Материалы взяты с сайта
Вадима Делоне
* * *
Мне мнилось - будет все не так.
Как Божья милость, наша встреча.
Но жизнь - как лагерный барак,
Которым каждый изувечен.
Мне мнилась встреча наша сном,
Чудесным сном на жестких нарах,
Кленовым трепетным листком,
Под ноги брошенным задаром.
Но ветер кружит серый снег
По тем полям, где мы бродили,
По тем краям, где мы ночлег
И место встречи находили.
Мое пустое ремесло -
Слагать слога и строить строчки…
Пусть скажут - в жизни не везло,
Все обещания бессрочны.
Пускай грехи мне не простят -
К тому предлогов слишком много,
Но если я просил у Бога,
То за других, не за себя…
Париж, 1982
КОНЦЕРТ МЕНДЕЛЬСОНА
За окном бесконечно и сонно
Дождь осенний шумел монотонно.
Ветер выл и врывался со стоном
В звуки скрипки, в концерт Мендельсона.
Мне давно не бывало так больно,
И давно не сидел я бессонно,
Так устало и так безвольно,
Так ушедши в концерт Мендельсона.
Пробежав в проводах телефона,
Голос боль мою выдал невольно,
Ты спросила меня беспокойно -
Что случилось с тобой, что такое?
Я б ответить не мог односложно,
Будь ты даже тем самым стоном,
Что звучал среди ночи тревожно
Скрипкой страстною Мендельсона.
Москва, 1965
* * *
Колокольни ясные на заборы молятся,
Колобродят ясени - к осени готовятся.
Колымага желтая, где твоя дорога,
Если мало черта мне, привези мне Бога.
Колымага хриплая скуку нааукает,
Если мало крика мне - одарит разлукою.
Если беден-голоден, одарит листвою,
В колыбели-городе ветром успокоит.
Колокольни ясные на заборы молятся,
Колобродят ясени - к осени готовятся.
Москва, 1965
* * *
Леониду Губанову
Пусть каналии рвут камелии,
И в канаве мы переспим.
Наши песенки не допели мы -
Из Лефортова прохрипим.
Хочешь хохмочку - пью до одури,
Пару стопочек мне налей -
Русь в семнадцатом черту продали
За уродливый мавзолей.
Только дудочки, бесы властные,
Нас, юродивых, не возьмешь,
Мы не белые, но не красные -
Нас салютами не собьешь.
С толку, стало быть… Сталин - отче ваш
Эх, по матери ваших бать.
Старой песенкой бросьте потчевать -
Нас приходится принимать.
Три дороженьки. Дар от Господа
В ноги идолам положи.
Тридцать грошиков вместо Посоха
Пропиваючи, не тужи.
А вторая-то прямо с выбором -
Тут и лагерь есть, и тюрьма,
И психушечка - тоже выгода
На казенные на хлеба.
Ну, а третия… Долей горек тот,
Если в этот путь занесло -
Мы б повесились, только толку что,
И невесело, и грешно.
Хочешь хохмочку - пью до одури,
Пару стопочек мне налей -
Русь в семнадцатом черту продали
За уродливый мавзолей.
Москва, 1965
* * *
А гуси гуськом угасают в тумане,
Как руки от скуки дотронувшись зря.
Туда пролетают, где дали в дурмане,
Где небо, как небыль, за тусклостью дня.
И веслами крыльев печаль разгребают,
Вот чей-то приют, как причал, - и живу
Пока. И припомнил: земля облетает,
Я плачу во сне и смеюсь наяву.
Слова ли, рожденные мною, погубят
Меня же - заметно ли, так как-нибудь.
И может, спокойно бессрочно уйду я
В последний свой путь словно, в первый свой путь.
Москва, 1967
* * *
В. Буковскому
Не пройдет прощанье карнавалом,
Не придется бегать по бутылки -
И тебя проводит до вокзала
Ржавый смех начальства пересылки.
Конвоир отхаркается шуткой -
Станет жутко или безразлично.
Усмехнутся, хвастаясь рассудком,
Либералы в комнатах столичных.
Поболтают с час о донкихотах,
Разойдутся чинно по семействам,
А тебя потопят в анекдотах,
Как свое гражданство в фарисействе.
Да и я ведь сам немногим лучше.
В комнатенке скомкан нелюдимо -
Я с тобой расстался, как попутчик,
На скамье унылой подсудимых.
Но не так, не так ведь расстаются,
Дай мне, Боже, сил, помилосердствуй
В час, когда колеса пронесутся
Дрожью барабанною по сердцу.
Петухи не каркали три раза,
На допросы молча выводили,
Но подвел меня проклятый разум,
Перевесил сердце и осилил.
Все же не солгу и не утешусь -
Будь спокоен, друг мой, будь спокоен -
Я с тобою, если не повешусь,
Если только быть с тобой достоин.
Москва, 1967
* * *
Я огорошен звездным небом,
Как откровением лица -
Такая грусть, такая небыль
И неразменность до конца.
И лишь дрожащую улыбку
Пошлет на землю через гладь
Звезда, упавшая затылком,
И жалко, некому поднять.
Я огорошен, я доверчив.
Так чудно ясность воспринять,
А этот мир - он так заверчен,
Что до истоков не достать.
Я будто тронутый немного
С рожденья Господа рукой,
Землею мучусь, как тревогой,
Болезнью болен лучевой.
Ударясь в грязь, не плакать слезно.
Что одинок - к чему пенять.
Да что там, падают и звезды,
И тоже некому поднять.
Москва, 1967
* * *
А. Епифанову
А Москва опять меня обманет,
Огоньками только подмигнет,
Пару строк на память прикарманит,
Да и те не пустит в оборот.
Понесет, сбивая с панталыку,
В переулках утлых наугад.
Мне бы только тихую улыбку -
Я других не требую наград.
Мне бы лишь глоток прозрачный неба -
Губы пересохшие смочить,
Да по мне слезу, светлее вербы,
Чудом заставляющую жить.
Забубнят о чем-то злые будни,
Пересуды сузят тесный круг.
И ночей полудни беспробудней,
Тяжелее трудностей досуг.
И опять в Москву, как в омут мутный,
Окунусь, уйду я с головой…
Ты постой, мечтой меня не путай,
Ну куда же денусь я с мечтой.
Москва, 1967
ЛЕФОРТОВСКАЯ БАЛЛАДА
Часть первая. Обыск
Все было проще, чем казалось,
Как неизбежный прочерк сна,
Меня опутала усталость,
Усталость принца без двора.
Паркет поскрипывал дорогой
И предвещал печальный путь.
Моей судьбе кричали: -
Трогай! - Но в этот раз не в этом суть.
Шаги шныряли по квартире
И отбивали такт судьбе,
Мои владенья потрошили
Четыре лба из КГБ.
И как подраненные птицы,
Что навзничь падают в поля,
Уткнули лица в половицы
Стихи - шальные векселя.
Я не кричал, не брал на горло: -
Стихи руками не хватать! -
Не мне хлопочущим погоны
В героев бодреньких играть.
Им не икнется у иконы,
И, как купаву, купола
Сорвали б с радостью исконной,
Да, говорят, не та пора.
А что им тихий стих открытый?
Подмять его под штамп подков…
Откуда снимок позабытый
Среди поникнувших стихов?
Прости негаданную слабость,
Прости мне, деточка, не знал,
Что что-то все-таки осталось,
Давно я писем не писал.
Теперь когда еще придется?
Сквозь решето прольется синь,
Теперь одно лишь остается:
Шептать надтреснуто "аминь".
Сейчас не надо, хватит, тронут,
Закрой тревожные глаза.
Я уезжаю не с перрона,
Здесь не срывают тормоза.
Ты все напомнила жестоко:
Семья, друзья, свобода, Русь
Таким нахлынули потоком,
Что захлебнуться я боюсь.
А кагебиста взгляд надменен,
И нависает, давит срок.
Я на полу, я на коленях
Собрал и поднял сотню строк.
Я обречен, и мне не деться,
И, как земле вокруг оси,
Вокруг встревоженного сердца
Вертеться мне и не сойти.
Все только проще, чем казалось,
Как неизбежный прочерк сна.
Меня окутала усталость.
Ждала машина у двора.
Часть вторая. Видения
Мне не держать в руках набата,
Москву на вече не собрать,
И сторожат меня ребята,
А этих, штатских, не пронять.
И здесь, Москва, смешного нету,
Оскал квартала убери.
Поэта, русского поэта,
В тюрьму с Лубянки повезли.
Закат, шатавшийся устало,
За горизонт, за перевал,
Один, прощаясь тучкой алой,
Чуть задержавшись, помахал.
Поэтов русских злая мода
Мне навязала серый бант -
Опять под следствием свобода,
Опять под следствием талант.
Следите, милые, следите,
Хотя достаточно следов -
Гирлянд на памяти гранита
Из отпечатков сапогов.
Одно боюсь - возьмете время
И силы малые мои,
И я не встану рядом с теми,
Кого я встретил на пути.
Машина встала у темницы.
А двое в штатском все молчат,
Они такие же, как тридцать
И как сто тридцать лет назад.
