Ave Maris Stella

Ave Матерь Божья,
звезда морей златая,
Приснодева, Неба
сладкое Преддверье!

Восприяв покорно
Гавриила "Ave",
дай забыть нам мирно
имя древней Евы!

Разрешая узы,
озаряя светом,
расточи напасти,
дай вкусить блаженства!

Буди Матерь наша!
Да мольбу приимет
ради нас приявший
от Тебя рожденье!

Пресвятая Дева,
кроткая меж кротких,
нас, детей греховных,
вознеси, очисти!

Укрепи, очисти
жизни путь лукавый:
да Христа мы узрим
в радости соборной!

Да восславим дружно
и Отца, и Сына,
и Святаго Духа -
Трех хвалой единой!




Berceuse

В сердце обожание,
сердце в забытьи,
надо мной дрожание
Млечного Пути.

Счастье возвращается:
я - дитя! Ужель
подо мной качается
та же колыбель?

Всё, что было, встретится,
всё, что есть, забудь!
Надо мною светится
тот же Млечный Путь.

К светлым высям просится
колыбель, она,
как челнок, уносится,
режет волны сна.

Сумрак безнадежнее,
сердце, всё прости!
Шепчут тени прежние:
"Доброго пути!"

Сердцу плакать сладостно,
плача, изойти,
и плыву я радостно
к Млечному Пути!



Stabat Mater Dolorosa

Предстояла Матерь Божья,
горько плача, у подножья
пригвожденного Христа,
и была пред Ней, смятенной
и мечом насквозь пройденной,
кровь святая пролита.

Как печалилась, рыдая,
Матерь Божья Пресвятая,
видя Сына Своего,
как томилась, горевала,
в скорби слезы проливала
перед муками Его.

Смертный, кто не возрыдает,
зря смятенный, как страдает
Матерь Божья у Креста,
кто едва на Матерь взглянет,
сопечальником не станет
Сопечальницы Христа?

Перед Ней за род греховный
безглагольный, безвиновный
сладкий Сын Ее и Бог,
под бичом язвим жестоко,
умирая одиноко,
испустил последний вздох.

Матерь Божья, ток любви!
дай мне стать причастным крови
и печали Твоея,
чтоб к Христу любовью смело
сердце вечно пламенело,
чтобы с Ним страдал и я!

Дай мне силы, Пресвятая,
чтоб и я, как Он, страдая,
был с Распятым сораспят,
чтоб все язвы в умиленье,
как святое искупленье,
разделить я был бы рад!

Пресвятая, дай мне силы,
быть с рожденья до могилы
сопечальником Твоим,
у Креста святого стоя,
сопечалуясь с Тобою,
преклоняясь перед Ним!

О, Святая Матерь-Дева,
на меня воззри без гнева,
близ Тебя рыдать позволь,
и мою страстям Христовым,
язвам Господа суровым
сопричастной сделай боль!

Пусть я буду изъязвленный,
крестной мукой упоенный,
кровью Сына опьянен,
да не буду, Матерь-Дева,
в страшный день Суда и гнева
каре вечной обречен!

Да чрез Матерь Пресвятую
пальму славы обрету я,
о Христе, мне силы дай,
чтоб в тот час, как гибнет тело,
пред душой моею смело
мне открылся славы Рай!



Stigmata

Кто это в сердце мне смотрит сквозь дым
взором и пламенным, и золотым,
саваном лик свой окутав седым?

Кто это льнет и маня, и клоня,
кто безобразные лики огня,
вдруг ускользнув, обратил на меня?

Под мановеньем незримым Врага
святость родного презрев очага,
кажет огонь языки и рога.

Пышет мне в очи и очи мне ест,
ржавчиной кроет пылающий Крест,
гасит мерцания меркнущих звезд.

Кто это вырос, качаясь в дыму,
горькую песню заводит про тьму,
сонную душу уводит в тюрьму?

Вот покачнулся, взметнулся, и вот
снова сплошною стеною плывет
снова плывет, и поет, и зовет...

