* * *
	   
В общем, жили мы неплохо.
Но закончилась эпоха.
Шишел-мышел, вышел вон!

Наступил иной эон.
В предвкушении конца
Ламца-дрица гоп цаца!




Крестьянин и змея

Сколько волка ни корми —
в лес ему охота.
Меж хорошими людьми
вроде идиота,
вроде обормота я,
типа охломона.
Вновь находит грязь свинья
как во время оно!

Снова моря не зажгла
вздорная синица.
Ля-ля-ля и bla-bla-bla —
чем же тут гордиться?
Вновь зима катит в глаза,
а стрекуза плачет.
Ни бельмеса, ни аза.
Что всё это значит?




С новым годом

На фоне неминучей смерти
давай с тобою обниматься,
руками слабыми цепляться
на лоне глупости и смерти.
Я так продрог, малютка Герда,
средь этой вечности безмозглой,
средь этой пустоты промозглой,
под ненадёжной этой твердью.
Кружатся бесы, вьются черти.

Я с духом собираюсь втуне,
чтоб наконец-то плюнуть, дунуть,
отречься, наконец, от смерти.
На этом фоне неминучем,
на лоне мачехи могучей,
под безнадежной этой твердью —

давай с тобою обниматься.
Давай за что-нибудь цепляться.




       * * *

Наша Таня громко плачет.
Ваша Таня — хоть бы хны!

А хотелось бы иначе...

Снова тычет и бабачит
население страны.

Мы опять удивлены.




      * * *

На реках вавилонских стонем,
в тимпаны да кимвалы бьём.
То домового мы хороним,
то ведьму замуж выдаём.

Под посвист рака на горе
шабашим мы на телешоу,
и в этой мерзостной игре
жида венчаем с Макашовым.




Деревня

Русь, как Том Сойер, не даёт ответа.
Должно быть, снова шалости готовит
какие-нибудь... Середина лета.
Гогушин безнадёжно рыбу ловит
под сенью ивы. Звонко сквернословит
седая Манька Лаптева. Рассветы
уже чуть позже, ночи чуть длиннее.
И под окном рубцовская рябина
дроздам на радость с каждым днём
                              желтее.
Некрупная рогатая скотина
на пустыре торчит у магазина,
и возникает рифма — Амалфея.
По ОРТ экономист маститый
М. Курдюков и депутат Госдумы
пикируются. “Вот же паразиты!” —
переключая, говорит угрюмо
Петр Уксусов. Но Петросяна юмор
вмиг остужает мозг его сердитый.

Вот мчится по дорожке нашей узкой
жигуль-девятка. Эх, девятка-птица!
Кто выдумал тебя? Какой же русский,
какой же новый русский не стремится
заставить всё на свете сторониться!
Но снова тишь, да гладь, да трясогузка,
да на мопеде мужичок поддатый,
да мат, да стрёкот без конца и края...
Опасливый и праздный соглядатай,
змеёй безвредной прячусь и взираю.
Я никого здесь соблазнить не чаю.
Да этого, пожалуй, и не надо.




      Генезис

	  
Всё-то дяденьки, тётеньки,
паханы, да папаши,
да братбны, да братцы,
да сынки у параши.
Все родимые, родные
и на вид, и на ощупь,
все единоутробные
и сиамские, в общем.
И отцам-командирчикам
здесь дедов не унять.
Все родня здесь по матери,
каждый грёб твою мать!
Эх, плетень ты двоюродный,
эх, седьмая водица,
пусть семья не без урода,
не к лицу нам гордиться —
ведь ухмылка фамильная
рот раззявила твой
бестревожно, бессильно...
Что ж ты как не родной?!




        * * *

Умом Россию не понять —
равно как Францию, Испанию,
Нигерию, Камбоджу, Данию,
Урарту, Карфаген, Британию,
Рим, Австро-Венгрию, Албанию —
у всех особенная стать.
В Россию можно только верить?
Нет, верить можно только в Бога.
Всё остальное — безнадёга.
Какой мерою ни мерить —
нам всё равно досталось много:

в России можно просто жить.
Царю с Отечеством служить.




           * * *

Хорошо Честертону — он в Англии жил!
	Оттого-то и весел он был.

Ну а нам-то, а нам-то, России сынам,
	как же всё-таки справиться нам?

Jingle bells! В Дингли-делл мистер Пиквик спешит.
	Сэм Уэллер кухарку смешит,
и спасёт Ланселот королеву свою
	от слепого зловещего Пью!

