Фрагмент
А небо, Господи – предвечный циферблат,
И солнце – точно часовая стрелка,
Которая часов считает долгий ряд.
И там секунды золотом горят,
Как звёзды, по небу рассыпанные мелко.
И этот сад – он только календарь,
Который нам поставил Вседержитель.
Написанный от век, он верен, как и встарь,
И в свой черёд покажет снег-Январь,
И принесёт тепло Апрель-освободитель.
А сердце – это мой шифрованный дневник,
И каждый день свою главу приводит.
Пусть молод я – в груди моей старик,
И, голову подняв от чертежей и книг,
Вещает мне, что всё, как день, проходит.
1913
* * *
Заржавел тёмный клён и дикий виноград.
На солнечных часах короче ходят тени,
И тихо по лугам ступает день осенний.
Ты знаешь, кто на нём? Его глаза горят.
Теперь пришла пора. Всё лето свершено,
И зреет сладкий плод, и пенится вино,
И в небе облака, как глыбы алебастра...
Подсолнечник стоит, и тихо плачут астры.
И снова ясен день, и вечер тих и строг.
Ты слышишь? На заре играет звучный рог
И реют в воздухе седеющие нити...
Я смерти не боюсь, пока я не один.
Смотри со мной, смотри, как вянет георгин
И улыбается в шиповнике Спаситель.
1914
* * *
Мне хочется молиться о весне,
О той весне, где небеса – иконы,
И где берёз расцветшие короны
И рясы ёлок спят в голубизне...
Где соловей приветствует рассвет
И образок с дороги глаз не сводит,
Где платье белое в сиянии проходит,
И где так свеж фиалковый букет....
И где Господь на срубленной сосне
Глядит в весну и, зяблика лаская,
Поёт духовный стих... О чём, не знаю,
Мне хочется молиться о весне.
1914?
* * *
В складках мелкой драпировки
Залегла ночная тишь.
Сердце, в мелкой мышеловке,
Тупо мечется, как мышь.
Ночь проходит в тёплых туфлях,
Со свечой – и каждый час
Ставит в комнатах по кукле,
С белым взглядом глупых глаз.
Но за рамою последней,
Где последний свет потух,
Кто-то ждёт, когда к обедне
Ранний прозвонит петух...
И полночного рассвета
Солнце – чёрный древний лик –
Озарит глаза портрета,
Пальцы свеч и зубы книг.
1915
* * *
Когда в городе бродит покой,
Иногда (это редко бывает)
Кто-то скрытый незримой рукой
Мне вторые глаза открывает,
И лучи проникают на дно,
Рассекаясь по двум направленьям.
Обещанье мне было дано –
Дожидаюсь его исполненья...
Отстоявшись, отходит печаль
И земные стираются лица –
Назначенья открыта скрижаль,
Словно там, у последней границы,
Позабыв о кругах бытия,
Кто-то видит, сказать не умея,
В глубине потаённое «я»,
Озарённое лампой Психеи.
1915
Перед грозой
Кто-то шепчет: закройте глаза.
Так тревожно в тягучем бессильи...
За окном наступает гроза –
Тёмный Ангел и белые крылья.
И от крыльев колышется гром.
Вот – захлопнулись окна со звоном.
Пламень белых зарниц серебром
Пробежал по заснувшим иконам.
И, закрывшись, не видят глаза,
Погружённые в сумрак багровый,
Как плывёт восковая слеза
По зажжённой свече четверговой...
1915
Неспокойная ночь
Письма смяты. Немеет рука,
Да и свечи давно догорели.
Вот теперь бы забыться, пока,
Прикорнув на несмятой постели.
За гардинами спряталась мгла,
В стену стукает, в стёкла глазеет:
Это – ночь без покоя прошла,
А она уходить не умеет.
Как знакомые с детства стихи,
Чьи-то образы сердце изводят.