Вижу, рога наклонились к рогам,
вспыхнувший пеплом распался Лингам,
тени, дрожа, побежали к ногам.

Внятно мне все и понятно в бреду,
знаю, что был я когда-то в Аду,
знаю и светлого знаменья жду.

Нерукотворным Крестом осенен,
облаком черным на миг затенен,
знаю я, знаю, что дым - только сон!

Вот расступается дыма стена,
в Крест сочетаясь, встают пламена,
вечная Роза над ним зажжена.

Сердце - лампада, а руки, как сталь,
призраки Ада уносятся в даль,
вихрем мне пламенный шепот - "Грааль!"

В белого дым превратился коня,
и на руках и ногах у меня
отпечатлились стигматы огня!



Ангел скрипки

Ее безумный крик извилистый и гибкий
	вдруг срезал серп смычка...
	Мне ветерок донес издалека
	твое дыханье, Ангел скрипки,
	и расцвела в твоей улыбке
	моя тоска.

Она, как женщина, со мной заговорила,
	как Ангел, душу обняла
	и мне на сердце положила
	два грустные крыла,
	заворожила
	и вознесла.

"В последний раз, - она шепнула, -
я на твоей груди дрожу,
в последний раз к тебе прильнула
и отхожу, и отхожу.

В моем саду поющих лилий,
где мы бродили краткий час,
я зыблю взмахи белых крылий
в последний раз, в последний раз.

Я слишком трепетно запела,
и я ниспасть осуждена,
облечь свой дух в покровы тела,
я женщиною стать должна.

И потому тебя, оплакав,
я ослепляю на лету,
храни же тайну вечных знаков
и белых крылий теплоту".




Ангел хранитель	

	                    М. Цветаевой

Мать задремала в тени на скамейке,
вьется на камне блестящая нить,
видит малютка и тянется к змейке,
хочет блестящую змейку схватить.

Тихо и ясно. Не движутся тучки.
Нежится к кашке прильнув мотылек.
Ближе, все ближе веселые ручки,
вот уж остался последний вершок

Ангел Хранитель, печальный и строгий,
белым крылом ограждает дитя,
вспомнила змейка - и в злобной тревоге
медленно прочь уползает свистя.




Божий сад

Мой дух в томленье изнемог,
но сладок был последний вздох,

и все иным предстало вдруг,
и ярче свет, и внятней звук...

Чей ласковый, знакомый лик
над изголовием поник?

Чья тень порхнула, обняла
и развернула два крыла?

Вот, указуя, строгий перст
вознесся ввысь, и путь отверст,

и вот задумчивый полет
меня качает и влечет.

Мне радостно дремать без грез,
мне плакать сладостно без слез...

Я потупляю робкий взгляд, -
передо мной Господний сад,

цветут цветы нежнее льна,
белее Божьего руна,

и сходят звезды здесь и там,
как пчелок рой, играть к цветам.

Вкруг нерушима тишина,
и сад тот - райская страна!

И Странник тихий и простой,
весь благовестье и покой,

идет с улыбкой на устах,
и лунный серп в Его руках.

Все ближе... вот и подошел
и стал в жужжанье райских пчел,

и улыбнулся мне, и вдруг
возликовало все вокруг,

Он тихо белый серп вознес,
"в свой сад прими меня, Христос!.."




В апреле

В сумраке синем твой облик так нежен:
этот смешной, размотавшийся локон,
детский наряд, что и прост и небрежен!
Пахнет весной из растворенных окон;

тихо вокруг, лишь порою пролетка
вдруг загремит по обсохшим каменьям,
тени ложатся так нежно и кротко,
отдано сердце теням и мгновеньям.

Сумрак смешался с мерцаньем заката.
Грусть затаенная с радостью сладкой -
все разрешилось, что раньше когда-то
сердцу мерещилось темной загадкой.

Кто ты? Ребенок с улыбкой наивной
или душа бесконечной вселенной?
Вспыхнул твой образ, как светоч призывный,
в сумраке синем звездою нетленной.