Ну, а в наших краях, оренбургских степях
	заметает следы снежный прах.
И Петрушин возок всё пути не найдёт.
	И Вожатый из снега встаёт.

	
	
	
Табель

В сущности, я не люблю жить.
	Я люблю вспоминать.
Но я не могу вспоминать не по лжи,
но всё норовлю я песню сложить,
	то есть, в сущности, лгать.
	Лгать, сочинять,
	песню слагать,
ответственность тоже слагать.
Уд — за старательность.
                  Неуд — за жизнь.
По пению — с минусом пять.





Песнь Сольвейг

Вот, бля, какие бывали дела —
страсть моё сердце томила и жгла —
	лю, бля, и блю, бля,
	и жить не могу, бля,
	я не могу без тебя!
Прошлое дело, а всё-таки факт —
был поэтичен обыденный акт,
	был поэтичен, и метафизичен,
	и символичен обыденный фак!
Он коннотации эти утратил.
И оказался, вообще-то, развратом!
	Лю эти, блю эти,
	жить не могу эти,
	das ist phantastisch!
				O, yes!
Уж не собрать мне
		в аккорд идеальный
Грига и Блока
		с бесстыдством оральным
и пролонгацией фрикций. Но грудь
всё же волнуется — О, не забудь!
	Лю, бля, и блю, бля,
	и жить не могу, бля,
	я не могу без тебя,
					не могу!
А на поверку — могу ещё как!
Выпить мастак и поесть не дурак.
Только порою сердечко блажит,
главную песню о старом твердит:
	лю, говорю тебе, блю, говорю я,
	бля, говорю я, томясь и тоскуя!
	Das ist phantastisch!
		Клянусь тебе, Сольвейг,
		я не могу без тебя!
	
	
	
		
	* * *
	
Как Набоков и Байрон скитаться,
ничего никогда не бояться
и всегда надо всем насмехаться —
вот каким я хотел быть тогда.
Да и нынче хочу иногда.
Но всё больше страшит меня
			грубость,
и почти не смешит меня глупость,
и напрасно поют поезда —
я уже не сбегу никуда.
Ибо годы прошли и столетья,
и сумел навсегда присмиреть я.
И вконец я уже приручился,
наконец, презирать разучился.
Бойкий критик был, видимо, прав,
старым Ленским меня обозвав.




		* * *
		
Юноша бледный, в печать выходящий!
Дать я хочу тебе два-три совета:
первое дело — живи настоящим,
ты не пророк, заруби себе это!
И поклоняться Искусству не надо!
Это и вовсе последнее дело.
Экзюпери и Батая с де Садом
перечитав, можешь выбросить смело.




		* * *
		
Поэзия! — big fucking deal!
Парча, протёртая до дыр!
Но только через дыры эти
мы различаем всё на свете,
поскольку глаз устроен так:
без фокусов — кромешный мрак!
Гляди ж, пацан, сквозь эту ветошь.
Сквозь эту мишуру и ложь,
авось, хоть что-нибудь заметишь,
глядишь, хоть что-нибудь поймёшь.




		* * *

Объективности ради мы запишем в тетради:
Люди — гады, и смерть неизбежна.
Зря нас манит безбрежность,
или девы промежность.
Безнадёжность вокруг, безнадежность.

Впрочем, в той же тетради я пишу Христа ради:
Ну не надо, дружок мой сердешный!
Вихрь кружит центробежный,
мрак клубится кромешный...

Ангел нежный мой, ангел мой нежный!