Им не понять, что так исправно,
Что просто так легко вдвойне
С трибун налево и направо
Кричать о верности стране.
Что умирать, должно быть, просто,
Хотя и очень тяжело,
На поле боя у погоста
За незабвенное село.
Но что трудней, невыносимо
Безвинно в ссылках загнивать
И, зная - Родина убила, -
Любовь к России сохранять.
Им не понять, им не осилить…
А над Сибирью звездопад,
И дали скорбные России
Немым распятием стоят.
Да месяц вздрогнул и тревогу
Мне в оба рога протрубил.
Но кто там выехал в дорогу,
Чьи кони рвут ремень удил?
Чей гроб дрожит, и, как в ладони,
Зажат мундирами солдат?
Кого, простите, так хоронят,
Что после смерти сторожат?
Молчат… Однако, если вспомнить,
Егo, конечно же, они
Из Петербурга ночью темной,
Как черным ходом, провезли.
Курчавый бард, чего же проще,
Я узнаю лица овал.
Когда-то тоже ведь на площадь
Случайно только не попал.
А уносить так тяжко было
В последний путь такой талант.
Тот путь протаптывал спесиво
На Черной речке секундант.
Дантес себя позором метил,
А смертный русский Аполлон
Упал, как будто бы отвесил
Последний Родине поклон.
Балбес отделался счастливо…
Стихи все дальше, напрямик,
Как образ мира прихотливый
И как удачливый двойник.
Как все, что смог, а жил в ударе…
Невыносимый трепет дрог…
Oн слишком Богом был задарен,
Чтоб тот его еще берег.
А на дороге, на асфальте,
Казенной "Волги" впереди
Еще одно, без тени фальши,
Виденье врезалось в огни.
То демон ветреного света
Со злой печоринской судьбой.
Как блики солнца, эполеты
Я вижу в бричке кочевой.
Он в скорой смерти был уверен.
Мелькали ели, сенокос,
Да звезды русские на север,
Как камни в ночь из-под колес.
А там, за горной переправой
Его Грушницкий порох брал
И не имел на порох права,
И не на женщину играл.
Сошлись суровые вершины
Отпеть того, кто их воспел,
Кавказ вздохнул, смахнул лавину,
Еще немного поседел.
И все, что было бликом лета,
Как песни звук по облакам…
Я вижу нового поэта
И двух чекистов по бокам.
Я вижу профиль Гумилева.
Ах, подпоручик, Ваша честь,
Вы отчеканивали слово,
Как шаг, когда Вы шли на смерть.
Вас не представили к награде,
К простому, третьему кресту
На Новодевичьем в ограде
И даже скромно - на миру.
И где могила Мандельштама -
Метель в Сучане не шепнет.
Здесь не Михайловского драма -
Куда похлеще переплет.
На глубину строки наветы
За голубую кровь стихов
В дорогу, синюю от ветра,
Этапом мимо городов.
И он строфы не переправит,
Но, умирая, понял вновь,
Что волкодавов стая травит
Не только тех, в ком волка кровь,
Как Пастернака гнали славно,
Визжали, рвали, злая прыть.
Московский Гамлет, Ваша правда,
И Вам-то, слава Богу, быть.
Часть третья. Душа
Чем дышишь ты, моя душа,
Когда остатки сна ночами
Скребут шагами сторожа,
Как по стеклу скребут гвоздями?
Так вот готовый эпилог
Твоей "Балладе о неверье".
В меня вгрызается глазок,
Презлой глазок железной двери.
Как в горле сгорбленный комок,
Мечусь по камере в дурмане.
И днями кружит потолок,
Как небо в нервном урагане.
Там, за решеткой на заре,
Там, за разделом хлебных паек,
На белокаменной зиме
Раскинул иней ряд мозаик.
Людей припомним не со злом.
Душа, сочувствий мне не требуй.
Пусть путь мой крив, как рук излом,
В немой тоске воздетых к небу.
Но вдруг, душа, в моей казне
Не хватит сил - привычка к шири -
И дни, отпущенные мне,
Одним движеньем растранжирю?
А если я с ума сойду?
Совсем, как сходят без уловки,
На полном поезда ходу,
Не дожидаясь остановки?
Тогда все тяжкие грехи
Я при себе, душа, оставлю.
Ничто у Бога не проси…
Он сам решит - виновен, прав ли…
Лефортовская тюрьма, 1967
Тюмень, лагерь, 1969-1971
* * *
Ты ищешь свое отраженье
В моих напряженных глазах,
Но только любовь - не спасенье,
А лишь отпущенье в грехах.
Но только любовь - не удача,
Назначенный свыше просвет,
А просто цепочка чудачеств,
И в них не укрыться от бед.
И только подкожным страданьем
Любовь повторяется в нас.
Короткое рук замыканье,
Прощанья назначенный час.
Москва, 1968
ЛАГЕРНЫЕ ЭКСПРОМТЫ
Шли, качая бедрами, барханы,
Как стога, усталые, к закату,
И земля лежала бездыханно,
Жарким ветром скомкана и смята.
Ветер гнал песчинки по пустыне,
А слова метались по простору…
Он-то знал, что сказанное ныне
Обернется смертным приговором.
"Горе и позор вам, фарисеи!
Сколько можно лгать и лицемерить,
Нет греха на свете тяжелее,
Чем людей обманывать на вере!
Кто из вас, пустых фразеров, вправе
Толковать слова Священной Книги!
О своем печетесь только благе,
Пробиваясь в пастыри интригой.
Кто из вас судить кого-то может!
Сами ведь грешите вы, не каясь,
Ради власти лезете из кожи,
На людском доверьи наживаясь!"
Он простил Пророку отступленье,
Он сказал: "В раю разбойник будет",
И Иуде не грозил отмщеньем -
Знал, что тот и сам себя осудит.
Под крестом оплеван и осмеян,
Обводя людей тревожным взором,
Не простил Он только фарисеям,
А грозил им горем и позором.
Заметка вместо предисловия
Я бросил вызов Родине моей,
Когда ее войска пошли на Прагу.
Бессонницей лефортовских ночей
Я право заслужил на эту правду.
Я бросил вызов Родине своей,
Плакат на площадь бросил, как перчатку,
Нет, не стране, а тем, кто ложь статей
Подсовывал народу, словно взятку,
И думал я, зачем себя беречь,
Пусть назовут в газетах отщепенцем,
Безумная игра не стоит свеч,
Но стоит же она шального сердца.
Вместо пролога. Красная пресня
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.
О. Мандельштам
Назад уже поздно, мосты сожжены.
Лишь пепел летит за спиною.
Как судоргой, судьбы людей сведены
Глухой пересыльной тюрьмою.
Не жди, не надейся в душе сохранить
Приметы любви и тревоги,
Как желтые листья, прошедшие дни
Взметнутся и рухнут под ноги.
Здесь сил не хватает на вздох и на крик,
И пафос поэм неуместен,
Но чьи-то стихи я хочу повторить,
Чтоб слышала "Красная Пресня".
Когда-то вот здесь на волне баррикад,
Как пена, метались напевы,
И люди бросались вперед из засад,
Дороги назад перерезав.
Но месть роковую октябрьских дней
Сменила расправа репрессий,
Чистилищем стали для тысяч людей
Лубянка, Лефортово, Пресня.
Их сотни стонали в застенках тюрьмы:
Ведь мы невиновны, поверьте,
И шли, "под собою не чуя страны",
Этапами медленной смерти.
Я вспомнить хотел эти несколько слов
И дать им рожденье второе.
Мой голос не слышен за десять шагов,
Но явственно слышен конвою.
Имея наручники, незачем бить,
Железо врезается в тело.
- Мы живо научим свободу любить! -
Кричит капитан оголтело.
Но зря ты себя, капитан, растравил,
Тебе ли учить нас свободе…
На Лобное с лозунгом я выходил,
Как только к барьеру выходят.
А старую песню ты лучше б не пел,
Ты брось про отцов и про дедов,
Не ради того, чтоб ты руки вертел,
Они добивались победы.
Не ради того, чтоб сгноило Чека
По тюрьмам тогда пол-России,
Не ради того, чтобы в Прагу войска
Без всякого спроса вводили.
*
Эх, приверженцы новых владык,
Кто от жизни оставил мне толику.
Мне живой бы напиться воды
Из колодца московского дворика.
Я один, словно сорванный с круч
При падении треснувший колокол.
Ветер тащит скопления туч
Сквозь колючую проводку волоком.
Эх, трясина штрафных лагерей!
Сколько дней и ночей, сколько месяцев
Ты урвала у жизни моей
И смешала в безликое месиво.
Но какие же, судьи мои,
Вы на душу запреты наложите?
Отлучивши меня от земли,
От Небес отлучить вы не сможете!
Что ж, охранники новых владык,
Пусть поют вам осанну историки.
Мне живой бы вот только воды
Из колодца московского дворика.
*
Закат повис, вцепившись в облака,
Вода скрипит по днищу самоходки,
На берегу сгружают лес зэка
За черный хлеб и хвост гнилой селедки.
Нас двое на борту цепляют строп,
Все остальные маются на суше.