Что ж говорить, коль разгадана тайна?
Что ж пробуждаться, коль спится так сладко?
Все ведь, что нынче открылось случайно,
новою завтра воскреснет загадкой...




В вагоне

                   Андрею Белому

Надо мною нежно, сладко
три луча затрепетали,
то зеленая лампадка
"Утоли моя печали".

Я брожу, ломая руки,
я один в пустом вагоне,
бред безумья в каждом звуке,
в каждом вздохе, в каждом стоне.

Сквозь окно, в лицо природы
здесь не смею посмотреть я,
мчусь не дни я и не годы,
мчусь я целые столетья.

Но как сладкая загадка,
как надежда в черной дали,
надо мной горит лампадка
"Утоли моя печали".

Для погибших нет свиданья,
для безумных нет разлуки,
буду я, тая рыданья,
мчаться век, ломая руки!



В духе Петрарки
	
	              Из Ж.М. Эредиа

На темной паперти, прекрасна и чиста,
рукою щедрою, стыдливой, благородной
ты сыплешь золото небес толпе народной
и ослепляешь всех, как яркая Мечта.

Тебя смущенные приветствуют уста,
но ты разгневана, скрываешь лик холодный,
отдернут в гневе прочь край мантии свободной,
очей потупленных померкла красота.

Но Бог, чья власть во всех сердцах повелевала,
в тебе сочувствия источник пробудил,
и ты замедлила оправить покрывало;

казалось, нежный взор меня благодарил,
и дрогнул шелк ресниц роскошный и тенистый,
как будто сень листвы прорезал серп лучистый.




В стране безумия

Безумие, как чёрный монолит,
ниспав с небес, воздвиглось саркофагом;
деревьев строй подобен спящим магам,
луны ущербной трепетом облит.

Здесь вечный мрак с молчаньем вечным слит;
с опущенным забралом, с чёрным стягом,
здесь бродит Смерть неумолимым шагом,
как часовой среди беззвучных плит.

Здесь тени тех, кто небо оскорбил
богохуленьем замыслов безмерных,
кто, чужд земли видений эфемерных,

Зла паладином безупречным был;
здесь души тех, что сохранили строго
безумный лик отвергнутого Бога.




Весной

Заиграли пылинки в луче золотом,
и завешена люстра тяжелым холстом;

на паркете лежит окон солнечных ряд,
и кресты на церквах, словно свечи, горят.

Блещет купол, омытый весенним дождем,
вновь чему-то мы верим, чего-то мы ждем!

Вновь, дыша ароматом, бела, тяжела
над оградой железной сирень зацвела;

вереница касаток резва и легка
неустанно кружит, бороздя облака.

Сколько золота в пыльных, весенних цветах!
Сколько жизни в безмолвных, бескровных устах!

И, заслышав оркестра бодрящую медь,
ей в ответ все сердца начинают звенеть,

и с отчизны далекой, на миг долетев,
нам о детстве поет колокольный напев.




Водомет

Он весь - прозрачное слиянье
чистейшей влаги и сиянья,
он жаждет выси, и до дна
его печаль озарена.

Над ним струя залепетала
песнь без конца и без начала,
к его ногам покорно лег
легко порхнувший лепесток.

Лучом во мгле хрустальный зачат,
он не хохочет, он не плачет,
но в водоем недвижных вод
он никогда не упадет.

Рожден мерцаньем эфемерным,
он льнет, как тень, к теням неверным,
но каждый миг горит огнем
безумья радуга на нем.

Он весь - порыв и колыханье,
он весь - росы благоуханье,
он весь - безумью обречен,
весь в саван светлый облечен.

Он дышит болью затаенной,
встает прозрачною колонной,
плывет к созвездьям золотым,
как легкий сон, как светлый дым.

И там он видит, слышит снова
созвездье Лебедя родного,
и он возможного предел
туда, к нему, перелетел.

Он молит светлый и печальный,
чтоб с неба перстень обручальный
ему вручила навсегда
его хрустальная звезда.

Он каждый час грустней и тише,
он каждый миг стройней и выше,
и верится, что столп воды
коснется радужной звезды.