		* * *

Куда ж нам плыть? Бодлер с неистовой Мариной
нам указали путь. Но, други, умирать
я что-то не хочу. Вот кошка Катерина
с овчаркою седой пытается играть.
Забавно, правда ведь? Вот книжка про Шекспира
доказывает мне, что вовсе не Шекспир
(тем паче не певец дурацкий Бисер Киров)
“to be or not to be?” когда-то вопросил,
а некий Рэтленд граф. Ведь интересно, правда?
А вот, гляди — Чубайс!! А вот — вот это да! —
с Пресветлым Рождеством нас поздравляет “Правда”!
Нет, лучше подожду — чтоб мыслить и страдать.
Ведь так, мой юный друг? Вот пухленький ведущий
программы “Смак” даёт мне правильный совет
не прогибаться впредь пред миром этим злющим.
Ну улыбнись, дружок! Потешно, правда ведь?
И страшно, правда ведь? И правда ведь, опасно?
Не скучно ни фига! Таинственно, скорей.
Не то, чтоб хорошо, не то, чтобы прекрасно —
невероятно всё и с каждым днём странней.
“Dahin, dahin!” — Уймись! Ей-богу надоело.
Сюда, сюда, мой друг! Вот, полюбуйся сам,
как сложен, преломлён, цветаст свет этот белый!
А тот каков, и так узнать придётся нам!
Лень-матушка спасёт. Хмель-батюшка утешит.
Сестра-хозяйка нам расстелит простыню.
Картина та ещё! Всё то же и все те же.
Сюжет — ни то, ни сё. Пегас — ни тпру, ни ну.
Но — глаз не оторвать! Но сколько же нюансов
досель не знали мы, ещё не знаем мы!
Конечно же to be! Сколь велико пространство!
Как мало времени. Пожалуйста, уймись!
И коль уж наша жизнь, как ресторан вокзальный,
дана на время нам — что ж торопить расчёт?
Упьюсь, и обольюсь с улыбкою прощальной,
и бабки подобью, и закажу ещё.
И пламень кто-нибудь разделит поневоле.
А нет — и так сойдёт. О чем тут говорить?..
На свете счастье есть. А вот покоя с волей
я что-то не встречал. Куда ж нам к чёрту плыть!




     * * * 

Не смотри телевизор. Не ходи в магазин.
Отключи телефон. Оставайся один.
          Занимай оборону.

Не вставай  с постели. Скажись больным.
Притворись немым или пьяным в дым.
          Может быть, не тронут.

С головой укройся. Глаза закрой.
Отключи головной, приглуши спинной.
          Затаи дыханье. -

Так  бубнит в ночи  застарелый страх,
то ли жизни страх, то ли смерти страх.
          Даже слушать странно.


			 
			 
	* * * 

Хорошо бы
крышкой гроба 
принакрыться и уснуть! 
Хорошо бы - 
только чтобы 
воздымалась тихо  грудь.

И неплохо бы, конечно,
чтобы сладкий голос пел,
чтобы милый друг сердечный
тут же рядышком сопел! - 

вот такую песню пела
мне Психея по пути,
потому что не хотела 
за картошкою идти.




	* * * 

В вагоне ночном пассажиры сидят.
Читают они, или пьют, или спят.
И каждый отводит испуганный взгляд.
И каждый во всем виноват.

И что тут сказать,  на кого тут пенять.
Уж лучше  читать, или пить, или спать.
И каждый  мечтает им всем показать
когда-нибудь кузькину мать.




	* * * 

А наша кликуша 
все кличет и кличет,
осенней порой в поднебесьи курлычет,
зегзицею плачет, Есениным хнычет,
и все-то нас учит, и все-то нам тычет,

беду накликает, врагов выкликает,
в пельменной  над грязным стаканом икает,
потом затихает
кликуша родная
и в медвытрезвителе спит-почивает.

Послушай, кликуша, найди себе мужа,
не надо орать нам в прижатые уши,
не надо спасать наши грешные души,
иди-ка ты с Богом, мамаша кликуша!

Но утром по новой  она начинает,
стоит у метро, мелочишку сшибает,
журавушкой, ивушкой, чушкой рыдает,
и кличет, и клинское пиво лакает.




	* * * 

Вот смотрю  я на молодежь: 
в настоящий февральский мороз 
ходят, дурни, без шапки! 
Уши красны, нос  в соплях...
А девчонки - увы и ах - 
не жалеют придатки! 
Лучше брали  б пример с меня: 
я на улице не был три дня.
Что ж по холоду шляться? 
Я на кухне сижу и злюсь.
А когда не злюсь, то боюсь.
"Примой"  дую в седеющий ус.
И читаю нотации.




  По прочтении "Красного колеса" 

Все теперь  мне ясно - Керенский   паскуда.
Милюков зануда, рохля Государь,
молодец Кутепов. Только  вот покуда
мне одно еще не ясно, так же как и встарь,

и вопрос все тот же нависает грозно,
а ответить четко не хватает сил - 
слишком рано все же или слишком поздно
Александр Освободитель  нас освободил? 




	* * * 

Приятная зависть поэтов
и женщин  внимательный взгляд - 
признайся, ведь ровно об этом 
мечтал ты полжизни назад? 

