Из Гёте
Всё ближе вы, изменчивые тени,
Вы, некогда бежавшие очей.
Окрепшему откроетесь ли зренью?
Пребудете ль, как встарь, в любви моей?
Всё ближе вы! Царите же, виденья,
Сквозите же за дымкой всё ясней!
Как юноша дрожу я, очарован
Явлением волшебного былого.
О, давних дней, о, дней минувших благость!
В вас стольких милых призраков приют.
Старинной, полупозабытой сагой
Любовь и дружба снова восстают.
И снова боль, и пробегать не в тягость
По лабиринтам лжи всю жизнь свою.
Друзья благие, вас я вспоминаю,
Шепчу ушедших близких имена я!
Но внемлют ли, кому зарею ранней,
Зарею лет я песни распевал?
Где вы, друзей приветные собранья?
Где вы, любви ответные слова?
В чужой толпе горит подобно ране
Печаль моя, взрастая от похвал.
А тот, кому звучали эти строки,
Ведь умер тот иль бродит одинокий.
И снова он, давно забытый голод
По тихой, кроткой, ангельской стране,
Нежней, чем ветр над арфою Эола,
Мне веет песнь в невнятном полусне.
О, слезы, слезы! Скорбию тяжелой
Смягчилось сердце строгое во мне.
Всем, что мое, я всем теперь оставлен.
Все, что ушло, мне снова стало явью.
"Я робок, беден и убог…"
Я робок, беден и убог.
В одежде хожу верблюжьей.
Беру только то, что дает мне Бог,
И горстью пью из лужи.
Но есть цветы на горах крутых.
На высочайшем пике.
И пчелы мои облетают их
И мед собирают дикий.
И медом их горьким питаюсь я.
И кажется мне он сладок.
О, мудрая горечь бытия!
О, ключ золотых загадок!
Не обращаю никого -
Не я ли последний грешник! -
Но всем от меду моего
Дарю я с полей нездешних.
"Робок дух мой и тяжел. Горы ему недоступны…"
Робок дух мой и тяжел. Горы ему недоступны.
Дразнят сияньем своим. Мне б не взобраться на них,
Если бы пчелы мои, золотокрылые пчелы,
Не возносились наверх, словно кифара, звеня.
Светлых божеств письмена я в их полете читаю,
Рок свой гадаю по ним, волю богов узнаю.
В рощах блуждая глухих, мел золотой вырезаю,
Что собирают они в дряхлого дуба дупле.
Так и проходит мой день, солнцем любви осиянный,
В сонном гудении пчел, в ласковом блеске высот.
"Как ты горек, золотой мой мед!.."
Как ты горек, золотой мой мед!
Не заесть мне горечи до гроба.
О, как остро, о как больно жжет
Мне мой мед гортань мою и нёбо!
Как горька ты, скорбная земля!
Ты горишь в груди моей и в чреве.
Диким медом голод утоля,
Поклонюсь пчелиной королеве.
Как горька ты, плоть моя, на вкус!
Как горька ты, чаша голубая!
Но в свою я горечь облекусь,
Воспою я скорби, улыбаясь.
"Вопросы, разговоры, споры…"
Вопросы, разговоры, споры,
Табачный, кольцевидный дым,
И сквозь него мои просторы
С туманом нежно золотым.
И я дивлюсь на вешний полог,
На молодой цветущий сад,
И созерцаю пчел веселых,
И отвечаю невпопад.
Но вот случается порою,
Что я нахмурюсь за столом,
Дурную мысль в себе сокрою
И затаюсь в молчанье злом,
И вдруг, подняв глаза, увижу,
Как, угрожающе жужжа,
Закружится все ближе, ближе
Лугов нагорных госпожа.
И тот, к кому всего я боле
Взлелеял в сердце нелюбовь,
Весь передернется от боли
И быстро схватится за бровь.
И, нежное утратив жало,
Забьется жалобно пчела.
Еще немного пожужжала
И, отжужжавши, замерла.