А если, дрогнув, он прольется,
с ним вместе сердце разобьется,
но будет в этот миг до дна
его печаль озарена!




Далекой!

Ты всех непорочней, всех в мире прелестней,
тебя славословит мой гибнущий дух;
но сказкою детства, но ангельской песней
дано ль разомкнуть заколдованный круг?

Да будет навеки меж нами преграда
прозрачней, чем лед, и прочнее, чем сталь:
ты вся - ожиданье Грядущего Града,
я весь - об утраченном Рае печаль!

Я плачу, и тише напев серафима,
и ближе кипенье и пенье огня,
и саван холодный из бледного дыма
объемлет и тихо колеблет меня!

Ты белые крылья сплела со струнами,
как стройная арфа, ты сердцу сестра,
но с белыми ты уплываешь волнами,
свой плач проливая на угли костра.

А я, перед Ангелом белым склоненный,
как прежде, безумный, безумье люблю,
и даже, молясь на тебя, опаленный,
я тихие крылья твои опалю!




Женщина с веером

Картина Пикассо

Свершён обряд заупокойный,
и трижды проклята она,
она торжественно-спокойна,
она во всём себе верна!

Весь чин суровый отреченья
она прослушала без слёз,
хоть утолить её мученья
не властны Роза и Христос...

Да! трижды тихо и упорно
ты вызов неба приняла
и встала, кинув конус чёрный,
как женщина и башня зла.

Тебе твоё паденье свято,
желанна лишь твоя стезя;
ты, если пала, без возврата,
и если отдалась, то вся.

Одно: в аду или на небе?
Одно: альков или клобук?
Верховный или низший жребий?
Последний или первый круг?

Одно: весь грех иль подвиг целый?
Вся Истина или вся Ложь?
Ты не пылаешь Розой Белой,
Ты Чёрной Розою цветёшь.

Меж звёзд звездою б ты сияла,
но здесь, где изменяют сны,
ты, вечно-женственная, стала
наложницею Сатаны.

И вот, как чёрные ступени,
сердца влекущие в жерло,
геометрические тени
упали на твоё чело.

Вот почему твой взор не может
нам в душу вечно не смотреть,
хоть этот веер не поможет
в тот час, как будем все гореть.

Глаза и губы ты сомкнула,
потупила тигриный взгляд,
но, если б на закат взглянула,
остановился бы закат.

И если б, сфинкса лаской муча,
его коснулась ты рукой,
как кошка, жмурясь и мяуча,
он вдруг пополз бы за тобой.




Злая лампада

Брачное ложе твоё изо льда,
неугасима лампада стыда.

Скован с тобою он (плачь иль не плачь!),
Раб твой покорный, твой нежный палач.

Но, охраняя твой гаснущий стыд,
злая лампада во мраке горит.

Если приблизит он жаждущий взор,
тихо лампада прошепчет: "Позор!"

Если к тебе он, волнуясь, прильнёт,
оком зловещим лампада мигнёт.

Если он голову склонит на грудь,
вам не уснуть, не уснуть, не уснуть!

Злая лампада - то око моё,
сладко мне видеть паденье твоё.

Сладко мне к ложу позора прильнуть,
в очи, где видел я небо, взглянуть.

Будь проклята, проклята, проклята,
ты, что презрела заветы Христа!

Заповедь вечную дал нам Господь:
"Станут две плоти - единая плоть!

Церковь - невеста, Я вечный Жених" -
страшная тайна свершается в них.

Брачное ложе твоё изо льда,
неугасима лампада стыда.

Злую лампаду ту Дьявол зажёг.
Весь озаряется мёртвый чертог.

И лишь безумье угасит её,
в сердце и в тело пролив забытьё!




Колокольчик

Если сердце снов захочет,
ляг в траве, и над тобой,
вдруг заплачет, захохочет
колокольчик голубой.

Если сердце, умирая,
хочет горе позабыть,
колокольчик песни Рая
будет петь не уставая,
будет сказки говорить.