Так что ж ты невесел, врунишка,
и чем же  ты так раздражен,
и злобно шипит твоя книжка 
одышке твоей  в унисон.




	* * * 

Хорошо бы сложить стихи 
исключительно из чепухи,
из совсем уж смешной ерунды,
из пустейшей словесной руды,

из пустот, из сплошных прорех,
из обмолвок счастливых тех,
что срываются с языка
у валяющих дурака, - 

чтоб угрюмому Хармсу назло
не разбили б стихи стекло,
а, как свет или как сквозняк, 
просочились бы просто так,

проскользнули, как поздний луч,
меж нависших кислотных туч,
просквозили бы и ушли,
как озон в городской пыли.



По прочтении альманаха «Россия — Russia»

1. 
Только вымолвишь слово «Россия»,
а тем более «Русь» — и в башку
тотчас пошлости лезут такие,
враки, глупости столь прописные,
и такую наводят тоску
графа Нулина вздорное чванство,
Хомякова небритая спесь,
барство дикое и мессианство —
тут как тут. Завсегда они здесь.
И еврейский вопрос, и ответы
зачастую еврейские тож,
дурь да придурь возводят наветы,
оппонируют наглость и ложь!
То Белинский гвоздит Фейербахом,
то Опискин Христом костерит!
Мчится с гиканьем,
              лжётся с размахом,
постепенно теряется стыд.
Русь-Россия! От сих коннотаций
нам с тобою уже не сбежать.
Не РФ же тебе называться!
Как же звать? И куда ж тебя звать?

2. 
Блоку жена.
Исаковскому мать.
И Долматовскому мать.
Мне как прикажешь тебя называть?
Бабушкой? Нет, ни хрена.
Тёщей скорей. Малахольный зятёк,
приноровиться я так и не смог
к норову, крову, нутру твоему
и до сих пор не пойму, что к чему.
Непостижимо уму.
Ошеломлён я ухваткой твоей
ширью морей разливанных и щей,
глубью заплывших, залитых очей,
высью дебелых грудей.
Мелет Емелька, да Стенька дурит,
Мара да хмара на нарах храпит,
Чара визжит-верещит.
Чарочка — чок, да дубинушка —
                            хрясь!
Днесь поминаем, что пили вчерась,
что учудили надысь.
Ась, да Авось, да Окстись
Что мне в тебе? Ни аза, ни шиша.
Только вот дочка твоя хороша,
не по хоро’шу мила.
В Блока, наверно, пошла.

3. 
Дай ответ!!! Не даёт ответа.
А писатель ответы даёт.
И вопросов он даже не ждёт.
Так и так, мол! А толку всё нету.
А писатель всё пишет и пишет,
никаких он вопросов не слышит,
никаким он ответам не внемлет,
духом выспренним Русь он объемлет.
И глаголет, глаза закативши,
с каждым веком всё круче и выше.
И потоками мутных пророчеств
заливает он матушку-почву.
Так и так, мол. Иначе никак.
Накричавшись, уходит в кабак.
Постепенно родная землица
пропитается, заколосится,
и пожнёт наконец он ответ —
свой же собственный ужас и бред.

4. 			
... Свобода
приходит никакая не нагая —
в дешёвых шмотках с оптового рынка,
с косметикою блядскою на лике
и с песней группы «Стрелки» 
                      на устах.
Иная, лучшая — не в этой жизни, 
                          парень.
И всё-таки — свобода есть свобода,
как Всеволод Некрасов написал.

5. 
Ну, была бы ты, что ли, поменьше,
не такой вот вселенской квашнёй,
не такой вот лоханью безбрежной,
беспредел бы умерила свой —
чтоб я мог пожалеть тебя, чтобы
дал я отповедь клеветникам,
грудью встал, прикрывая стыдобу,
неприглядный родительский срам!
Но настолько ты, тётка, громадна,
так ты, баба, раскинулась вширь,
так просторы твои неоглядны,
так нагляден родимый пустырь,
так вольготно меж трёх океанов
развалилась ты, матушка-пьянь,
что жалеть тебя глупо и странно,
а любить... да люблю я, отстань.




Из цикла «Amour, exil...»
	