И, чай поспешно допивая,
Я незаметно для других
Ее салфеткой прикрываю,
И обрывается мой стих.
"B звенящей раковине тела…"
B звенящей раковине тела
На незнакомом берегу
Я в песне нежной и несмелой
Твой вещий шепот берегу.
В своих слезах, таких горючих,
Твою я возвращаю соль,
В своих рыдающих созвучьях
Твою я воскрешаю боль.
В руках твоих ропщу и плачу,
Не в силах скорби побороть.
Так тянется мой дух незрячий
К твоим пучинам, о, Господь!
"Есть у Тебя столько весен…"
Есть у Тебя столько весен.
Дашь ли Ты мне одну?
Лик Твой благий так ясен!
Тёмно лицо мое…
Выпью ли я все небо?
Сам ли я в нем утону?
О, Всемогущий, слабо
Робкое сердце мое!
Из Твоего океана
Только одну волну
Выплесни, пеной соленой
Вымой чело мое!..
"Глаза еще закрыты…"
Глаза еще закрыты,
И сон не отлетел,
И дух полузабытый,
Как древо, шелестел.
Был внятен гром полета
И скрип эдемских врат,
И все шептал мне кто-то
Про боль моих утрат.
О, звук невыразимый,
Призывный, вещий звук!
О, если бы могли мы
Откликнуться, мой друг,
О, если бы из рая,
Под скрип эдемских врат
Печально догорая,
Коснулся нас закат!
"О, мир, о, тайнопись святая…"
О, мир, о, тайнопись святая,
Творцом дарованная нам,
Чтобы давали мы, пылая.
Как свечи, контур письменам.
Так пусть же разгорится пламя,
И станут явственны слова,
И письмена проступят сами
На манускрипте Божества.
Друзьям
О, друзья, вы опять со мною!
В серебро небеса одеты.
Весь обласкан я тьмой ночною.
Скорбь истаяла без следа.
После злого дневного света
Вновь тебя я на небе встречу,
Вновь проснусь я, тобой согретый,
Вековечной любви звезда!
Я от страсти земной излечен
О, друзья, вы опять со мною!
Вы как звезды, вселенной свечи,
В час полночный со мной всегда.
"Любовь и осиянность свыше…"
Любовь и осиянность свыше,
И с небом золотая связь,
И все мы любим, все мы дышим,
Святому голубю дивясь!
Луч солнца, долу отклоненный
Привольно реющим крылом,
Лик человека, осененный
Сей благодатью и теплом.
О, как усладна синева
За белизной разверстых крылий,
Что в горнем лете воспарили,
Едва приметные, едва
Приметные, едва, едва…
Осенние строфы
Нет, не до тленного мне лета,
Не до скорбей моей весны,
Когда деревья, как скелеты,
Как мысли классиков, ясны!
Пускай зима ведет к Голгофе,
А летом торжествует плоть,
В бесстрастных схемах философий
Глаголет осенью Господь.
И, слушая Его, давно ли,
Давно ли в поле я сижу,
На золотое богомолье
Давно ль в безволье я гляжу!
Но терпким напоен экстазом,
В голубоглазой полумгле
Встречает вдруг затихший разум
Христа, склоненного к земле.
"Все мимолетно! Ястребом во тьму…"
Все мимолетно! Ястребом во тьму
Вперился острый окрик паровоза.
Я от стекла щеки не отниму.
В ночи я скрою горестные слезы.
О, ночь моя, о, тьма, немая пасть,
Вглотни меня в нутро свое китово,
Дай в пустырях раскатистых пропасть -
Помянет кто Иону несвятого!
Но уж грохочет. За верстой верста.
Роятся искры. Мимо, мимо, мимо…
Все мимолетно! Только пустота
Прочна, как ночь, как смерть, неистребима.
"Да, велика и непреоборима…"
Да, велика и непреоборима
Твоя тоска, когда проходишь ты
По улицам возлюбленного Рима,
По городу великой немоты,
И вновь скорбишь по тем садам Саллюста,
Где ты свои досуги проводил,
Весь уходя в священное искусство,
В глухие волхвования Сивилл.