За окошком поют петухи,
Только ночь не идёт, не проходит.
Скоро утро. Теперь бы, пока,
Угол сна захватить, да не дастся.
Надо ждать до рассвета звонка,
Что в уснувшей передней раздастся.
1915
* * *
Quand je dors – tu veilles dans I'ombre*).
Lamartine.
Спи, мой милый, спи, мой давний,
И любимый и чужой...
Я закрыла плотной ставней
Мир – тяжёлый и большой.
Там давно, стучась о крышу,
Плачет дождь – как плачу я,
Говоря (но только тише)
Про далёкие края.
Там давно, как вехи горя,
Осеняя наш уют,
С безутешным ветром споря,
Тополя про смерть поют
И про то, что тут, в изгнанье,
Где всему – предел и дно,
Без причуд и без страданья
Жизнь истратить суждено,
И про то, что ты, в пустыне,
До моих седых волос,
Креп, и цвёл, и зрел, – и ныне
Своё детство перерос,
Чтобы там, в бреду цветенья,
В жарком мире, в жарком сне –
Помнить разве моё пенье
И не думать обо мне...
Слышишь? Видишь? – Вижу, слышу,
Вижу затемнённый лик,
Слышу, как ты ровно дышишь
И лелеешь хрупкий миг.
Пробудясь от дрёмы странной,
Перед тем, как вновь уснуть, –
Что шепнуть тебе, желанной,
Улыбнувшейся чуть-чуть?
Что тебе, узнавшей чудо,
Все сказанья и слова,
Если ты всегда и всюду
До конца во всём права?
В крови губ и в блеске взора –
Всё открыто: не тебе ль?
...Близок час – и скоро, скоро
Станет ложем колыбель.
Не позднее 1917
Пожарные ночью
Тишины разрезав шорох,
Вдруг просыпалось в ночи /так!/
Три удара звучно-скорых
С недалёкой каланчи.
И сейчас же вслед за ними
Трёх повозок дребедень...
За окном, я знаю, в дыме
Факелов багровый день.
Праздник ночи в грозных красках,
Блеск огнистого столпа,
И легионеры в касках,
И смятенная толпа...
Сердце тоже жечь могло бы
И, пируя, отгорать;
Но ни радости, ни злобы
Не дано ему сорвать;
Сон его возьмёт и свяжет...
Сердце – тяжесть, сердце – пласт
Ничего тебе не скажет,
Ничего тебе не даст.
Сердце дышит ровно-ровно
И, лаская, тяжелит...
К утру будут только брёвна,
И горящий ад – залит.
<ок. 1922>
* * *
Весь дождик выпила земля,
И сырость улиц дышит гнилью...
О не сжигать бы корабля,
О если б всё осталось былью!
Осталось?.. Да, как влага та,
Прозеленевшая в подвалах...
И вновь, и вновь чертит мечта
Маршруты странствий небывалых;
И жадно звуки ловишь ты
Ещё неведомой баллады
Сквозь бремя душной черноты,
Где даже ночью нет прохлады...
И только в лёгкой высоте
Юпитер розовый и ровный
Скользит незримо по черте,
Кому-то помогая словно...
Но приторна весна сама:
Гляди, как ветки тяжелеют;
Глупей душистого письма
Акаций кисти забелеют,
Чтобы в слепящий трудный зной,
Как во дворе тюрьмы горячей,
Такой нелепою весной
Потешить чей-то взор незрячий...
И от скворешни до песка,
От синевы до степи дальней –
Всё станет белым, как тоска,
Иль, может быть, ещё банальней.
Московская весна
То были вёсны над другой Москвой,
Сменявшие совсем другие зимы...
Как был желанен танец снеговой
И лужи под апрельской синевой!
Но оценить тогда их не могли мы,
Доколе не изведали печать
Тех лет, о коих лучше умолчать.
Но с нами вновь зерно, вода, огонь,
И город заскорузлую ладонь
Устал тянуть за недоступной пищей.