	* * *
	
Ладно уж, мой юный друг,
мне сердиться недосуг,
столько есть на свете
интересных всяких штук!
Взять хоть уток этих!
Взять хоть волны, облака,
взять хоть Вас — наверняка
можно жизнь угробить,
можно провести века,
чтоб узнать подробно
Ваши стати, норов Ваш,
признаков первичных раж,
красоту вторичных.
Но и кроме Вас, Наташ,
столько есть в наличье
нерассмотренных вещей,
непрочитанных идей,
смыслов безымянных,
что сердиться — ей же ей —
как-то даже странно!
Есть, конечно, боль и страх,
злая похоть, смертный прах —
в общем, хулиганство.
Непрочны — увы и ах —
время и пространство.
Но ведь не о том письмо!
Это скучное дерьмо
не достойно гнева!
Каркнул ворон: «Nevermore!» 
Хренушки — forever!
	
	
	* * *
	
Ну, началось! Это что же такое?
Что ж ты куражишься, сердце пустое?
Снова за старое? Вновь за былое,
	битый червовый мой туз?
Знаешь ведь, чем это кончится, знаешь!
Что же ты снова скулишь, подвываешь?
Что ж опрометчиво так заключаешь
	с низом телесным союз?
С низом телесным 
             иль верхом небесным —
это покуда ещё неизвестно!
Экие вновь разверзаются бездны!
	Шесть встрепенулися чувств.
Оба желудочка ноют и ноют!
Не говоря уж про всё остальное,
не говоря уж про место срамное...
	Трахаться хочешь? — Хочу!
Кто же не хочет. Но дело не в этом,
дело, наверно, в источнике света,
в песенке, как оказалось, не спетой,
	в нежности, как ни смешно!
Как же не стыдно!.. И в зеркало глядя,
я обращаюсь к потёртому дяде —
Угомонись ты, ублюдок, не надо!
	Это и вправду грешно!
Это сюжет для гитарного звона,
или для бунинского эпигона,
случай вообще-то дурнейшего тона —
	Пьянка. Потрёпанный хлюст.
Барышня... Да-с, аппетитна, плутовка!..
Он подшофе волочится неловко,
	крутит седеющий ус.
Глупость... Но утром с дурной головою
вдруг ощущает он что-то такое,
вдруг ошарашен такою тоскою,
	дикой такою тоской —
словно ему лет пятнадцать от силы,
словно его в первый раз посетило,
ну и так далее... Так прихватило —
	Господи Боже ты мой!
Тут уж не Блок — это Пригов скорее!
Помнишь ли — 
«Данте с Петраркой своею,
Рильке с любимою Лоркой своею»?..
	Столь ослепителен свет,
Что я с прискорбием должен 
                       признаться,
хоть мне три раза уже по пятнадцать —
Salve, Madonna! и Ciao, ragazza!
	Полный, девчонка, привет!
	

  Заявка на исследование
Когда б Петрарке юная Лаура
взяла б да неожиданно дала —
что потеряла б, что приобрела
история твоей литературы?
Иль Беатриче, покорясь натуре,
на плечи Данту ноги б вознесла —
какой бы этим вклад она внесла
в сокровищницу мировой культуры?
Или в последний миг за край хитона
её схватив на роковой скале,
Фаон бы Сафо распластал во мгле —
могли бы мы благодарить Фаона?
Ведь интересно? Так давай вдвоём
мы опытным путём ответ найдём!
С тобою, как с бессмертными стихами, —
ни выпить, ни поцеловать!
Ни дать, ни взять... 
            Смотри ж, земля под нами
плодоносить готовится опять!
Смотри же — 
          меж недвижными звезда’ми
мерцающий стремится огонёк
с авиапочтой, может, со словами
моими о тебе. И видит Бог,
как мы с тобой, им созданные, чтобы
в обнимку спать в ночи блаженной сей,
ворочаемся и томимся оба
в постели жаркой, каждый во своей.
Смотри же, как красиво в этом мире,
как до сих пор ещё красиво в нём!
Не оставляй меня! 
На сем прощальном пире
предписано нам возлежать вдвоём!
Смотри, любимая, — 
              пока ещё, как древле,
средь мировой позорной чепухи
висят созвездья, высятся деревья
и смертные, как человек, стихи! 