Когда-нибудь загонят бревна в гроб,
И штабеля завалят наши души.
Пока что мы как будто на ногах,
А страх не держат в лагерях за редкость,
Но ветер рвет канаты впопыхах,
И нас несет с размаху на запретку.
На вышке передернут автомат,
И мы скользим по слизи мокрых бревен,
Виновные, что живы, а солдат
Само собою в этом невиновен.
Вот он поднялся, разгоняя лень,
Прицелился и взялся за работу,
Тень облаков легла, как смерти тень
Ложится на последних поворотах.
Ему отметят завтра, что побег
Он оборвал своей надежной пулей,
Над головой взметнется серый снег,
Как знак для нас, что мы уже загнулись.
И жалко, что лишь год не досидел…
Да что мне все атаки, все дуэли,
Когда б еще назначенный расстрел,
А то стрельба по неподвижной цели.
Но кто-то дал конвойному отбой,
И автомат отбросил он устало,
А тишина звенит над головой,
Как над столом хрустальные бокалы.
Объятьями встречают нас зэка,
Сегодня спасены мы от забоя,
И только долго снится тот закат,
Махнувший нам прощальною рукою.
*
Давали Баха. Скрипку, не хорал…
А зал сгибался, Баха принимая,
И звук людские души колыхал,
Как ветер колыхает листья мая.
Звук разрушал привычных мыслей фарс,
Вел за собой огромный зал сурово.
Давали Баха, как последний шанс
Уверовать в бессмертие земного.
Давали Баха… Маленький скрипач,
Возможно, был в душе и безразличен
К своей игре, но в зале вызвал плач.
Давали Баха, как урок величья.
Давали Баха. В тот же самый день
Давали залп, за ним еще давали
По хижинам вьетнамских деревень,
И лагерные пайки нам давали.
Но девочка письмо мне в лагерь шлет,
Мол, был концерт, мол, ты бы просто ахнул.
Не все еще потеряно, не все -
Пускай не мне, дают же все-тки Баха!
*
И опять, выбиваясь из сил,
Я срываюсь на сдавленный крик.
Небосвод надо мною так синь,
Хоть совсем на него не смотри,
И опять по ночам, как в бреду,
Я мечусь, равновесье теряя,
На свою уповаю звезду,
А звезда эта тает и тает.
И опять за стенами квартир,
Как по мне, голосят патефоны,
Весь безумный, весь радостный мир
Мне объявлен запретною зоной.
У отчаянья на краю
Я качнусь и опять выпрямляюсь,
И как будто в неравном бою,
Не живу я, а выжить стараюсь.
Ты на слове меня не лови
Ради скуки, каприза ради.
Вся душа моя в липкой крови,
Словно губы твои в помаде.
Я устал, как заброшенный дом.
Где-то люди любовь коротают.
Взгляд твой душу берет на излом,
По ночам иногда настигая.
*
Как беглый каторжник, стою перед тобой.
Глаза твои - живой мираж спасенья,
А белый снег летит над головой,
Реальность придавая сновиденьям.
Скрипит метель в глуши пустых ночей,
Хрипит барак, тревожно засыпая.
И бьется солнце за колючкой лагерей,
Как пойманная рыбка золотая.
Вот выкликает лагерный конвой
Фамилию мою и год рожденья,
И я стою с побритой головой
Под медленною пыткой униженья.
Тюменский уголовный лагерь, 1968-1971
ЗАМЕТКИ К АВТОБИОГРАФИИ
Посвящается И. Белогородской
Эпиграфы:
Господи, пусть минует Меня чаша сия.
Евангелие от Матфея
Если Ты меня не отлучил
От земли ничтожной и кровавой,
Дай мне, Боже, сил, немного сил,
Не прошу, чтоб чаша миновала.
Не прошу, я всю пройду до дна
Чашу горя, злобы и позора.
Наплевать, что светит мне луна,
Все равно - что небо иллюзорно.
*
Пройдя подъем горы наполовину,
Он понял вдруг - ни шагу не шагнуть.
Просил воды, своих просил и римлян,
Неспешно продолжавших долгий путь.
Им крест не несть, звучала просьба глухо,
Злорадный смех пронесся по рядам,
И кто-то уксусом насыщенную губку
Ему, глумясь над болью, передал.
*
Что-то в белых снегах беспокойное,
Что-то в беглых словах непристойное.
Просыпаюсь с утра - и не хочется жить.
Вечерами я пьян - хоть не хочется пить.
Наказал меня Бог даже больше, чем мог, -
Все, чем жил я, - отнял, а меня уберег.
Так зачем я Ему, да и мне белый свет,
Лучше снова в тюрьму или под пистолет.
Только знаю - за что меня Бог наказал,
Я когда-то кричал и в ночи повторял,
Что, мол, чашу свою до конца я допью,
Мол, чужие грехи и свои искуплю.
За свободу - кричал - я и жизнь вам отдам,
Хоть в Сучан посылай, хоть сейчас в Магадан.
Я не буду молчать, я не стал подлецом -
А ворье и конвой мне смеялись в лицо.
Словно ветром меня в лагеря понесло,
Никогда не жалел я о дерзости слов.
И вернулся сюда, где этапов не ждут,
Где считают года на копейки минут,
Где уюты блюдут, городят города,
Где других узнают, а себя никогда.
Я вернулся сюда, как из мира теней,
Думал - все отстрадал, думал - пой, мол, да пей,
Но в глазах суета беспокойных снегов,
Лай собак и барак, и тоска вечеров.
Я бы кинулся в крик - там остались друзья, -
Только губы твои утешали меня.
Но за гордость мою Бог настиг, наказал
И тебя у меня просто взял и отнял.
Как прикладом в висок, глухо грянул звонок,
Эх, зачем не за мной вы пришли на порог.
Тихо Богу твержу - я смирился, поверь,
Пусть минует ее эта чаша теперь.
Бог смеется в лицо, подшутив надо мной,
Как смеялось ворье, как смеялся конвой.
*
Только галки вязнут в грязных тучах,
Только снег скрипит по крышам ржавым.
Ничему тюрьма нас не научит,
Кроме чувства жалости, пожалуй.
Тихих слов никто не скажет на ночь,
День сосулькой оборвется в вечность,
И твои мечты разгонит напрочь
Тенью по стене скользнувший вечер.
Лишь шаги охранников у двери -
Чем твоя душа там только дышит?
Я с тобой, поверь мне, ну поверь мне,
Даже если слов моих не слышишь.
Я представить пробую, я мучусь,
Что за сны тебе сегодня снятся.
Стены комнат стен тюрьмы не лучше
В час, когда бессильем жутким смят ты.
Только галки вязнут в грязных тучах,
Только снег к окошкам липнет, липнет.
Я впервые проклинаю участь -
Ни уйти, ни броситься, ни крикнуть.
*
Как страшно, что у дней моих названья
Такие же, как тяжких дней твоих.
Мелькают их пустые очертанья,
Как под ногами плиты мостовых.
Нелепа календарных чисел смета
И невпопад явление весны.
Мечусь я от заката до рассвета,
Как от стены и снова до стены.
Прошу о жизни - нет - мне отвечают,
Прошу о смерти - отвечают - нет.
У проходной тюрьмы меня встречают
И просят - предъявите документ.
*
Быть жертвой родины - куда нелепей честь.
Я мог бы уберечь тебя от боли.
Теперь друзей по пальцам перечесть,
Тем более оставшихся на воле.
Так о каких еще привычках речь,
К чему взывает строчек бестолковость.
Какая новость - жизнью пренебречь.
Срок лагерей - какая это новость.
Так что ж мы ждем, пока придет конвой,
Как смерти ждет задумчиво подранок.
Не лучше ли махнуть на все рукой
И родину считать за полустанок.
И то, что не уехал, верно - грех,
Пусть кто-то, усмехнется, осуждая.
Я молча подымаю руки вверх
И все же этот край не покидаю.
Как знать, где потеряешь, где найдешь.
С кошмаром снов страшней всего бороться.
Слова стучат по дну души, как дождь
Стучит по дну засохшего колодца.
Все кончено, судьба слепа, как черт,
Которому огонь спалил глазницы.
Мне снова предъявляют ложный счет,
И, кажется, придется согласиться.
Все кончено… душа моя слаба,
Отчаянье в виски мои стучится,
Как будто сумасшедший по столбам
По телеграфным, чтобы дозвониться.
А ты в тюрьме, и больше силы нет
Ни бросить, ни закончить строки эти.
Прости, что не увез тебя от бед,
Но лишь перед тобою я в ответе.
Все кончено, судьба слепа, как черт,
Которому костер спалил глазницы.
Я никогда не брал ее в расчет,
И это отольется мне сторицей.
Москва, 1973
* * *
А. Хвостенко
Есть воля, есть судьба, есть случай странный,
Есть совпаденье листьев на земле,
И совпаденье мелочи карманной
С ценою на бутылочном стекле.
А власть поэтов, словно прелесть женщин,
Изменчива, и сразу не поймешь,
Чего в ней больше - фальши или желчи,
И что в ней выше - смелость или дрожь.