Изглоданный, разграбленный и нищий,
Перевязавший раны инвалид
Со вздохом встал, как жизнь ему велит.
Раскрылась неизбытая тюрьма,
Явилось вновь лицо родного мира,
Согрелись просыревшие квартиры,
Окрасились знакомые дома,
Летит трамвай, сверкнув и прозвеневши,
И вновь мелькают люди – но не мы...
А город, как больной, переболевши,
Приветствует уход седьмой зимы –
Весёлым пеньем петухов горластых,
Теплом дождей, безудержных и частых,
И маковками ярких куполов,
И голосом густых колоколов,
Под утро говорящих об обеднях,
И быстрым лепетом ручьёв последних,
И грохотом сосулек ледяных...
Но в переулках старых и родных,
Где глохнущих садов узорны ветки...
...Лишь комсомолка в клетчатой каскетке –
И в белых, как у девочки, носках,
На чётких и упрямых каблуках
Отщёлкивает тротуара плиты.
И пусть дома теплом весны облиты –
Его струит уже не прежний день,
И зацветёт не прежняя сирень,
Чтоб окаймить забор лиловым краем,
Не выкатится детское серсо,
Не повернётся Счастья колесо,
И этот Май не станет нашим маем.
Не позднее 1924
Портовая песенка
Пахнут здесь Петровы стружки...
Вс.Рождественский.
Запах дёгтя и селёдки,
И суда смолить пора.
Как с Галерной девки-лодки,
Корабли – как шкипера.
И лесов мачтовых сетка
Парусистой ждёт листвы.
– Эй, не пяль глаза, соседка,
Нам не скружишь головы!
И не надо нам в обнову
Ни гранита, ни перил.
Деревянный Питер снова
Мастер Питер смастерил,
Чтоб мы крепли, обвыкая,
Как Нева на холодке,
Как весна, весна морская
«В Питербурге-городке».
* * *
Глухая ночь. Трамвай едва плетётся,
И головы соседей тяжелы.
Фонарь под снегом, ветхие воротца
Медлительно плывут из полной мглы.
Так в давний час, когда мороз полезный
На стёклах окон выдавил листву,
На диво слаженный возок уездный
Провинциалку Таню влёк в Москву.
Но перевёрнута уже страница.
Окраина, пустырь и брёвна свай.
И заспанным рыдваном снова мнится
В глухую ночь плетущийся трамвай.
20 декабря 1924
* * *
Мышиный писк в глухой ночи.
Москва в снегу – что море в стужу.
Ляг, обогрейся и молчи:
Ночь запевает песню ту же.
И корабля могучий ход
Морозный вал не остановит,
И юный месяц – новый год –
Своим серпом не прекословит.
Но Капитан Январь не спит
И слышит, старый, в вечном вое,
И то, как древний руль скрипит,
И то, как под полом мы двое
Плечом к плечу, рука с рукой,
Едва скребёмся в этом шуме –
Две мыши у мешка с мукой
В полночном океанском трюме.
<ок.1925?>
Московский март
Как у Николы колокол натружен,
Как медленно выходит синева,
И шлёпает ещё по тощим лужам
Оттаявшая, постная Москва.
О город мой! Наскучив зимней темью
По смуглым куличам и по теплу
Уже пекутся жаворонки в семьях
И след окна печётся на полу.
Но сорок мучеников нечестивцев
На сорок утренников обрекли!
Ещё полночью хрустнет мёрзлый Сивцев
Раздавленною льдинкой у земли,
Доколе воробьи, как роспуск школы,
Черкнут, что месяц мартовский щербат,
И что под шапкой-гречником Николы
Ореховый счищается Арбат.
9 марта ст. ст. 1926
Фуга
Молодость моя простая,
Груз мой четвертьвековой,
Летопись неначатая,
Ход незримый часовой.