Но не вотще ль под этой маской новой
Рыдаешь ты над городом своим?
Не воскресить мятежного былого:
Тот кесарь мертв, и умер грозный Рим.
"Что будет с миром! Что за жуть в лазури!.."
Что будет с миром! Что за жуть в лазури!
Смертельный гнев в улыбке солнца скрыт.
Так Борджиа, глаза свои сощурив,
На жертву оробевшую глядит.
Так не спеша, рукою вероломной
Вливая в чашу флорентийский яд,
Он на синьору устремляет томный,
Почти влюбленный, благосклонный взгляд.
Зачем же солнце так заулыбалось
Сквозь поредевших кленов бахрому?
Как этот гнев сиятельный пойму?..
Что будет с миром! Где любовь и жалость!
Из Ницше
Стремят полет
Вороны к городу, крича.
Метель идет.
Блажен имеющий очаг.
Зачем же вспять
Взираешь ты в тоске немой?
Зачем блуждать,
Глупец, задумал ты зимой?
Пустыня мир,
Безлюдная пустыня вод,
И тот, кто сир,
Кто стынет, тот в пути не ждет.
И ты к своим
Скитаньям злым приговорен,
Взгляни на дым:
Холодной выси ищет он.
Метели песнь
Прокаркай, ворон, мне с высот!
Заройся весь,
Глупец злосчастный, в снег и лед!
Стремят полет
Вороны к городу, крича.
Метель идет.
Беда утратившим очаг…
"…А когда рассвет разгладил хляби…"
…А когда рассвет разгладил хляби
Утюгом до боли раскаленным,
Свежий бриз взъерошил море рябью,
И пропал Кронштадт за небосклоном.
И, забыв о выглаженных волнах,
Улыбнулись хмурые чухонцы,
И за дальним лесом, как подсолнух,
Расцвело торжественное солнце.
Вот когда я вспомнил о матросе,
Что лежит под соснами простертый,
Вот когда, весло угрюмо бросив,
Велел за мной шагнул и недруг мертвый.
И с тех пор за мною всюду ездит
Неотвязный спутник молчаливый
И грозит мне ужасом возмездий,
Как в ту ночь у бурного залива.
"Рыдай, душа! То было лучшим годом…"
Рыдай, душа! То было лучшим годом
Весны твоей, когда тебе был подан
Напиток жизни, ты же от него
Не отпила, и смолкло Божество.
Заря ушла, и небеса погасли.
Кто там стучит? Не твой последний час ли,
Последний час, подаренный тебе!..
Не смерть ли там шагает по тропе!..
Но, посмотри, к прошедшему взывая,
Я грудь свою, как клетку, раскрываю,
И резвой стаей белых голубей
Несутся думы к родине своей.
"Кто спустил эту злую свору?.."
Кто спустил эту злую свору?
Кто щекою припал к ружью?
Как лисица в глухую нору,
Зарываюсь я в плоть свою.
Хищный скребет под сводом черным,
Шорох оползня, хриплый вой.
О, как остро запахло дерном,
Горьковатой лесной травой!..
Все слышнее дыханье гончих,
Все грознее призывный рог.
Вот сейчас подбежит загонщик
И взведет на бегу курок,
И на волю, дрожа, оскалясь,
Беспощадных врагов кляня…
Шевельнется, согнется палец,
Грохнет глухо. И нет меня.
"Я никогда не отстаю…"
Я никогда не отстаю,
Всегда вперед я забегаю,
И мнится мне, что в грудь мою
Пружина вложена тугая.
Я чую время наперед,
Считая бег секунд и терций.
Придет, придет и мой черед,
И перестанет биться сердце.
О, как же всхрипну я тогда,
Проскрежещу и вдруг застыну,
И отразится навсегда
На циферблате час кончины.