Москва, 1975
* * *
Ветер красной играет листвой,
Словно карты крапленые мечет,
И березы стоят над душой,
Как стоят над покойником свечи.
Звон протяжный не молкнет в висках.
Может, праведна кровь - я не знаю.
Так к отбою звонят в лагерях,
Ржавой рельсой над зоной бряцая.
Только это не крик и не страх,
На словах и стихах не клянутся.
Просто я в подмосковных лесах,
Мне сюда никогда не вернуться.
Москва, 1975
* * *
Что родной заколдованный круг площадей,
Что березок щебечущих стая,
Если, душу задув, словно пламя свечей,
Я могилы друзей покидаю.
Ни к чему говорить, только страшно молчать -
Тяжелей разговора пустого,
Хоть полслова родного еще услыхать
И ответить хотя бы полслова.
Я слова эти в тюрьмах твердил по ночам,
Где хрипел, где растратил впустую,
Где делился, как пайкой, с людьми пополам,
А теперь я забыть их рискую.
Что мне свет вековой белопенных церквей,
Что запрет на круги на свои возвращаться,
Если к тем, кто теперь за чертой лагерей,
Ни на помощь прийти, ни прийти попрощаться.
Что мне смех обо мне или память по мне,
Я и сам ведь себя не узнаю,
Если в чьей-то стране мне приснится во сне,
Как за проволкой солнце блистает.
Что мне страх перед шумом чужих городов -
Я здесь радость и боль оставляю,
Строки старых стихов, строки новых стихов,
Словно клятву себе забываю.
Москва, 1975
* * *
Воробьи и грабители,
посетители кладбища,
Где могильные плиты -
черно-белые клавиши,
По которым ударят
пальцы Господа Бога
В час, когда засверкает
Страшный Суд у порога.
Воробьи и любители
похоронной процессии,
Ни в стенах Новодевичьих,
ни в московском предместии,
Средь крестов покалеченных,
словно птицы в капкане,
Не найти вам отмеченный
моим именем камень.
В стекла порта воздушного,
перестав разговаривать,
Я уткнусь равнодушно,
словно рыба в аквариум.
И в ответ не рванется
мне навстречу земля,
Лишь на горле сойдется
горизонта петля.
Москва, 1975
* * *
Перезвоны городских трамваев,
Ветер в спину, Вена, вензеля.
Счастье в том, что мы не угадаем,
Что нам можно, а чего нельзя.
Счастье в том, что будущего нету,
Счастье в том, что прошлое в крови,
Только в лицах встречных мало свету,
Только трудно с ними говорить.
Только мыслям некуда приткнуться,
Словно нищим в круге площадей.
Только утром тягостно проснуться
Без надежды увидать друзей.
Перезвоны городских трамваев,
Ветер в спину, Вена в вензелях.
Мы еще словами поиграем,
Как с судьбой играют на костях.
Вена, 1975
* * *
А камни с шуршаньем ложатся в песок,
А камни, хрипя, расстаются с прибоем.
Вот так же и мы расстаемся с судьбою.
Нам каждое утро, как пуля в висок,
И день протяженностью в лагерный срок,
Когда и к словам о любви равнодушен,
Когда словно окрик в ночи одинок,
Как будто убитых забытые души, -
Тогда и вина не спасает глоток.
А камни с шуршаньем ложатся в песок,
А камни о берег неистово бьются -
Так рвутся стихи, так себе признаются,
Что судоргой строк не достигнут итог.
А камни с шуршаньем ложатся в песок.
Так с болью срывают гитарные струны,
Так разом бросают все то, что берег,
И в путь отбывают, как падают с ног,
Поднявшись по трапу, как будто по трупам.
А камни навеки ложатся в песок,
В себе сохраняя дыханье прибоя -
Так мы сохраняем еще за душою
Шуршание слов и сумятицу строк…
Но зыбок песок, словно памяти срок.
Вена, 1976
* * *
В. Максимову
Вся душа в пограничных ребристых столбах,
Даже страха в ней нет, я тоскую о страхе,
Как тоскует отверженный Богом монах,
Как отпетый разбойник тоскует о плахе.
Вся душа перечеркнута, как черновик,
Да такой черновик, что нельзя разобраться -
То ли дом на песке, то ли храм на крови,
То ли эхо шагов по тюремному плацу…
Париж, 1978
* * *
В. Максимову
Я взгляды буржуазные бичую,
Смотрю канкан и пью за тех, кто там…
Мир оказался вовсе не причудлив,
А прост, как мышь, попавшая в капкан.
Как прапорщик, сорвавший эполеты,
Я не пригоден больше ни к чему,
Но если Бог не требует ответа,
Не следует с ответом лезть к Нему.
В бараке муза… помнишь ли, в оборках,
Тайком склонясь над бритой головой…
Да только запах грязи и махорки
Еще стоит, как ладан, надо мной.
Нас гонят так, как в день не гонят Судный,
Расплата эта нам не по стихам…
Здесь тоже по ночам приходят музы -
Химеры из собора Нотр-Дам.
Париж, 1978
БАЛЛАДА О СУДЬБЕ
M. Шемякину
Горький привкус весеннего неба,
Стаи статуй в саду Люксембург
На утеху тебе и потребу,
Чтобы вновь не настиг Петербург.
Вербный привкус весеннего неба…
Не в "Серебряном веке" живем…
Не спешите, не нужен молебен,
Мы и сами его подберем.
Мы таскаем судьбу на загривке,
Как кровавую тушу мясник.
Наши души пойдут на обивку
Ваших комнат под супером книг.
Как застыла в молчаньи Психея -
Жест с надломом и горькой тоской,
В час, когда мы прощались с Расеей,
Нам вот так же махнули рукой.
По холсту расползаются краски,
Словно кровь от искусанных губ…
Нам бы в легкой старинной коляске
Пролететь по тебе, Петербург.
Солнце сгорбится, крыши обшарив,
Тоже ищет, наверно, приют…
По "Крестам" нас сгноить обещали -
Пусть теперь нашу тень стерегут.
Горький привкус весеннего неба,
Беглый месяц мигнет из-за туч…
Где ты, церковь Бориса и Глеба?
Где на ордере штамп и сургуч?
Париж, 1979
ВЕНЕЦИЯ
Я все твержу - душа бы не иссякла,
Вся исковерканная в судоргах дорог…
Гадайте по созвездьям Зодиака!
И обивайте, дни свои оплакав,
Порог щербатый Млечного пути…
На карту всё и душу в лоскуты.
Загадывайте ночи напролет! -
Паденье звезд удачи не несет…
Я ветреной Венеции поклонник,
Дивлюсь дворцов фасадам и дворам,
Но над душою призрак дней неволи,
Застывшие в молчаньи колокольни,
Иконы, обращенные в дрова.
Париж, 1979
* * *
Тени синью набрякли,
Словно вены в запой…
Здесь кварталы, как грядки,
Как шитье с бахромой.
И фонарные блики
Поплавками в воде…
Может, Петр Великий,
Это снилось тебе?
Триумфальные арки
И безглавый костел…
Разлинованным парком
Не пойдешь на костер.
Все мы правды просили,
Я к возмездьям привык…
И бреду от Бастильи
Прямиком к Републик.
Париж, 1980
БАЛЛАДА ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО
Порвалась дней связующая нить.
Гамлет
Огни, парижские огни,
молись по Святцам.
Но дни, потерянные дни,
они мне снятся.
По европейским городам
мечусь под хмелем
Но я живу не здесь, а там -
я в это верю.
Метель сибирская метет,
хрипит недели,
Какой там с родиной расчет -
мы дышим еле.
Кругом могилы без крестов -
одна поземка,
Как скрип, срывающий засов,
как дни в потемках.
Лишь ели стынут на ветру
да лижут лапы,
И никому не повернуть
назад этапы.
Под ветром этаким крутись,
как сможешь.
Но позабудь и оглянись -
душа под кожей.
А сунут финку под ребро -
конец страданьям.
Давно в бега ушел Рембо -
избрал скитанья.
Он чем-то с кем-то торговал
в стране верблюдов
И много дней там промотал,
поверив в чудо.
Он замолчал, он оборвал,
забросил песни,
И я его не повстречал
на "Красной Пресне".
А жаль, мне правда очень жаль -
любитель шуток,
Он разогнать бы смог печаль
на пару суток.
Нас время как-то не свело
в аккордах лестниц.
Пойдет душа моя на слом,
как дом в предместье.
Я уложусь в свою строку,
как в доски гроба,
И пусть венков не соберу -
я не был снобом.
Я по парижским кабакам
в огнях угарных,
Но нет Рембо, а значит, там -
бездарность.
Я в прошлом путаюсь своем,
все сны - погоня,
И для чего мы здесь живем -
я смутно помню.
Не смею словом покривить -
такая малость,
И дней связующая нить
поистрепалась.
Бредет душа по мутным снам
с неловкой ленью,
Играют Баха в Нотр-Дам
по воскресеньям,
Орган разносит гул токкат
за грань столетий.
Наотмашь бьет шальной закат
по крышам плетью.