Седины итог начальный,
Сердца высохший сухарь,
Звон обычный, звон пасхальный
Круг замкнувший календарь.
Так перо скрипит и ходит;
А весна – в который раз –
Тёмной зеленью выводит
Ожидаемый рассказ.
И уже весна пропета:
Смолкший лес и первый гриб,
Час полдневный, межень лета,
Поколений перегиб.
Так идут часы немолчно,
Так растёт и зреет час,
Как рябина – у просёлка
Лёгкой веткой наклонясь.
И, не дав рукам мозолей –
Разве посолив виски, –
Время заполняет поле
Малой аспидной доски.
Так сложилось в круг незримый
То, что будет, – с тем, что встарь,
С повестью весны родимой –
Обыдённый календарь,
Что медлительно листает
Под пера разумный скрип
Молодость моя простая,
Поколений перегиб.
13 апреля 1926
Гоголь
Я ли разломаю семь печатей,
Отогну страниц твоих крыла?
На столбцы нехитрых хрестоматий
Тень твоя отчётливей легла.
Востроносый, ястреб богомольный,
Масляный пробор на голове,
Что тебе в сырой и колокольной
Из квашни расползшейся Москве?
После солнца Рима и Помпеи,
После древнего Днепра в разлив –
Деревянный шаг отца Матфея
И в кутье варёный чернослив.
И в золе каминного разгара
Пачки покоробленных листов,
И в пыли Никольского бульвара
Зеленя украинских садов;
Да ещё вот этот ветхий ясень,
Чёрный осеняющий гранит,
Где твой лик, что больше не опасен,
Вечная лампада прояснит.
4 июня 1926
Из «Петербургских стансов»
Елис. Васильевой
1
То вечный свет, сошедший к нам на срок,
Весною раскрывающийся, белый,
То затемнённый день иных пределов,
Переступивший призрачный порог.
И сумеречным холодом дыша
На той черте небес и дали водной –
Нигде себя не ведает душа
Такой развоплощённой и свободной.
14 июня 1926
2
Ночь, белая в покрове облаков.
Твой образ – неописанный и новый,
И свет на круге площади таков:
Из времени изъятый и лиловый.
Таков и купола надмирный вес,
И золота глагол необоримый,
И колоннады многословный лес
На Невский переставленный из Рима.
20 июня 1926
Петербург
Гранитный город славы и беды.
Ахматова.
Город, многажды воспетый,
«Город славы и беды»,
Где с рукой, к кресту воздетой,
Ангел видит ширь воды.
Птица пасмурной погоды,
Отплеск северных морей,
Где с последней поздней одой
Затихает мой хорей.
Поросли травою плиты.
Хоры спеты, лавры свиты,
И немотствуют граниты,
И в каналах спит вода.
Отлетел орёл монарший,
И колонны стали старше;
Императорского марша
Не услышат города.
Но, как встарь, гремят телеги
У Двенадцати Коллегий,
И закат последней неги
Там, за шпилем, не погас.
Но к морям зовут сирены.
Те же гребни невской пены
Всё толкают безыменно
Каждый ялик и баркас.
И, как прежде, сердце радо
По просторам Петрограда
Волочить свою отраду,
Забывать идущий час...
(Середина 1920-х годов)
Стихи на печных изразцах
Когда в снегу завеянной тропой
Идёт хромец тяжёлою стопой,
Когда окно в плетенье ледяном
И календарь на тридцати одном,
И сторож тёмной шкурою оброс.
Когда глотнул крепчающий мороз
Крепчающий настой крутой зимы –
Всех стен и всех камней вернее мы.
Нас не равнял ваятеля резец,
Но ровным жаром дышит изразец.
И в новогоднем сумраке седом
Единой печью держится весь дом.
Благословен отныне и навек
Слагатель очага и дровосек.
2 января 1927
Переводчик
Недвижный вечер с книгою в руках,
И ход часов так не похож на бегство.