Фиолетовый, лиловый,
тёмно-синий, голубой,
он поёт о жизни новой,
как родник в тени кленовой,
тихо плачет над тобой.

И как в детстве, богомольный
ты заслышишь в полусне
звон призывный, колокольный,
и проснёшься в светлой, вольной,
беспечальной стороне.

Сердце спит и сладко плачет,
и, замолкнув в должный срок,
колокольчик тихо спрячет
свой лиловый язычок.




Любовь и смерть

Три сонета

		     I

Под строгим куполом, обнявшись, облака
легли задумчивой, готическою аркой,
как красный взгляд лампад, застенчиво-неяркий
дрожит вечерний луч, лиясь издалека.

Тогда в священные вступаю я века;
как мрамор строгих плит, кропя слезою жаркой
страницы белые, я плачу над Петраркой,
и в целом мире мне лишь ты одна близка!

Как гордо высятся божественные строки,
где буква каждая безгрешна и стройна.
Проносятся в душе блаженно-одинокой

два белых Ангела: Любовь и Тишина,
и милый образ твой, и близкий и далекий,
мне улыбается с узорного окна.


		      II

Но жизни шум, как режущий свисток,
как в улье гул жужжаний перекрестный,
бессмысленный, глухой, разноголосный
смывает все, уносит, как поток.

Раздроблены ступени строгих строк,
и вновь кругом воздвигнут мир несносный
громадою незыблемой и косной,
уныло-скуп, бессмысленно-жесток.

Разорваны видений вереницы,
вот закачался и распался храм;
но сердцу верится, что где-то там,

где спят веков священные гробницы,
еще плывет и тает фимиам,
и шелестят безгрешные страницы.

		      III

Как цепкий плющ церковную ограду,
моя душа, обвив мечту свою,
не отдает ее небытию,
хоть рвется тщетно превозмочь преграду.

Нельзя продлить небесную отраду,
прильнуть насильно к райскому ручью...
мятежный дух я смерти предаю,
вторгаясь в Рай, я стану ближе к Аду!

Вот из-под ног уходит мрамор плит,
и за колонной рушится колонна,
и свод разъят... Лишь образ Твой, Мадонна,

немеркнущим сиянием залит,
лишь перед Ним сквозь мрак и клубы дыма
Любовь и Смерть горят неугасимо!




Мальчик с пальчик

На дерево влез мальчик с пальчик,
а братья остались внизу,
впервые увидел наш мальчик
так близко небес бирюзу.

Забыта им хижина деда,
избушка без окон, дверей,
волшебный дворец людоеда,
двенадцать его дочерей.

И братцы блуждают без хлеба
и с дерева крошку зовут,
а он загляделся на небо,
где тучки плывут и плывут.




Моя звезда

В час утренний, в прохладной дали,
смеясь над пламенем свечи,
как взор, подъятый ввысь, сияли
в мгле утренней, в прохладной дали,
доверчиво твои лучи, -
и я шептал, молясь: "Гори,
моя звезда, роса зари!"

В вечерний час, в холодной дали,
сливаясь с пламенем свечи,
как взор поникший, трепетали
в вечерний час, в холодной дали,
задумчиво твои лучи, -
и я шептал, молясь: "Гори,
моя звезда, слеза зари!"




Над весной

Весна зовет. Высоко птица
звенит оттаявшим крылом,
и солнце в окна к нам стучится
своим играющим перстом.

Улыбки неба скорбь природы,
но эта скорбь светло-легка,
и сладко плачут облака
и, плача, водят хороводы.

И звезды, теплые, как слезы,
дрожат и, падая, поют,
цветы, приникнув к стеклам, пьют
давно обещанные грозы.

Как нежен трепет полутеней,
как их задумчивость тиха,
а крик безумный петуха
звучит, как благовест весенний.

И все под ропот исступленный
пробуждено, озарено,
одеты первые балконы,
раскрыто первое окно.

Лучи склоняются дугой,
гром прогремит и затихает,
и даже снег благоухает
и камень дышит под ногой.