А листья гаснут на ветру
в дожде осеннем,
И я ловлю их на лету -
ищу спасенья…
Пусть дни пропали - в снах своих
я к ним прикован.
И нет Высоцкого в живых -
он зарифмован.
Париж, 30 июля 1980
* * *
В. Максимову
Все позади… и близких не найдешь,
Остолбенеешь, коли обернешься,
Но если слово сказанное - ложь,
То и в молчаньи лжи не оберешься.
И к сердцу вновь подкатятся слова,
Как легкая волна к осколкам брига…
Чем кончится кровавый карнавал,
И долго ли нам путаться в веригах?
Скрип тормозов, как скрип холодных нар…
Опомнись от полночного виденья,
Бродяга, не забудь про Краснодар,
Где пар земли рождал стихотворенье.
Не страшно, что никто не слышит нас,
Но жутко, если губы онемели.
Я верю в правоту коротких фраз
И в тех, кто погибал не ради цели.
И пусть судьба маячит, как конвой,
Мелькают тени чуждых сердцу храмов,
Пусть жизнь пустой промчится эпиграммой,
Мы вправе… посмеяться над собой.
Париж, 1980
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
Дантес, мне интересен этот час,
Я комкаю рассвет, как одеяло,
Я медлю над строкой на этот раз,
Хотя уж мне-то медлить не пристало.
Ну вот, осталось только разрешить,
Кто ловче, кто удачливей стреляет,
Кому еще чуть-чуть осталось жить,
Кого поземка с жизнью развенчает.
Сегодня, как мне кажется, четверг,
А может, вторник, я, наверно, спутал,
И на дворе такой блестящий снег,
Что пачкать кровью как-то неуютно.
Из-за любви стреляться в этот час…
Зима зимой, а солнце, вон, к восходу.
В угоду сплетням, нет, скорей в угоду
Тщеславью, что всего превыше в нас.
Да, глупо, что мы ближе не сошлись,
Вот разведут на выстрел секунданты,
Вон пес завыл, хоть прямо щас крестись,
Не от обиды тяжко - от таланта.
Я помню острословов всех веков,
Друзья мои на каторге, в Сибири.
Я не был подрывателем основ,
Они меня об этом не просили.
Я сожалею, право, виноват…
Стреляться за республику глупее,
Чем так, как мы, а что до портупеи,
То в каждой одинаковый заряд.
Был на приеме как-то у царя,
Ну царь, как царь - к чему такая буча,
Я возразил, что, дескать, вешать зря,
Веревка ничему их не обучит.
Мне лень заняться собственной душой,
А вам - души моей заняться тенью…
Как пахнет ельник влагою густой!
И что считать от чести отступленьем…
Париж, 1981
* * *
Над печалью моей небоскребы
Не склоняют стеклянные лбы,
Я в нью-йоркские вышел трущобы
Из Норильска и Воркуты.
Ярким светом размеченный город,
Словно зона с названьем "Запрет",
Тот же гонор в душе, тот же голод
За десятки растраченных лет.
И по бликам фонарного света,
По расплывчатым желтым следам
Мы уходим, но песня не спета -
Эта песня останется нам.
Париж, 1978
ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ГАЛИЧА
…А за окнами снег,
а за окнами белый мороз,
Там бредет моя белая тень
мимо белых берез.
А. Галич
На панели играет скрипка,
То как всхлипнет, а то как вскрикнет,
И последний пятак французский
Дам я парню в разорванной блузке,
Ибо если б в смычок ударил
Он в моей дорогой стране
(Без досмотра и всяких правил),
То его бы конвой заставил
Встать как водится - по струне.
*
- Где же брат твой? - спрашивали Каина…
Ну а если, скажем, спросят нас,
Где могилы братьи неприкаянной,
Что делила с вами горький час?
Что нам шум реклам и телекамеры,
Что вернуться к прошлому запрет,
Ведь о многих даже и не знаем мы,
Есть у них могилы или нет.
Лишь хрипит гармонь про жизнь счастливую:
Слаще спать, мол, без могильных плит…
Как слеза скупая, молчаливая,
Безъязыкий колокол дрожит.
В чащах ели ветром зимним сближены,
Лижут лапы, фыркая во тьму,
И везут этапом светлокнижников
Через "Пресню Красную" в Потьму.
*
Душа бредет по мутным снам,
Как бы по лужам по осенним…
По воскресеньям в Нотр-Дам
Играют Баха во спасенье.
И раздувает звук орган,
И окрылен листвою ветер.
Но листья падают к ногам,
И бьет закат по крышам плетью…
Среди непризнанных могил
Могила барда есть в предместьи.
Он жил - как пел, и пел - как жил,
И даже смерти не заметил.
Как песни звук по облакам,
Аккорд гитары оборвался…
Играют Баха в Нотр-Дам -
- Того, что Галичу являлся.
P.S.
Знаю - разговоры между пройдами:
"Вот уехал и погиб уже".
Лучше умереть вдали от родины,
Чем прожить без родины в душе.
Париж, 1978
ПОЭТ И ПРОФЕССОР
В. Максимову
Они спешили - кто под свод острога,
Кто боль сорвать в скандалах кабака,
И если что просили, так у Бога,
И знает это Бог наверняка.
Один погиб, поскольку был рассеян,
Другой стрелял, но дрогнула рука…
И пишут про Расею фарисеи,
И продают иконы с молотка.
По этикеткам нашу кровь расклеив,
Копайтесь в прошлом, датами шурша!
В бушлате пепла скомкана Помпея,
В осколках неразменная душа…
Париж, 1980
* * *
А. Хвостенко
Лучше бы пить вино
В честь голубых гусар
Или простых бродяг
С теми, кто с виду нагл,
Ну а душою наг.
Только бы звон гитар
И никаких присяг.
Пусть Абакан и Крит
Сизым огнем горят.
То нам тюрьма грозит,
То не добыть деньжат.
Голову заложу,
Только не за себя.
То, что в душе ношу, -
Это не истребят.
Что волноваться мне -
Свет или тьма в окне,
Был бы я на коне,
Только лошадки нет.
Скачут они в полях,
Ставки на них в бегах.
Наш же с тобой побег
Белый освищет снег,
Горько лизнет в лицо
И разомкнет кольцо.
Всякая кутерьма,
Можно сойти с ума,
Только к чему спешить.
Сшиты на нас досье,
Может быть, даже пять,
Только живем досель,
Что ж на судьбу пенять.
Лучше винца испить
В честь голубых гусар
Или простых бродяг,
Тех, кто по виду нагл,
Ну а душою наг.
Париж, 1981
Перевод из В. Гюго
Виноградник холмы обвивает, подобно гирляндам,
Словно праздник всегда на прекрасной французской земле,
Голубые леса будто смотрят задумчивым взглядом
За теченьем реки и за бликами звезд на волне.
Здесь в предгорьях луга каждый вечер меняют наряды,
Рядом тихое море воркует во сне,
Здесь долины хранят привкус хвои и легкой прохлады,
Солнце, тая в полях, возрождается в каждом стебле.
Париж, 1982
* * *
Ко мне ли проявят участье,
Напомнит ли скрипка пургу,
А я, как старик пред причастьем,
Все слезы сдержать не могу.
И с чем эти связаны слезы,
Причем тут метель и концерт,
Ревут по земле паровозы,
У всех у них тот же акцент.
Цепляюсь в оконные рамы,
Иная мне жизнь не нужна,
Пускай отменяют программу,
Пусть вовсе она не важна.
Но тянутся лапами ели
К созвездьям - не наша вина,
Что мы до конца не допели,
Что мы не допили до дна.
Париж, 1983
Шуточные стихи
МОЯ РОЛЬ В РЕВОЛЮЦИИ
Четвертые сутки в туманной столице
Сидит за решеткой четверка ребят,
За вольное слово, за правды страницы
Готовит им суд кагебистов отряд.
Полсотни честнейших ребяток московских
Назавтра на площадь за тех, кто в тюрьме,
Раздайте плакаты, Владимир Буковский!
Налейте по стопке, поэт Делоне!
Мелькают Арбатом знакомые лица,
Шальные попойки приходят во снах.
Не падайте духом, сидя в психбольницах,
Не падайте духом в тюремных стенах!
Довозят до дома подонков таксисты,
Дрожит в ресторанах мерцающий свет,
За нашим бокалом сидят кагебисты
И девочек наших ведут в кабинет.
Поднимем над площадью наши плакаты,
Ведь нас вдохновляет свобода одна.
Владимир Буковский - три года на карте,
И вас, Делоне, ожидает тюрьма.
Москва, 1967
* * *
Спастись стараясь от маразма,
Который крепче, чем мороз,
В России пьют отнюдь не праздно,
А деловито и всерьез.
Москва, 1966
* * *
Ходят слухи по Москве, бродят слухи,
Что судили кого-то за что-то
И что после этой самой заварухи
Почему-то выгоняют с работы.
Вон того-то прогнали в три шеи,
Письмецо подписал он всего лишь,
А бывают такие злодеи,
Коих даже никак не уволишь.
Вот попробуйте Петю Якира -
Был папаша его командиром,
Вел в атаку полки на гражданке -
Так войдите в положенье Лубянки.