Из Сборника "Пироскаф"

По прочтении альманаха «Время Ч»

        Другие времена, другие вдохновенья...
                                              Баратынский
Я помню, как совсем без драки
Попав в большие забияки,
Клеймил я то-та-ли-та-ризм!
Певцы возвышенной печали
Мне снисходительно пеняли
За грубый утилитаризм
	И неуместный прозаизм.
	И вот минуло четверть века
	И те же самые певцы,
	И их птенцы, и их отцы
	Вдруг оказались храбрецы,
	Тираноборцы и абреки!
А я опять с дурацким понтом,
Позоря гражданина сан,
Скачу седым Анакреонтом,
Нос ворочу, как Пиндемонти,
Среди воинственных гражда’н...

	Какое всё же наслажденье
	Следить времён коловращенье!
	
       Пироскаф

	   
И поскольку всё,
Что я любил, что я хранил,
В чём сердце я похоронил,
Сброшено с корабля
(Или у футуристов «с парохода»?)
Современности —
Сигану-ка и я за борт...
Конечно, спасти никого не удастся,
Но хотя бы недолго ещё побарахтаюсь,
Побуду в приличном обществе,
В роковом его просторе...
А «Титаник» пусть себе плывёт,
И приблатнённый Ди Каприо
Пусть себе ставит раком
Всех пассажирок и членов команды...

Молодцу плыть недалечко.

Политкорректность

А Аллах-то, похоже, и вправду акбар!
Вот англоязычный писатель Рушди
вольтерьянское что-то такое накропал.
И что характерно —
Вольтера-то я давно прочитал,
и ему-то вполне удалось
«раздавить гадину»,
а вот Рушди мне почитать не пришлось
и, видать, не придётся.
Вот теперь и решай, кто акбар, а кто нет
мира сего,
века сего.

      Мегаломания-1

Как же мне всё же
себя позиционировать-то?
Может, вот этой цитатой
из «Путаницы» —
«Только заинька
был паинькой —
не мяукал
и не хрюкал,
под капусткою лежал,
по-заячьи лопотал
и зверюшек неразумных уговаривал:
«Кому велено чирикать —
не мурлыкайте!
Кому велено мурлыкать —
не чирикайте!»

Как-то нескромно...
Но в общем-то точно.

Так оно всё и было.

* * *

Жить и вправду стало лучше, 
стало веселей...
Но как-то обидно.
Совсем не завидно.
И даже постыдно...
Но умирать-то — ещё стыдней!
«Вот суть философии всей!»
Не помню, откуда цитата...
А вот эта — из песни солдатской:
«А умирать нам рановато...»
и дальше — молодцевато
и залихватски —
«...есть у нас ещё дома дела!
Эх!
Есть у нас ещё дома дела!!»

Только где он, тот Дом?
И дела’-то — как сажа бела...
Догорать дотла...

Ясное дело — гореть,
честное слово — дотла.

    Ноябрь 2001

Сексуально и ментально
озабоченный тотально,
смысл бессмыслицы фатальной
взять пытаюсь в толк
(как пьянчужка в долг).
	Так живу я без зазренья,
	несмотря на угрызенья,
	материально и морально
	неустойчив, как листок,
	как листочек календарный
	за прошедший год,
как осины лист, дрожащий
в сумерках осенней чащи,
иль медлительно кружащий
над зерцалом вод,
где двойник всё ближе кружит
(рвётся ввысь, видать)...

Да садись уж в эту лужу
(фигурально и буквально)!

Хватит трепетать!

       Шалтай-Болтай

Нет — увы, — никакой я не зайка уже
(ни в смысле Чуковского, ни, тем боле, Киркорова),
и не вещая птица над Ледой.
Вот сравненье другое,
не простое, а золотое,
вот метафора сказочно точная:
его били-били — не разбили
дед и баба
(т.е. всякие объективные
социально-политические
и социокультурные
тяготы и лишения),
а мышка бежала
(ах, ты, мышка моя!),
хвостиком махнула —
оно и упало.
И разбилось.
И что уж теперь завывать-призывать
всю королевскую рать?

И вся конница эта,
и сам Король
не имеют значенья,
не играют роль
в этом свете,
на этом свете...

А что будет на том,
мы узнаем потом,
мы узнаем потом без сомненья!

Так лежу я и жду продолжения.

* * *

Была такая песенка
Во времена Хрущёва,
Как бы антисоветская,
Ироничная как бы,
Очевидно, стиляжья
По происхожденью
(Впрочем, чёрт её знает —
Может, в истоке
Шутка эстрадная
Куплетистов-сатириков?):
	«Не ходите, дети, в школу!
	Пейте, дети, кока-колу!
	Заводите радиолу!
	И танцуйте
	Рок-н-ролл!»

