаться господствовала непреодолимо. Это было, как если бы всякая принятая пища оказывалась ядом. У него была ярко выраженная непереносимость большей части продуктов и способов их приготовления. То, что еще годилось сегодня, назавтра могло стать отторгнутым, так что мы, кто заботился о питании, все время боялись промахнуться.

Как врач, как специалист по антропософской медицине я могла понимать, что происходит, и как раз это понимание делало мое горе и мою растерянность все более сильными. Я хочу попытаться разъяснить, что там было. Все системы пищеварения и обмена веществ функционировали лишь очень слабо, потому что эфирное тело больше не могло правильно войти в соответствующие органы. Это эфирное тело служило другим, духовным функциям, будучи отдано им как жертва. Таким образом, эти органы (обмена) оказались теперь целиком во власти физических сил, а ведь это силы разрушения, в то время как Я и астральное тело, которые должны были бы это компенсировать и взять их защиту на себя, были полностью заняты в духовном мире — принятием духовных истин. Вследствие этого равновесие было нарушено. Пища превращалась в яд, потому что больше не могла быть одухотворена в такой степени, чтобы усваиваться. Это было мученичеством, борьба за преобразование пищи, и каждый день приносил новое испытание, которое нужно было выдержать. И ежедневной болью для окружающих было видеть, как тотчас после приема пищи силы покидали его, приходила усталость, - до самой ночи и утренних часов, когда процессы пищеварения завершались. Тем не менее, отказываться от пищи было нельзя, чтобы противостоять истощению, ставшему уже хроническим из-за ограничений с питанием, которые существовали еще до болезни, можно даже сказать — существовали всегда, обусловленные интенсивнейшей, невозможной по земным меркам, духовной работой. Поэтому возникали осложнения, воспалительные процессы, которые не могли сдерживаться уже никакими средствами. И я, и наш врач д-р Нолль, который был рядом со мной неизменно и добросовестно, были беспомощны, и надеялись только на вмешательство высших сил и самого Доктора. Увы, карма беспощадно следовала своим собственным законам. Мы должны были увидеть и выдержать, как самая дорогая для нас жизнь — вопреки всем нашим усилиям и каждодневным жертвам, вопреки нашим мольбам — была у нас отнята.

В свои последние дни он был немного печален. Для меня это выглядело так, как если бы он решал трудноразрешимую задачу. Сияние его глаз казалось более слабым, чем обычно, и великая, ничем не объяснимая тревога охватила меня. Его физическое состояние не ухудшилось, наоборот, он был даже лучше, но мое внутреннее беспокойство сохранялось. Вопрос, обращенный к нему, был полностью обойден с помощью нескольких ласковых слов и немедленного заверения в том, что он чувствует себя хорошо.

Утром в воскресенье он проснулся с болью. В это утро работы не было, впервые. Мы подробно обсудили эту боль и не нашли причин для беспокойства. Впрочем, в течение дня она исчезла. В этот день он был еще тише и терпеливее, чем обычно, и дал новые указания по лечению. Также этим утром он передал мне рукопись, в которую накануне внес окончательные корректуры, и это была наша книга по медицине, над которой мы совместно работали с такой любовью и преданностью, еще задолго до болезни. Он не разрешал ее трогать, пока сам не внесет поправки — и вот теперь книга лежит как завещание, как последнее, к чему прикасались его руки. Он так радовался, вручая мне ее...

«Важное было дано в этой книге», - сказал он тогда. С глубокой печалью думаю я о том, как он стремился восстановить медицину. Он хотел принести всю мудрость мистерий Меркурия, и это было остановлено в самом начале, в то время как им был предусмотрен непрерывный ряд продолжений этой книги.

В 4 часа дня боль вернулась, моя внутренняя тревога не хотела уходить, и я настаивала на том, чтобы известить г-жу д-р Штейнер, оставшуюся в Штутгарте. Моего беспокойства никто не разделил, и с медицинской точки зрения действительно не было причины беспокоиться. Не было ничего тревожащего и в том, как Доктор сегодня выглядел внешне; он даже спросил, как скоро будет готово Ателье, чтобы он мог работать над моделью внутреннего пространства нового Гетеанума. Так мы ушли в ночь. Пульс был немного чаще обычного, но наполненный и ровный. Я не решалась лечь, осталась сама и оставила включенным свет. К моему удивлению, Доктор это так оставил, чего я никогда не могла добиться раньше, когда в прежние времена тревожилась за его жизнь. Что это было? Доктор Нолль тоже остался дежурить в соседней комнате. Начало ночи прошло спокойно; я, следя за каждым вдохом, погрузилась в молитву о сохранении этой драгоценной жизни. Вдруг, в 3 часа утра, я заметила едва слышные изменения в дыхании, оно участилось; я приблизилась к постели, он не спал, смотрел на меня и вдруг спросил, не утомлена ли я! Он ждал меня с этим вопросом, и это меня растрогало бесконечно... Пульс сейчас не был таким наполненным, как в прошлый раз, и стал намного чаще. Я вызвала д-ра Нолля — посоветоваться, что теперь делать. Доктор не удивился, увидев его здесь в середине ночи, и дружески его приветствовал. «Мои дела вовсе неплохи», - сказал он, - «я только не могу уснуть». Тогда мы выключили свет. Но в 4 часа он позвал меня, потому что возобновилась боль. «Когда наступит день, давайте продолжим лечение, которое я назначил», сказал он. Он хотел дать нам отдых, снова проявляя всегда ему свойственную заботу о других, но только не о себе. Конечно, мы не стали дожидаться дня, и проделали все, что было необходимо. Но вскоре ситуация изменилась, пульс стал хуже, дыхание еще чаще. И — мы должны были пережить, что эта жизнь неуклонно угасает, и наш проводник, учитель и друг уходит с физического плана.

Его уход был как чудо. Он уходил, как если бы это само собой разумелось. Мне показалось, что решение было принято лишь в последний момент — но как только оно было принято, не стало больше никакой борьбы, никаких попыток оставаться на Земле. Некоторое время он тихо смотрел перед собой, с любовью сказал мне еще несколько слов — и в полном сознании закрыл глаза и сложил руки.

Духовный мир потребовал его к себе, это было показано ясно; также было ясно показано, что он несет в духовный мир нечто, что может передать только он.

Теперь мы должны быть в силах сами себе помогать. Он знал, что это возможно, но в точности узнал это только в последние дни своей болезни, и это наполняло его радостью, но и печалью, потому что он не хотел нас оставлять. О, он любил нас всех так сильно!

Теперь мы должны готовить себя к тому времени, когда ему вновь будут поставлены земные задачи, ведь это время придет быстро. Нам нужны надежда, твердость и устремленность, чтобы из духовного мира воспринимать его волю. Мы чувствуем его среди нас — самого удивительного, самого прекрасного Человека, друга Божьего.