А теперь этот Петя гуляет
И считает Чека должниками,
По волне Би-Би-Си призывает
Комсомольцев считать стукачами.
Говорит, что неправильно судят, -
Ну, нашел себе тоже заботу,
Ведь его самого не убудет,
Если там и посадят кого-то.
Раз сажают, так, значит, так надо.
Нет же, стали еще препираться!
Это ж вам не Париж, не Канада,
Чтобы разной хуйней заниматься!
Ходят слухи по Москве, бродят слухи,
Что судили кого-то за что-то
И что после этой самой заварухи
Уж нельзя рассказать анекдота.
Москва, 1967
УЛЫБКА В СОБСТВЕННУЮ СТОРОНУ
Я в метро опускаю пятак -
Двое в штатском идут по пятам,
Я за водкой стою в гастроном,
А они сторожат за углом.
Ну так что же, пускай будет суд,
Пусть года мои в лагере канут,
Меньше трех мне уже не дадут,
Ну а больше семи не натянут.
Ну так что же, пускай прокурор
Настоит на своей полной мере,
Би-Би-Си призовет отменить приговор,
Но народ ихней прессе не верит.
Но народ все равно не поймет, что к чему,
Что за письма писал и баллады.
Оттяну я свой срок и опять про тюрьму
Вам стихи почитаю с досады.
Ты в метро опускаешь пятак,
Ну а двое идут по пятам,
Ты за водкой стоишь в гастроном,
А они сторожат за углом.
Москва, 1968
ПАРОДИЯ НА ПЕСНЮ ВЫСОЦКОГО "ВЕЩИЙ ОЛЕГ"
Как ныне сбирается Брежнев-генсек
Щита набивать на ворота,
Как вдруг появляются семь человек
И ну шепелявить чего-то,
И ну голосить ни с того ни с сего:
"Долой оккупантов! Свободу - и всё!"
А он-то ведь только собрался "на вы",
Собрался на чехов с ударом,
Как вдруг прибежали с плакатом волхвы,
К тому же разя перегаром,
И ну голосить ни с того ни с сего:
"Долой оккупантов! Свободу - и всё!"
Дружина кричала: - А ну, разойдись!
Мы всех вас посадим на пaйки!
Напились с утра, так пойди похмелись,
И неча выкрикивать байки,
И неча вопить ни с того ни с сего:
"Долой оккупантов! Свободу - и всё!"
Волхвы не сносили, конечно, голов -
Шутить не могите с князьями,
И быстро чекисты хватали волхвов,
И кончилось все лагерями.
Ишь, говорят ни с того ни с сего:
"Долой оккупантов! Свободу - и всё!"
А Брежнев-генсек свою линию гнул,
Да так, что никто и не пикнул,
Волхвов он лишь раз про себя помянул,
И то саркастически хмыкнул:
Ишь, говорят ни с того ни с сего:
"Долой оккупантов! Свободу - и всё!"
Лефортовская тюрьма, 1968
ПИСЬМО ЕВТУШЕНКО
Простите мне, Евгений Евтушенко,
Небрежность рифм при обращеньи к Вам,
Но где найти изящные оттенки,
Мотаясь по сибирским лагерям.
К тому же лейтенант один, оратор,
Большой любитель Ваших добрых строк,
Меня в штрафной сажает изолятор,
Едва найдет исписанный листок.
Вы всё в делах, наверно, за границей
Для Литгазеты пишете отчет,
Для той, в которой некто Солженицын
Был в клевете на строй наш уличен.
Да, всё дела… Наверно, подустали -
От широты до новой широты.
Прошли года, и Вы, как слышал, стали
С наследниками Сталина на "ты"…
Тюменский уголовный лагерь, 1969
* * *
Не спится мне, не спится,
Когда не слишком пьян,
Все снится заграница,
Проклятый Иордан.
Снежок идет последний,
А там, поди, жара,
Но если не уеду,
Повяжут мусора.
А там шумят фантомы
Над линией огня,
А здесь одни парткомы,
Психушки, лагеря…
Москва, 1975
ОТЪЕЗДНАЯ АНТИСЕМИТСКАЯ
Последний раз шагаю по Арбату…
Кто виноват - евреи виноваты,
Открыли, гады, выезд на Синай -
И вот прощай навек, родимый край.
Ко мне с утра звонит майор с Лубянки,
Мол, собирай ушанки и портянки,
А мы, родную партию лелея,
К жидам отправим даже нееврея.
В последний раз дойдем до гастронома,
Пусть нет квартиры, дачи или дома,
Я б эту визу продал за полбанки
Майору с нашей доблестной Лубянки.
В последний раз строим мы в бакалее,
Кто виноват - конечно же, евреи,
Они всегда в неладное суются,
То за кордон, то в пламя революций.
В последний раз нажремся на таможне,
А дальше пить придется осторожней,
А то проснешься утром на Бродвее,
Кто виноват - конечно, иудеи.
Шереметьево, 1975
АРИЯ АРМАНА МАЛУМЯНА
(История о том, как герой французского Сопротивления Арман Малумян после
войны поехал с родителями на историческую родину в Армению, чем это
путешествие закончилось и почему Арман Малумян требует компенсации у Брежнева).
Я жил у мамки с батею
В Париже как-никак,
Зубрил "про демократию",
С лимоном пил коньяк.
Гулял себе аллеями
По саду Люксембург,
Но немцы - змеи змеями,
Затеяли пургу.
Войной не обездоленный,
Я взял оружье сам,
Поскольку недоволен был
Проверкой по хуям.
Попала пуля в голову,
Но вот им хуй с приправою,
Чуть не руками голыми
Мы дрались с их державою.
Войну закончил лихо я -
До жопы в орденах,
Да ран - десяток с нихуем
В башке и на маслах.
Известнейшим лепилою
Был мой родной пахан,
Вот тут и потащило нас
По дури в Ереван.
Там, как удар по темени -
Все бляхи посшибали,
Поймали, бля, в Армении
И чуть не разменяли.
Учли, бля, положение,
Рядили так и сяк
И в виде одолжения
Всучили четвертак…
Накроешься обмотками,
Друг дружку греешь спинами.
Года у всех короткие,
Срока, однако, длинные.
По-русски научился я
На азбуке блатной,
И очень быстро слился я
С тюремною братвой.
Гремел в метели ребрами,
Мудохал стукачей.
Страны изменник ебаный,
Неясно только - чьей.
Бросали в лeдник карцера
И брали на прицел…
И все же я во Францию
Вернулся, жив и цел.
Теперь живу по-прежнему -
Армянский крепок хуй,
Шлю ксиву прямо Брежневу,
Возьми и поцелуй.
Париж, 1980
В.МАКСИМОВУ
К 50-му ДНЮ РОЖДЕНИЯ
Куралесит в небе месяц
По-над всей Европою,
Если вдруг Максимов весел,
Приступ у Андропова.
Максимовский перепляс. Слова Делоне. Музыка народная - блатная - хороводная.
Жизнь шальная, верь - не верь,
Чуть постарше "старки",
Пил в подъезде, а теперь -
В Триумфальной арке.
Под горой течет река
И зовется Сеною.
Я про тюрьмы мудакам,
А они про цены мне.
Раньше книжицу прочтут
И потом сжигают,
А теперь сочли за труд -
Просто не читают.
Тут вокруг профессора
В морду тычут синтаксис:
"Что ж ты, парень, обозвал Бёлля
жопой с кисточкой!"
Я по глупости считал:
Гений - исключение,
Став редактором, узнал:
Тысячи - не менее.
Вот такой пошел разлет,
Пироги такие вот,
Что ни шпарь, не доведет
Нас язык до Киева.
Бляди здесь и так и сяк -
Не нужны и даром нам,
Встретил в Лувре двух - ништяк,
Да и те из мрамора.
Эх, наколочки мои -
Со стрелою сердце.
Спой мне, Галя, от тоски,
Сбацай, Слава, скерцо.
Верю в правду, все за мной!
И запреты снимутся.
Водку с царскою ценой
Назовут "максимовкой".
Париж, 1980
ПАРОДИЯ НА СТИХИ Ю.КИМА
Когда задумчив я брожу,
Хлебнув винца, Венсеннским парком,
Грущу о том, что не найду
Грибов на солку или жарку.
Но чаше думаю о том,
Как хорошо бы все устроилось,
И утряслось, и успокоилось,
Имей я личный самолет,
А также право на полет
Paris - Moscou туда-обратно,
Вот это было бы приятно.
Но личных самолетов нет -
За восемь бед один ответ.
Париж, 1983
* * * * *
БАЛЛАДА О НЕВЕРИИ,
или открытое письмо XXIII съезду партии.
/В эпистолярном жанре/
Но мучительна и странна
Лишь одна дребезжит струна
А. Галич
Город незыблем ночами,
только дрожит временами
зданий уснувших огнями,
тяжким встречая молчаньем.
Между глухими стенами
камни ступень застенают,
звуки шагов разбросают,
эхом глухим отдавая.
Только шаги замолкают,
чувство то вновь возникает,
крепче отчаянье хватает,
давит меня и качает.