Лишь Ты по-прежнему спокойна,
лишь Ты, как Божие дитя,
не радуясь и не грустя,
глядишь на шум весны нестройной.

В своем готическом окне
лишь миг ее дыханьем дышишь,
чуть улыбаешься Весне,
и уж не видишь и не слышишь...

И весь я строже и печальней,
и внемлет сердце, не дыша,
как со звездою самой дальней
твоя беседует душа.




Ночные стигматы

Схимница юная в саване черном,
бледные руки слагая на грудь,
с взором померкшим, поникшим, покорным.
Ночь совершает свой траурный путь.

Гаснут под взором ее, умирая,
краски и крылья, глаза и лучи,
лишь за оградой далекого Рая
внятней гремят золотые ключи.

Строгие смутны ее очертанья:
саван широкий, высокий клобук,
горькие вздохи, глухие рыданья
стелются сзади за нею... но вдруг

все ее очи на небо подъяты,
все мириады горящих очей,
блещут ее золотые стигматы
в сладком огне нисходящих мечей.

Кровоточа, как багровая рана,
рдеет луна на разверстом бедре.
Там в небесах по ступеням тумана
Ангелы сходят, восходят горе.

Боже! к Тебе простираю я длани,
о низведи сожигающий меч,
чтобы в огне нестерпимых пыланий
мог я ночные стигматы зажечь!




Перед боем

Горестно носятся в далях просторных
ветра глухие рыданья,
странно размеренны криков дозорных
чередованья.

Полночь, и лагерь заснул перед боем,
лагерь, от боя усталый;
день отпевая пронзительным воем,
плачут шакалы.

Месяц недобрый меж облак бессонных
лагерь обходит дозором,
ищет он, ищет бойцов обречённых
пристальным взором.

Час их последний и ясен, и краток,
снятся им сны золотые,
благостно шествует мимо палаток
Дева Мария.




Погибшая

Взор, ослеплённый тенью томных вежд,
изнемогая, я полузакрыла,
о, в спутницы я не зову Надежд:
пускай они крылаты, я бескрыла.

Я глубже вас, быть может, поняла
всех ваших слов и дел пустую сложность
и в спутницы до гроба избрала
бескрылую, как я же, Безнадёжность.

Я плакала у своего окна,
вы мимо шли, я опустила штору,
и бледный мир теней открылся взору,
и смерть во мне, со мною тишина!

Я сплю в бреду, я вижу наяву
увядшие в дни детства маргаритки,
я улыбаюсь на орудья пытки!..
Кто нас рассудит, вы иль я живу?




Последний полёт

Она умерла оттого, что закат был безумно красив,
что мёртвый пожар опрокинул в себе неподвижный залив
и был так причудливо-странен вечерних огней перелив.

Как крылья у тонущей чайки, два белых, два хрупких весла
закатом зажжённая влага всё дальше несла и несла,
ладьёй окрылённой, к закату покорно душа поплыла.

И бабочкой белой порхнула, сгорая в воздушном огне,
и детства забытого радость пригрезилась ей в полусне,
и Ангел знакомый пронёсся и вновь утонул в вышине.

И долго смотрела, как в небе горела высокая даль,
и стало ей вёсел уплывших так странно и жаль и не жаль,
и счастье ей сердце томило, ей сердце ласкала печаль.

В закате душа потонула, но взор преклонила к волне,
как пепел, её отраженье застыло, заснуло на дне,
и, тихо ему улыбнувшись, сгорела в воздушном огне.

И плыли всё дальше, качаясь, два белых, два хрупких весла,
и розовый пепел, бледнея, в кошницу Заря собрала.
Закат был красив, и безбольно она, всё простив, умерла...

Не плачь! Пусть слеза не встревожит зеркальную цельность стекла!..




Предсуществование

И всё мне кажется, что здесь я был когда-то,
когда и как, увы, не знаю сам!..
Мне всё знакомо здесь, и сладость аромата,
и травка у дверей, и звук, что где-то там
вздыхает горестно, и тихий луч заката, -
и всё мне кажется, что здесь я был когда-то!..