"Сквозь сон гляжу на циферблат…"
Сквозь сон гляжу на циферблат,
На стрелок мерное движенье,
И затуманился мой взгляд
Почти до головокруженья.
Как будто в вечность я проник,
Туда, где светят зодиаки,
Вздохнул, и растворился в них,
И затонул в небесном мраке.
Но вдруг секунд бегущих стук
Напоминает мне о мире,
И, прикрепленную на крюк,
Я вижу цепь с тяжелой гирей.
Недвижный крюк и стук, и звук
Остановившейся пружины…
О, если бы я мог, мой друг,
Пребыть с тобой и в час кончины!
"Надо мною склоняется ангел Господень…"
Надо мною склоняется ангел Господень,
И в меня он вставляет цветное стекло,
И мой глаз разгорается в мертвой природе
И на белом экране порхает светло.
Я смотрю на экран, на благую богиню,
На Мадонну с младенцем Христом на руках.
На колонны, на свод ослепительно синий,
И в сиянье своем забываю я мрак.
Я - волшебный фонарь. Я лучусь, я пылаю.
Посмотри, что за тень поднялась за холстом.
Как летучая мышь зашарахалась, злая,
И как туча легла над младенцем Христом.
И исчезла игра, и померкла Мадонна,
Чей-то профиль безносый шагнул на экран,
И действительный мрак, несомненный, бездонный,
Заслонил и затмил многоцветный обман.
О, глухое сознанье материи темной!
Я мрачнею, я гасну. Сиять мне нельзя.
Треск повернутой кнопки. Я больше не помню.
Как мой луч ликовал, по тирану скользя.
"И будет час бескровный, предрассветный…"
Аде
И будет час бескровный, предрассветный,
Такой же бледный, как лицо мое,
Свинцовый запах и забытие,
Отверстый рот, навеки безответный.
А на полу… О, неужели я?..
Так значит смерть? Как быстро и как рано!
Но все ползет из газового крана
С убийственным шипением змея.
И напоследок я еще увижу,
Скосив глаза, издав последний вздох,
Как таракан проюркнет между крох,
Топорща ус, трепещущий и рыжий.
А через час вбежит, схватясь за бок
И задыхаясь, он, когда-то близкий,
И на моей истерзанной записке
Шипящих змей рассмотрит он клубок.
"Мне ль от предчувствий грозных скрыться!.."
Мне ль от предчувствий грозных скрыться!
Так жуток запах камфары,
Твой острый профиль, взгляд сестры,
Притихший врач, лекарства, шприцы!..
И стал внезапно я тобой,
Я стал бичом твоих конвульсий,
В твоем затрепетал я пульсе,
Слепой, как сердца перебой.
И вот прошло. Прозрел я снова.
Но не проходит мой испуг,
И в строфах раздается вдруг
Стук сердца твоего больного.
"О, что за день!.. На ободки, на блики…"
О, что за день!.. На ободки, на блики
В зрачках твоих встревоженно гляжу
Но уж себя я в них не нахожу.
В них только мрак, безмолвный и безликий.
И в бездну тьмы, в зиянье пустоты,
Взрыдав, кричу. Ни отзвука, ни слова!
Но на мои настойчивые зовы
Вдруг смерть встает, и исчезаешь ты.
И, тяжкий крик в устах своих сжимая,
Похолодев, я тайну познаю,
Но эту тайну скорбную твою
Да сохранит душа моя немая.
Терзаясь в днях и сетуя в ночах,
Пребуду я на медленной Голгофе.
Но не скажу я, почему твой профиль
Так обострен, так скорбно величав.
И в пустоту зрачков твоих не буду
Кричать и звать я больше никогда
Затем, что в них погибель и беда,
Затем, что я не верю больше чуду.
Смотрю в тебя, и снова злая тень,
И стражду я от тяжкого молчанья,
И вижу крест над узкими плечами.
И мы молчим. И так проходит день.
"Там тоже суша, реки, тучи…"
Там тоже суша, реки, тучи,
Туман и ветр, тепло и свет,
И на любое из созвучий
Земных найдется там ответ.