Время, расплавившись, тает,
тает, как снег перед маем,
медленно в ночь отступает,
все пустотой заливает.
О, как хочу я ночами
криком покрыть я молчанье,
но стенами, как сапогами,
раздавлен и страшно кричать мне.
День, начиная с рассвета,
медленно катит на город,
всюду читают газеты.
Я задремал ненадолго.
Днем это чувство глуше,
днем это чувство тише,
все-таки, если слушать,
можно опять услышать,
Можно почувствовать снова
то, что так тянет куда-то,
тянет покинуть город,
толпы, машины, плакаты.
Сколько же нужно терпенья
слушать - "Да здравствует! Браво!",
все променявших на деньги,
все променявших на славу.
Тянет в зеленое поле
броситься вниз головою,
хочется вмяться до боли
в русскую землю щекою.
Чувство почти заключенья
многих из нас угнетает,
многие в тюрьмах неверья
выхода к вере не знают.
Мы не решаем на вече,
но ничего не забыли,
темными венами вещи
наши глаза не закрыли.
Ищем, но все не находим,
ищем - теряем скорее...
Так одиноко в пустые дороги
Вышли бойцы без идеи.
Помним, мы все не забыли,
как в предрассветные дали
другие бойцы выходили,
падали, снова вставали.
Только свинцом уплатили
вскоре их подвиги, пот их.
Вместо рассветов Россией
мрачные шли анекдоты.
Смерть - заместителю Ленина,
смерть - и главе Коминтерна.
В годы Гражданской изменник -
сам полководец победы.
Ну, завещанию Ленина
просто не вняли, допустим,
просто за власть столкновенье.
Было, так есть и так будет,
будет в любом государстве -
славы идеями цель
движет борьбою у власти.
Но дальше бесчинства сильней,
дальше намного страшнее,
черною буркой - рассветы,
чуть ни фашизма идеи.
Съезд? - Расстреляйте две трети.
Пишете? - Всех в заключенье...
Живопись, проза и стих -
только вождей прославленье
в форме, доступной для них.
То же - скульптура и драма.
Зодчества нет и на деле.
В музыке наша программа -
только Вано Мурадели.
Так по России блуждали
призраки средних веков,
даже науки страдали
в пламени жадных костров.
Степь оставляя отчизне,
сволочь доносы писала,
греясь поленьями жизни,
лес по России сжигала.
В партии все онемели.
В щепки леса превращали
только ли изверги Берии?
Только ли мнительный Сталин?
Может быть вы позабыли,
те, кто сидели у власти, -
в том аппарате насилья
ваше прямое участье.
В прошлом повинных в бесчинствах
место - не власти кормило.
За соучастье в убийствах
место - скамья подсудимых.
Вы, уничтожив улики,
скрывшись под именем "Ленин",
учите нас и кричите,
снова идя в наступленье.
Вы просчитались немного -
мы от идей не зверели.
Тем, кто не верует в Бога,
трудно и в черта поверить.
С тем и блуждаем молчаньем,
страшным молчаньем неверья,
мы разворованы вами,
нам остаются мгновенья.
Нас заливает, качает
в море свершений, и Время
каждый к себе подгребает.
Только мгновению веря,
жизни свои раздавая,
ищем в мгновеньи спасенья,
сами себя затопляя.
Все мы уходим в мгновенье,
все мы уходим, как тонем,
в муки любовных волнений
и от себя, чтоб не помнить,
уходим в угар опьяненья.
Те, кто забыться не могут
водкой, футболом и твистом,
выбрав иную дорогу,
тоже уходят от мыслей.
Молча уходят от страха -
так, одиноко, особенно,
в храмы Великого Баха,
в драмы симфоний Бетховена.
Тот, кто всегда почитая
гений бессмертных мгновений,
все-таки сам пожелает
встать на дорогу творенья, -
тот оклеветан, оплеван,
тот обречен на гоненье,
если не скажет хоть слова
против высокого мненья,
против высокого вкуса.
Разве имеет значенье,
что у вождей об искусстве
нет никаких представлений?
Вы не забыли о старом?
Было. Но все не прошло.
Лезете снова с указом,
как нам творить, да и что.
Право какое имели
нас обокрасть на стремленьи?
Нет у нас веры идеям,
к которым идут с преступленьем.
Москва, 1964 г.
ЗВОНАРЬ
В.Буковскому
Все пожег закат.
Угольки окон
Тлеют, как обряд
Тусклых похорон.
Ночь сошла с ума -
Тишиной орет.
Скорчились дома
В улиц переплет.
Не стерпя обид,
Там, где храм святой,
Нищий так кричит,
Если он немой.
Колокольный звон
Лезет - нервов лязг,
Колебанье… вон…
Лестниц перепляс.
Гонит, мнет плечо
Город, шагом бел,
С вечера еще
Он офонарел.
Давит тяжело
Крест сильней грехов -
Сам сбивал его
Из своих стихов.
От себя куда -
Не уйдешь бегом.
Бьется звон в дома,
Словно в стену лбом.
Чьей тоски почин?
Кто в ночи зовет?
Колокольни клин,
Да народ орет.
А звонарь, как рок,
Свесился в пролет,
Как скрипач смычок,
Он веревку рвет.
Сжато тело в миг,
Словно крик, парит,
И его двойник -
Колокол дрожит.
Вьет спирали мир,
Ну да он забыл
Глянцевость квартир,
Гладкий смех могил.
И круги от рук
Все круги свели
В бесконечный круг
Спятившей земли.
Вот пришли - держись! -
Те, кто держит твердь,
Серые, как жизнь,
Серые, как смерть.
Им за это приз.
Разве дрогнет бровь?
По ступеням вниз?
Нет! По звездам в кровь!
Вверх по ним в ночи
Лез, срываясь, он.
Их не научить
Слушать сердца звон.
Падал - не упал.
Вот он, чуть живой,
И к груди прижал
Колокол рукой.
Помогают встать
Пять, а может шесть,
Остальным - плевать,
Так пришли - глазеть.
Толк ведут с умом,
Говорят, что псих.
Кто-то за углом
Выпил на троих.
Прочь от этих мест,
Как пророки встарь,
Я несу свой крест,
Колокол - звонарь.
Жмут дороги, бьют
Крики палачом -
Вас нигде не ждут!
Барахло почем? -
Смех - аминь толпы,
Горечь верст без грез,
Вехами столбы
Тоненьких берез.
Да надежд огни,
Да костры потерь.
Следом по пути
Память, как метель.
Крутит все сильней,
Разошлась всерьез,
Но оставить ей
Только слякоть слез.
И до Бога нам
Видно не дойти,
Только здесь и там
Люди по пути.
Не "по ком звонит" -
Звон зовет в ночи,
Горизонт горчит,
Трудно, но кричи.
Не унять запал -
Колокольный звон,
Коли в горле встал
Комом
шар
Земной.
Москва, 1966
* * *
Слегка насвистывают ставни
С листа, и чисто
Сплетает в скверах ветер стансы
И, верно, Листа.
О руки листьев, рвущих просинь, -
Аккорд в заборах!
Меня наощупь ищет осень,
Как будто в шорах.
Москва, 1966
* * *
Вечер - ветреный корнет -
Разодет в мундире синем,
Врет про блеск своих побед,
Осень сжав в объятьях сильных.
Просит ласковой любви
И подносит пунш заката,
Плюнув ветром на долги,
Мелочь звезд дает в расплату.
Осень сбросит руку-тень…
Вечер ждет отказ в ответе,
И булыжник деревень
Ждет корнета на карете.
Осень косит красный глаз,
Желтый колос распустив,
Осень просит десять глав,
На рассвете разбудив.
Москва, 1966
* * *
Сегодня день, как жизнь, слепой,
Какой-то муторный и тошный,
И ветер, дошлый, как конвой,
Все лезет в тощее окошко.
Сегодня серое число,
И с крыш сбегают фонари,
И дождь, щекочущий стекло,
Ничто не смоет до зари.
Москва, 1966
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Все чаще мне мерещатся скрижали
И кажется, что вечны все истоки,
Что всё о нас заранее сказали
Евангельские мудрые Пророки.
*
Опять на исповедь потянет,
А город гомоном аукнет,
В гражданство исподволь затянет
И строчкой на бумагу рухнет.
Опять прикинешься усталым,
Но тотчас вспомнишь о предтече
И, вздрогнув, скорчишься у ставень -
Поэзия - не красноречье.
Опять положишься на пылкость,
В минуты эти не до рока,
И на виске тревожной жилкой
Всю ночь пульсирует дорога.
Уснешь - и явится из мрака,
Как вдохновенье и отвага,
Свеча и призрак Пастернака,
Дорога Юрия Живаго.
Москва, 1967
ЮБИЛЕЙНОЕ
Подразлили к празднику елея,
Да заборы наскоро подкрасили,
Да в битком набитых бакалеях
Оставляли граждане по "красненькой".
А портрет великого предвестника
И вождя озлобленного люда
На воздушном шарике подвесили,
Чтобы был он виден отовсюду.
И орали лозунги по радио,
Листики бумажные мусоля,
Строчки, точно улицы, парадили,
Но не ради правды или соли.