И всё мне кажется, что ты была моею,
когда и как, увы, не знаю сам!..
Одно движенье уст, и весь я пламенею,
лишь упадёт вуаль, и вдруг моим очам
случится увидать блистающую шею...
И всё мне кажется, что ты была моею!..

И всё мне кажется, что это прежде было,
что времени полёт вернёт нам вновь и вновь
всё, всё, что Смерть рукой нещадною разбила,
надежду робкую, страданье и любовь,
чтоб радость день и ночь в одно сиянье слила,
и всё мне кажется, что это прежде было!..




Псалом радостный

Тому, кто не простил Творца,
навек потоки слез!
Но радость, радость без конца,
к кому пришел Христос!

И смерть тому, кто терн венца
не взлюбит больше роз!
Но радость, радость без конца,
к кому пришел Христос!

Блажен, кто слышал звон кольца
и сердце в дар принес!
Но радость, радость без конца,
к кому пришел Христос!

Блажен, кому в дому Отца
быть гостем довелось!
Но радость, радость без конца,
к кому пришел Христос!




Рыцарь двойной звезды

Баллада

Солнце от взоров щитом заслоня,
радостно рыцарь вскочил на коня.

"Будь мне щитом, - он, молясь, произнёс, -
Ты, между рыцарей первый, Христос!

Вечно да славится имя Твоё,
К небу, как крест, поднимаю копьё".

Скачет... и вот, отражаясь в щите,
светлое око зажглось в высоте.

Скачет... и слышит, что кто-то вослед
Чёрный его повторяет обет.

Скачет, и звёздочка гаснет, и вот
оком зловещим другая встаёт,

взорами злобно впивается в щит,
с мраком сливается топот копыт.

Вот он несётся к ущелью, но вдруг
стал к нему близиться топот и стук.

Скачет... и видит - навстречу к нему
скачет неведомый рыцарь сквозь тьму.

То же забрало, и щит, и копьё,
всё в нём знакомо и всё, как своё.

Только зачем он на чёрном коне,
в чёрном забрале и в чёрной броне?

Только зачем же над шлемом врага
вместо сверкающих крыльев - рога?

Скачут... дорога тесна и узка,
скачут... и рыцарь узнал двойника.

Скачет навстречу он, яростно-дик;
скачет навстречу упрямый двойник.

Сшиблись... врагу он вонзает копьё,
сшиблись... и в сердце его остриё.

Бьются... врагу разрубает он щит,
бьются... и щит его светлый разбит.

Миг... и в сверканье двух разных огней
падают оба на землю с коней,

и над двумя, что скрестили мечи,
обе звезды угасили лучи.




Смерть облака

Я видел облако. Оно влекло мой взор,
как мощное крыло владыки-серафима.
О, почему тогда в пылающий простор
оно уплыло вдруг, оно скользнуло мимо?

И мне почудилось, что Ангел мой тогда
ко мне склоняется, крыло распростирая,
и пело облако, что нет на небе Рая,
и с песней тихою исчезло без следа...

Тогда не ведал я, какие струны пели,
мой бедный дух подъяв за облака,
но все мне чудился напев виолончели
и трепетание незримого смычка.




Спасение

Я спасен! Подо мной воют яростно адские бездны,
призрак в маске железной меня стережет на пути...
Надо мной в небесах снова луч зажигается звездный.
Я, рыдая, молюсь, и мне радостно дольше идти!
 	
Есть божественный миг: эта жизнь предстает перед нами,
словно сон, что когда-то пленял и сжигал, и томил,
кончен путь на земле, но, эфир рассекая крылами,
мы умчимся туда, где дрожат мириады светил.

Там расторгнуты грани пространства и времени грани,
там бессменно сменяет видений чреду череда,
дышит Роза, омыта рекой золотых созерцаний,
и сожженное здесь, загорается вновь навсегда!

За пределами звезд, где скользят бестелесные тени,
где безгрешные духи о тихих блаженствах поют,
перед образом дивного Данте склоняя колени,
наши бледные тени с землей примиренье найдут!