Но как бы на октаву выше
Там всех свершений звукоряд,
И люди иначе там дышат,
И звезды иначе горят.
Басовых нот земных сражений
Там нет, и духи не поймут
Того томленья и броженья,
Которым прокляты мы тут.
"О, как зловещ и грозен он…"
О, как зловещ и грозен он,
Грядущий день, как напоен
Предчувствием Суда и казней!
Как с каждым часом неотвязней,
Неотразимей зов трубы!
Земные души, как гробы,
Разверзлись. Трубный клич мотора.
О, черный день, о, день, который
Начертан кровью на столбцах
Небесной Книги! В тлен и прах
Все превратилось от напора
Подземных, неуемных вод.
Заколыхался небосвод.
Завыли, заметались бесы.
Небес прозрачные завесы
Пробиты молнии клинком.
Ревет быком сраженным гром.
Кровь Божества из-под хитона
Сочится. Раздаются стоны.
Струится лавы знойный гной.
Проходит вихорь ледяной
Мятежной зыбью по вершинам
Оторопевших рощ. По спинам
Холодный льется пот. И ад
Из шахт на волю выбегает,
И рев милльонов содрогает
Слепую землю… Смерть у врат.
Красный флаг
Красный флаг на улице, красный флаг!
И за флагом идут, идут,
Вожделея отмщенья, расправ и благ
И взывая: - На суд, на суд!
Красный флаг на улице, красный флаг!
И за флагом дремучий люд!
Развевается, вьется зловещий знак,
Знак свержений, восстаний, смут!
Красный флаг, красный флаг вопиет, кричит
Вот уж столько взметенных лет:
- Стоп! Крушенье! Проезд закрыть!
Человеку дорог и нет! -
"И победил он легион лукавый…"
И победил он легион лукавый,
И распластав прозрачные крыла,
Он поднял Граль в деснице величавой,
И от него бежала злая мгла.
И с высоты, сияя вечной славой,
Наперекор коварным чарам зла
Низвергся свет на град золотоглавый,
Церковные расплавив купола.
И стал собором кубок чудотворный,
И превратился купол в новый Граль,
И я увидел, вглядываясь в даль,
Где воссиял так ярко свет соборный,
Как по стране немой и беспризорной
Проходит под забралом Парсифаль.
"Смотрю на звезд немые письмена…"
Смотрю на звезд немые письмена.
Они горят, как свечи в тайном храме,
Как летопись, творимая мирами,
Но скорбь земли безмолвна и темна.
Невыразимостью земля полна.
Мы лишь себя назвать способны сами.
Не произнесть греховными устами
Земных вещей святые письмена.
Но в этот час светлей и выразимей
Предстал мне мир, и, вздрогнув, я постиг,
Что в это жизни каждый краткий миг
Обожествлю я песнями своими,
Что каждый миг свое шепнет мне имя,
И что бессмертен скромный мой дневник.
"Кадила дым и саван гробовой…"
Кадила дым и саван гробовой,
Наброшенный на труп окоченелый
Земли-Праматери моей и вздохи
Метели-плакальщицы над усопшей,
И каждый вечер со свечой своей,
Уж оплывающей и чуть дрожащей,
Читает месяц, как дьячок смиренный,
Над отошедшей Матерью молитвы.
Обряда погребального никак
Не заглушить рыданием надгробным
О, если б мог я полог приподнять
И ухом к сердцу Матери прижаться,
То я бы понял, с ней соединившись,
Что для нее я - только краткий сон,
Воспоминанье образов минувших.
Читая звезд немые письмена,
Припомнила меня, и я родился
В ее душе, и так как по складам
Она меня читает, развернулся
Во времени судеб небесный свиток,
И вот живу, пока судьбу мою
Она в слова бессвязные слагает.
А прочитает их, и я умру,
И в тот же миг бесплотным стану духом
В эфире горнем, в тверди безграничной.