О, как мы мечтали об этом!
О, как мы мечтали!..

И, судя по всему воспоследовавшему —
Только об этом.

Странно и страшно,
Но надо признать.

Обзор прессы

Свобода от...
Свобода для...

Свобода, бля!..

В комиссию по реформированию современного русского языка

Предлагаю —
Вместо латинизма «интеллектуалы»
Говорить и писать «интеллектуальцы»,
Как сербы и хорваты.
(Я сам это слышал
В фильме Кустурицы).
И звучит, согласитесь, как-то роднее,
И гораздо больше подходит
Славным носителям
Этого не очень определённого звания.
Например —
«Один интеллектуалец
Засунул...» и т.д.
А интеллектуалки пусть остаются, 
                           как были.
Ибо среди них попадаются 
                      прехорошенькие.
Впрочем, нечасто.

Чин чина почитай!

	Так мы тревожились,
	Так ужасались,
	Так хлопотали
	Последних три века,
Чтоб нам, не дай Бог, не поставили
В Вольтеры фельдфебеля,
Так мы перепугались,
Что и думать забыли —
	А ну как поставят
	В фельдфебели Вольтера,
	В генералы Руссо,
	А де Сада... нет — Жоржа Занда!
	В генералиссимусы!

Уж тут-то не забалуешься.

* * *

Когда Понтий Пилат с высоты
Передовой науки 
            и прогрессивной культуры
Спросил арестованного жидка —
«Что’ есть истина?»,
Он ведь не ожидал и не хотел
Услышать ответ.
Он-то знал,
Что ответа нет.
Априорные знания эти,
Высота философии сей
Аксиомами стали для бедных детей,
Пропечатаны в каждой газете,
В Интернете, буклете, кассете
И в моём бестолковом куплете...

Есть вопросы?
Вопросов нету.

Мегаломания-2

«Ты, Моцарт, — лох 
               и сам того не знаешь!»
Да знаю я!.. От тленья убежав
Не слишком далеко, и запыхавшись,
Я с понтом дела говорю себе:
«Ты царь или не царь?! Живи один.»
И я живу досель в подлунном мире,
С успехом переменным подавляя
Припадки злобной зависти к Сальери,
А ненависть к слепому скрипачу
Я прячу под усмешкой простодушной...
Но божество моё проголодалось...
И, знаешь, слишком долго не ...лось.

Технологии, стратегии и практики

С пафосом, с хаосом и с Дионисом
Логосу надо наставить рога,
Ну, а потом уж представить Его
Дьяволом, ну а потом изгонять!
И больше никто нам не будет мешать.

* * *

У поэзии с культурой
Отношенья не ахти!..
Как, собственно, и у самой культуры
С цивилизацией.
Т.е. отношенья-то близкие,
Можно сказать, родственные,
Но не простые.
Ну, как у Бульбы и Андрия...
(Что-то очень уж мудрёно.
И не очень актуально —
Шпенглер, Фрейд, Делёз, Толстой —
Полный, батенька, отстой!)
Да и непонятно — кто кого породил,
Кто кого убьёт?

Логомахия

Увы! Логофобы ломят, гнутся логопеды...
Ну что ж, правда ваша.
Ваша победа.
Ваша взяла,
Логофаги и логоложцы...
Но это ж не значит, что надо опять
Приветственным гимном встречать
Тех, кто меня уничтожит!
Или, ручки подняв, выбегать
С криком «Нихт шиссен! Логос капут!»,
Как жалкие фрицы в комедиях.
Как Швабрин...
Не взывай к нему жалобно — 
                         Царь-Государь!
Даже эти слова бессловесная тварь
Не способна понять, к сожаленью.

* * *

Так, шепча в ночи «Прииди!»,
Так, рыча в ночи «Изыди!»,
Сам я злобой изошёл
И в отчаянье пришёл.
Здесь в отчаяньи,
В отчайньи,
В положеньи чрезвычайном
Я давненько не бывал.
Лет, наверно, 19!
И бахвалился, нахал,
Больше здесь не появляться.

	Зарекалася свинья...
	Эй, встречайте! Вот он я!