Тень

Ещё сверкал твой зоркий глаз
и разрывалась грудь на части,
но вот над нами Сладострастье
прокаркало в последний раз.

От ложа купли и позора
я оторвал уста и взгляд,
над нами, видимо для взора,
струясь, зашевелился яд.

И там, где с дрожью смутно-зыбкой
на тени лезли тени, там
портрет с язвительной улыбкой
цинично обратился к нам.

И стали тихи и серьёзны
вдруг помертвевшие черты,
и на окне узор морозный,
и эти розы из тафты.

Мой вздох, что был бесстыдно начат,
тобою не был довершён,
и мнилось, кто-то тихо плачет,
под грязным ложем погребён.

И вдруг средь тиши гробовой,
стыдясь, угаснула лампада,
и вечный сумрак, сумрак ада
приблизил к нам лик чёрный свой.

Я звал последнюю ступень,
и сердце мёртвым сном заснуло,
но вдруг, мелькнув во сне, всплеснула
и зарыдала и прильнула
Её воскреснувшая Тень.




Труба

из "Городских сонетов"

Над царством мирных крыш я вознеслась высоко
и чёрные хулы кидаю в небеса,
покрыв и стук копыт, и грохот колеса,
как зычный клич вождя, как вещий зов пророка.

Над лабиринтами греха, нужды, порока,
как будто голые и красные леса,
как мачты мёртвые, где свиты паруса,
мы бдим над Городом, взывая одиноко.

Скажи, слыхал ли ты железный крик тоски
и на закате дня вечерние гудки?
То муравейнику труда сигнал проклятый…

То вопль отверженства, безумья и борьбы,
в последний судный час ответ на зов трубы,
трубы Архангела, зовущего трикраты.




Узорное окно

Над мертвым Городом, над вечным морем гула,
где ночью блещет свет, где днем всегда темно,
как Царские Врата, вдруг Небо разомкнуло
узорное окно.

Бегут толпы теней вокруг в смятенье диком,
и обернуться им в том беге не дано,
но тихо светится в безмолвии великом
узорное окно.

Над лесом красных труб, над царством мертвых линий,
где смех, безумие и смерть - одно звено,
немолчно бодрствует небесной благостыней
узорное окно.

Там кто-то молится, рыдает, умоляет,
да отвратит Господь, что небом суждено,
и, благостно светясь, весь мир благословляет
узорное окно.

О, с детства милое знакомое Виденье,
вновь сердце бедное Тобой озарено!..
Да будет жизнь моя - молитва, плач и бденье!
Да будет падший дух - узорное окно!..




Экзотический закат

При переводе "Цветов зла" Ш. Бодлера

В пасмурно-мглистой дали небосклона,
в бледной и пыльной пустыне небес,
вдруг, оросив истомлённое лоно,
дождь возрастил экзотический лес.

Мёртвое небо мечтой эфемерной
озолотила вечерняя страсть,
с стеблем свивается стебель безмерный
и разевает пурпурную пасть!

В небо простёрлось из гнилости склепной
всё, что кишело и тлело в золе, -
сад сверхъестественный, великолепный
призрачно вырос, качаясь во мгле.

Эти стволы, как военные башни,
все досягают до холода звезд,
мир повседневный, вчерашний, всегдашний
в страшном безмолвьи трепещет окрест.

Тянутся кактусы, вьются агавы,
щупальцы, хоботы ищут меня,
щурясь в лазурь, золотые удавы
вдруг пламенеют от вспышек огня.

Словно свой хаос извечно-подводный
в небо извергнул, ярясь, Океан,
все преступленья в лазури холодной
свив в золотые гирлянды лиан.

Но, упиваясь игрой неизбежной,
я отвратил обезумевший лик, -
весь убегая в лазури безбрежной,
призрачный сад возрастал каждый миг.

И на меня, как живая химера,
в сердце вонзая магический глаз,
глянул вдруг лик исполинский Бодлера
и, опрокинут, как солнце, погас.