Тягостным молчаньем обходили
Пытки и смертельные исходы -
Все, что искалечил по России
Истовый "помазанник народа".
А его приспешников бывалых
Все свернуть на старое свербило,
Им покоя слава не давала,
Жажда силы души бередила.
Им доходы создали наветы,
Повышенья в чине приносили.
Вешаться бы надо - по Завету,
Да осин не хватит по России.
Бывшие чекисты увлеченно
Вспоминали в тепленькой квартире,
Как стреляли раньше в заключенных,
Словно по зверькам в грошовом тире.
И с великой датой сообразно,
Закусивши в кои веки сытно,
Пили водку граждане не праздно,
А всерьез и как-то деловито.
Не хотелось думать об обмане
Победившим в битве под Москвою,
О делах неладных в нашем стане
И делиться сдавленной тоскою.
О парижских думали гостинцах,
О своем растущем гардеробе
И о том, что выкинут пекинцы
Шутку нехорошую по злобе.
А в тюрьме Лефортовской, в несчастье,
Те, кто правду сдуру сделал целью,
Всё амнистий ждали, как причастья,
К празднику и общему веселью.
Но орали лозунги по радио,
Листики бумажные мусоля,
Строчки, словно улицы, парадили,
И молчал народ о произволе.
Лишь портрет великого предвестника
И вождя взволнованного люда
На воздушном шарике подвесили,
Чтобы был он виден отовсюду.
Москва, 1967
* * *
Ю.Даниэлю, А.Синявскому, Ю.Галанскову, А.Гинзбургу
Приснится синь, приснится блажь,
И всё покажется ничтожным:
Мы - рьяный пыл, мы - пьяный раж,
Вираж планеты безытожный.
Но что-то снова бросит в дрожь
На нелюдимый лист бумаги,
И ты души последний грош
В незлобной выплеснешь отваге.
Но у поэтов нету прав
(Страну согнуло бремя цели) -
На слов призыв под звон литавр
Имеют право лишь лакеи.
И как с иконы поздний слой
Рукой дрожащею снимают,
Снимать нам ложь, как с язвы гной,
Черты России очищая.
Москва, 1968
* * *
А.Галичу
Мы заботами заболочены,
Очертила нас четко очередь,
И не хочется быть за бортом нам,
В донкихоты идти не хочется.
Все на свете ведь перемелется,
Так как мельницей мир вращается,
Ветер времени не изменится
От прекраснейших наших чаяний.
От обид кричать не положено,
А положено челобитничать,
Непреложное все изложено,
Если хочешь жить - надо скрытничать.
Надо скрытничать, надо каяться
В том, что было, и в том, что не было,
Только небо в глазах качается,
Небо тоже чего-то требует.
Вот и кинулся он, вот и бросился
В безнадежный бой и неравный,
Хоть и волосы не без проседи
И здоровьишко в неисправности.
Обвинили его в человечности,
Били кривдою так, чтоб корчился.
Мол, чего он связался с Вечностью
И с Бессмертием в заговорщиках.
От обид кричать не положено,
А положено челобитничать,
Непреложное все изложено,
Если хочешь жить - надо скрытничать.
Новосибирск, 1968
КОРОТКОЕ ПИСЬМО
К СОВЕТСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
Не судите же, да судимы
И осуждены вы окажетесь.
Просто время необратимо,
Станет тайное явно каждому.
Просто память невыносима,
Хоть ее и выносят заживо,
Не залечена рана гримом,
Хоть и кажется - все улажено.
И молчание не обманет,
И грядущее поколение
Вас ни славою не помянет,
Ни торжественным песнопением.
Не судите, да не судимы
Вы по кодексам нашим будете.
Только вечность проходит мимо,
Так незримо и так безудержно.
Так и думайте только "с ведома",
Точно следуя указаниям,
Так молчите же до последнего,
Вплоть до вечного до молчания.
Только приговор ради истины
Правды именем будет вынесен,
И не выпросить вам амнистии,
Не спасет вас, как прежде, вымысел.
Не судите же, да судимы
И осуждены вы окажетесь,
Просто время необратимо,
Станет тайное явно каждому.
Москва, 1968
* * *
Дорогой трепетно и рьяно
Россию вновь читаю я.
Стоят церквушки деревянные,
Как расписные вензеля.
Стоят соборы, как заглавие,
Храня рассказ про старину,
Про то, что трепетно прославило
В века печальную страну.
Леса им стали переплетом,
Их контур, полный простоты,
Напомнит то, что позолота
Должна идти лишь на кресты.
Наземным северным сиянием
Светлее высится собор
И, словно с вечностью свидание,
Прервет ненужный разговор.
С погоста к далям сумасшедшим
Кривые тянутся кресты -
Следы давно от нас ушедших
За темный полог пустоты.
Звенят сосульками березы
И тают, канув в синеву.
Колокола дрожат, как слезы,
И застывают на ветру.
Меня же все в разъезды носит.
А птицы тянут к небу клюв,
И наступает снова осень,
Свои хоругви развернув.
Москва, 1968
* * *
Навалился на улицы снег,
Подминая дома под себя,
Целый город в смятенье поверг,
На лопатки бросал, теребя.
Перепутал он все, разметал.
Сбились с толку, столкнувшись, дома,
Он смешал угловатый квартал
И приниженные терема.
Наспех белыми нитками сшил
Небосвод с одуревшей землей,
Пронизал его насквозь до жил,
Ворошил и приказывал: "Стой!"
Злобным воем машины зашлись,
И, таращась глазницами фар,
Колотились они не на жизнь
О глухой ледяной тротуар.
И о стены метели крутой,
Как в покоях больной о кровать,
Бились люди впотьмах головой,
Словно некуда было бежать.
Навалился на улицы снег,
Подгребая дома под себя,
Целый город в смятенье поверг
В невеселый денек января.
Москва, 1968
* * *
Не спится мне, а надо бы уснуть
(Как душен воздух лагерной палаты),
Не пишется, а надо вырвать суть
Из сердца, расщепив его, как атом.
Я жив еще. Вы слышите, я жив!
Не для нажив, не просто ради смеха.
Как надо мной судьба ни ворожи,
Я для нее пока еще помеха.
И право же, зачем себя беречь,
Зачем прослыть бояться иноверцем -
Безумная игра не стоит свеч,
Но стоит же она шального сердца.
Тюмень, лагерь, 1969
* * *
Утро косится воровато,
Снег сверчком под окном скрипит,
Тень, как узник мечась, обратно
Возвращается с полпути.
Сны, как розы за ночь засохнув,
Распадаются на глазах,
Бой курантов разводит вохру,
Задыбевшую на часах.
Сходят пятна фонарной сыпи
С лика улиц, как пот со лба…
Вот и с этим рассветом свыклись,
Как с махоркою голытьба.
Москва, 1974
* * *
Я верю, что святые купола,
Затертые угрюмыми домами,
Нам прозвенят - мы с вами, с вами, с вами,
Запечатлеют наши имена.
Вена, 1976
ПЬЯНАЯ БАЛЛАДА,
ИЛИ ПРИГЛАШЕНИЕ НА ТАНЕЦ
Только песней славится душа!
Остальное - трын-трава запоя.
Выкинь-ка, девчонка, антраша,
Что-нибудь цыганское такое.
Разлетись по алым лепесткам,
Закружи, как кружит доля наша
По полям, психушкам, по холстам,
По дорогам злым и бесшабашным.
День и ночь с судьбою на ножах,
Козыри назло - сплошные пики,
Не гляди на этих парижан,
Мы их перекупим, перекрикнем.
Мы из мира треснувших корыт,
Им ли с нами лихостью тягаться…
Звон в ушах такой, как звон копыт
Конной с Александровского плаца.
Струны рвет, как вожжи, гитарист,
Как лихач на скользком повороте.
Дни пройдут и рухнут вниз под свист,
Словно невский лед в водовороте.
Пусть его гитара от тоски
Даже перепутает аккорды,
Мы тебе дадим на гребешки,
Мы, пойми, совсем иной породы.
Взять бы вот химер, ты нам поверь,
Тех, что заскучали в Нотр-Даме,
Да на водопой свести к Неве -
Светлыми запели б голосами.
Только там на нашу на беду
Все давно просеяно сквозь сито.
Конь остановился на лету,
В воздухе висят его копыта!
Только песней славится душа!
Остальное - трын-трава запоя,
Выкинь-ка, девчонка, антраша,
Что-нибудь цыганское такое!
Париж, 1978
* * *
Часы напоминают мне наручники,
Их каждый оборот мне вены рвет.
Со сколькими друзьями мы разлучены,
И сколько впереди разлуки ждет…
Париж, 1979
* * *
Опять туман, как в сказке детской...
И пахнут порохом зрачки.
Не отмахнешься фразой меткой
Ни от любви, ни от тоски.
Париж, 1981
* * *
Спросишь о чем, а в ответ только взгляд и молчанье,
Я, как впотьмах, как в неведанной ране глуши.
В черных глазах не найдешь даже тень очертанья
Верной ли мне или вовсе неверной души.
Париж, 1981