* * *
Плохо тебе, плохонький?
Гадко тебе, гаденький?
Страшно тебе, страшненький?
Мало тебе, маленький?
	Мало тебе?!
	Хочешь еще?!
А не слабо’ тебе, слабенький?
	А вот нисколько не слабо’!
	Бог судья нам, видит Бог,
Что, какой бы ни был я,
Я — частица бытия!
	Ну а ты-то, ты-то кто,
	Обнаглевшее Ничто?
Пусть я плохонький такой,
И бессмысленный, и гадкий,
И лежащий под тобой
На обеих на лопатках —
Я-то всё-таки живой!
Ты же — вовсе никакой!
	И плевать мне, что изрек
	Тронутый Мельхиседек!
Запретил мне верить Логос,
Что ничтожество есть благо!

Мало, мало, мало мне!..
Да и страшно не вполне.

      Ab ovo
	  
А на самом деле,
Humpty-Dumpty
(в русском классическом переводе — 
                            Шалтай-Болтай)
является универсальным символом
всей вообще литературы
и культуры
(во всяком случае иудео-христианской,
или, скажем, греко-римской,
ну, в общем, нашей, европейской).
А может, и цивилизации...
Ну, во-первых —
пластическая завершённость
и совершенность,
идеальность самой его формы
и формальность,
рациональность сего аполлонического
идеала.
(Помнишь, кстати — 
                «Я с детства не любил овал!»?
И чудесное приговское продолжение —
«Я с детства просто убивал!»)
Да, и сам этот мраморно-гипсовый цвет —
отсылающий непосредственно
к эллинистическим нашим истокам.
И вообще перенасыщенность
всякими вечными смыслами
(От Леды до Пасхи).
И много чего ещё.
А во-вторых —
хрупкость и ненадёжность,
беззащитность и даже
обречённость быть кокнутым
так или иначе
в конце концов...
И то, что сидел не где-нибудь,
а на стене,
которая, в свою очередь, знаменует 
                     не только урбанистичность,
но и вообще
всякое разграничение,
структурность, если хотите,
членораздельность.
К этому можно добавить и упование
(кажется, неоправданное)
на некие трансцендентные силы:
(король и всё его воинство),
и пребывание в снах роковых...

Картинка вполне безысходная,
но что тут попишешь,
ведь даже имманентная способность 
                              к развитию
и преображенью
(яйцо всё ж таки!)
только усугубляет
горечь и жалость.
Горечь, и жалость, и гнев.

* * *

На полном серьёзе
Со скрытой угрозой
Отвечать на вопрос «Что’ есть истина?»
Это значит — курьёзно,
Одиозно, безбожно
Уподоблять себя Иисусу Христу!
Но и с усмешкою лживой,
Горделивой, глумливой
Задавать этот самый вопрос —
Это значит блудливо
И, по сути, трусливо
Уподобляться Пилату
(Который, конечно,
Уж совсем не такой 
симпатичный-трагичный,
Как в «Мастере и Маргарите»).
Так что сами смотрите.

Я же советую молча
Помнить и знать,
Что вопрос этот не риторический,
Хоть давно он уже не стои’т на повестке
Очередного симпозиума
Культурного нашего сообщества.  

Вариации

Если жизнь тебя обманет
(а она тебя обманет
с неизбежностью, дружок!
— предварительно заманит,
а потом вдруг перестанет),
болевой смакуя шок,
ощущая под ногами
вместо пола потолок,
или, скажем, меж ногами
незаслуженный пинок,
побелевшими устами
гавкать не спеши, щенок!
	Закипевшими мозгами
	суд поспешный не чини!
	Сам, гляди, не обмани!
Даже если очень больно,
это не ...дец всему,
и, вообще, ...дец не полный —
а тебе лишь одному!
Так, ...дёныш! Посему
хватит выть и лаять полно,
как Акелла на луну!
	Се ...дёж, а не ...дец!
	Провокация и ложь!
	Ну а кто её отец,
	ты в Писании прочтёшь!
Не твоё собачье дело
безответственно брехать!
А твоё собачье дело
дом от урок охранять!
	Ну, а в самом крайнем случае
	(Дома нет, хозяин мертв) —
	не скули, Каштанка, лучше
	с этой суки взять пример,
коей Бунин восхищался,
коей Горький возмущался,
чей хозяин был казнён
урками Ревтрибунала,
и она, визжа, кусала
до конца своих времён
всех военных без погон!
	Жизнь, конечно же, обманет,
	день веселья не настанет,
	больше не воскреснет Он,
	но она не перестанет
	соблюдать закон!
                         2001 год