Такие думы посещают ум,
Когда блуждаю, маленький и слабый,
В дни Рождества по неподвижным дланям
Праматери усопшей и смотрю,
Как тощий месяц бодрствует над телом,
Качая оплывающей свечой.
"В твоем краю голодных много мест…"
В твоем краю голодных много мест
И много рук протянуто за хлебом,
Но убаюкан бездыханным небом
Монахинь-мельниц сухорукий крест.
Такой же крест в душе твоей просторной.
Небесный ветр ворочает его,
Весь день поет, размалывая зерна.
Но им не надо хлеба твоего.
"Говорят, что странники в пустыне…"
Говорят, что странники в пустыне
Зрят миражи. Разве зданья эти
Не мираж, возникший в тверди синей
На глазах усталого столетья?
Эти кубы, улицы, трамваи,
Небоскребы, фабрики и арки
Над мостами - разве не вскрывают
Бред земли - горячечный и яркий?
Как мираж у старого кургана,
Вырастают зыбкие строенья.
Это ты, волшебница Моргана,
Ворожишь, играя светотенью.
Так давно мне город этот снится.
И не знаю, скоро ли воспряну
В голубой пустыне, где денница
Чуть горит полоской нежно рдяной.
"Гудит мой улей. И робея…"
Гудит мой улей. И робея
Взойду на кафедру сейчас.
Но мужество найду в себе я,
Когда в толпе увижу Вас.
И с самого начала речи
На месте, где сидите Вы,
Я нимб сияющий отмечу
Вкруг серафической главы.
Во власти благостных наитий
Все круче забираю в высь
И незаметной, крепкой нитью
Я с Вами связываю мысль.
Воздушным, шелестящим змеем
Над аудиторией взлетев,
Простор даю рукам обеим
И ветра слушаю напев.
То падая, то возлетая,
Бумажным трепещу хвостом,
И даль за мною золотая,
И весь я в свете золотом.
И, обратись к моим высотам,
Раскручиваете Вы нить
И управляете полетом,
Чтобы меня не уронить.
Но из собравшихся едва ли
Заметить кто-либо успел,
Как Вы наматывали валик,
Когда порыв мой ослабел.
И, властно стянутый на землю,
Я трепыхнулся и затих.
Опять внизу я. Не затем ли,
Чтоб изнемочь у ног твоих!
"…И скоро рук застывшая мольба…"
…И скоро рук застывшая мольба,
Как лед прозрачных и окоченелых,
И нежность век, и гордый очерк лба,
И бездыханность мраморного тела,
И губы сжатые, что в странствии земном
Еще ни разу страсть не разомкнула…
Все это будет. И, борясь со сном,
Как ладан, память заклубится, гулом,
Надгробным плачем своды огласив,
И позабытое подскажет сердцу слово,
И в тот же миг страстей земных порыв
Его поглотит, и оно угаснет снова,
Чтоб возвратиться в вековечный круг,
Оставив мне лишь муку мертвых рук
И рта оскал, надменный и суровый.
"Такими же печальными, как струи…"
Такими же печальными, как струи
Летейские, как смерти поцелуи,
Такими просветленными, как Имя
Творца и Вседержителя, такими
Прохладными и легкими, как пена,
Как в небесах плывущая Селена,
Такими же прозрачными, как в Риме
Вода, и воздух, и вино, такими
Навеки незабвенными, как встречи
На Рождестве, когда горели свечи
На нашей елке праздничной, такими
Весь мир преображающе благими,
Как разговор, когда тропою снежной
Я шел с тобой, доверчивой и нежной…
Памяти Ф.Ф. Штокмара
Сгустилась мгла,
И лик усопшего был светел.
Тут смерть прошла,
Но ничего я не заметил.
Какой конец,
Какая благостность и милость!
И, как отец,
Над изголовьем смерть склонилась.
Полет времен,
И легче дыма, легче света
Последний сон
И прехожденье скорбной Леты.
Легко чела
Коснулся ангел, тих и светел.
И смерть вошла,
Но ничего я не заметил.
20 марта 1930