Передо мною в четырёх строках
Расположенье подлинного текста:
«В час сумерек звучнее тишина,
И город перед ночью затихает.
Глядится в окна полная луна,
Но мне она из зеркала сияет».
От этих строк протягиваю нить;
Они даны – не уже и не шире:
Я не могу их прямо повторить,
Но всё-таки их будет лишь четыре.
«В вечерний час яснее каждый звук,
И затихает в городе движенье.
Передо мной – не лунный полный круг,
А в зеркале его отображенье».
15 февраля 1928
* * *
Тебя живописать я не устану,
И я всегда хранил тебя такой –
От Яузы до Тушинского Стана,
И от Лефортова до Поварской.
Я узнаю незыблемые знаки
На вывеске и рыночном лотке,
Во вкусе просфоры и кулебяки,
В заботливом московском языке.
Твои дома, с их деревянным скрипом,
Твоих окраин пёструю мазню
Я предпочту и царскосельским липам,
И медному державному коню.
С рекою одесную и ошую,
С её Кремлём, стоящим на гербе,
Москву мою – нелепую, большую –
Я ощущаю сызнова в себе.
19 ноября 1928
Ночь
Зимний свет и чахл, и жуток.
Ночь и ночь глядит на нас;
В каждом круге каждых суток
Повторяющийся час.
На окне, глухом и старом,
Ветви инея сплелись.
В этот час пушистым Ларам,
Ларам маленьким молись:
Чтобы был кусок твой лаком,
Полон ларь и гладок кот,
Чтобы тем же ровным шагом
Проходил за годом год...
Спит лампада, печка греет,
И мурлычет серый мех:
Каждый за себя радеет,
А кошачий Бог – за всех.
1929
Мороз
Голубая ночь Москвы!
Бледно-розовый собор.
Под навесом синевы –
Сеть берёзы и забор.
И пора домой брести,
И полозьям на покой.
Полости не отвести
Занемевшею рукой.
Когда я ребёнком был,
Не сиял ночной простор –
Только синий отсвет плыл
В щели полуночных штор.
И прильнувших губ тугих
Не толкал саней размах
На холодных, на твоих
Мехом пахнущих губах.
1929
* * *
Чаадаев был так добр, что навестил меня больную.
Из письма Евд. Серг. Норовой, 1835.
Она не Грация, не роза
В сосуде хладного стекла.
Недуга раннего угроза
Цветущий день заволокла.
Вся грудь – в последнем беспокойстве.
Письмо милей шитья и книг.
Но деве дмитровской несвойствен
Философический язык.
«Пусть бренный мой состав телесный
Терзает память горьких мук –
Лишь Вам да светит луч небесный,
Мой вечный, мой прекрасный друг!»
А друг, презревши пыль земную,
Высокой лысиной блестя,
Так добр, что посетил больную,
Отца всевышнего дитя.
Чтоб на исходе жизни ровной,
Забыв гусарской жжёнки ром,
Распоряжение в духовной
Бесстрастным начертать пером:
Дабы мужской лишённый силы
И плоти мужеской костяк
Покоился вблизи могилы
Той, что его любила так.
15 июля 1932
Дикая роза
(Гёте. Перевод)
Мальчик розу увидал,
Розу в чистом поле,
К ней он близко подбежал,
Аромат её впивал,
Любовался вволю.
Роза, роза, алый цвет,
Роза в чистом поле!
«Роза, я сломлю тебя,
Роза в чистом поле!»
«Мальчик, уколю тебя,
Чтобы помнил ты меня!
Не стерплю я боли»
Роза, роза, алый цвет,
Роза в чистом поле!
Он сорвал, забывши страх,
Розу в чистом поле.
Кровь алела на шипах.
Но она – увы и ах!
Не спаслась от боли.
Роза, роза, алый цвет,
Роза в чистом поле!
