Пусть сам я бесконечно одинок

Дыхание манежа

Красные круги от хула-хупа 
И разверстых глоток чернота, 
Тигров дрессированная группа - 
Мне привычна атмосфера та.

Я хотел бы побывать здесь снова, 
Я хотел бы жить здесь, пить и есть. 
Это сердца твердая основа. 
Где еще такое в мире есть?

Шум и пыль сопутствуют манежу. 
Я готов здесь вечно пол мести. 
Где бы ни был я и где бы не жил, 
Мне такого ввек не обрести.

В варьете я выступаю поздно, 
Вновь - разверстых глоток чернота. 
Здесь все это, в общем, несерьезно - 
Алкогольные напитки, духота…

Лица, перекошенные трансом, 
Речи, переполненные вздором - 
Что им мои нервы из фаянса, 
Что им мое сердце из фарфора!

Мне поаплодируют невежи, 
А чему - они не знают сами. 
Им неведомо дыхание манежа, 
Да и сердце нынче - просто камень.

январь 1983




Эквилибр 

Блондиночка качалась на канате 
В дурманящем, смертельном эквилибре. 
Французы ей кричали: "Либре! Либре!" 
Ах либре вам? Ну что же - нате!

Блондиночка взбиралась без страховки, 
Тонка, изящна - будто сам канат. 
Как вдруг внизу - сто метров от веревки - 
Не выдержал и завизжал фанат.

Он за нее, возможно, испугался, 
Он так хотел хоть в чем-то быть полезным. 
Но эквилибр внезапно оборвался, 
И тело легкое скользнуло чайкой в бездну.

Блондиночку от пола отскоблили 
И очень скоро вовсе позабыли. 
А тот фанат, взметая тучи пыли, 
Брюнеточку катал в автомобиле.

Брюнеточка собак дрессировала. 
И даже если кто-то крикнет вновь, 
Едва ль ее убьют тревоги зала 
И зала безоглядная любовь.

22 июля 1982




Купол мира 

Нет, мы с тобой не из пробирки 
Однажды были рождены. 
За форгангом, в бродячем цирке, 
Нам эти муки суждены.

Вдруг оборвется ненароком 
Истертой лонжей жизни путь, 
И больше веселящим соком 
Воздушный шарик не надуть.

Как будто не было нас в мире. 
И слез никто не станет лить. 
А херувим в небесном тире 
Вдруг из ружья начнет палить.

В каком-то диком балагане, 
Зачаты мы и рождены. 
В походе - жизнь, ведь мы цыгане. 
И что ж с того, что мы бедны.

5 августа 1973




Ки-ля-ля

Однажды богу просто не спалось, 
И он меня слепил из пластилина. 
Другого, видно, теста не нашлось, 
Закончился гранит, и вышла глина.

Нарисовал мне солнце за окном 
И вместо сердца вставил метроном. 
А вместо легких две монеты 
Приделал и заштопал где-то.

Однажды богу просто захотелось, 
И он меня пустил бродить по миру, 
Но позабыл мне дать другое тело 
И метроном сменить на лиру.

Мне ангелы рисуют облака, 
И птиц меж облаками клеят. 
Что ж! Боги ошибаются слегка, 
Ну, а потом, наверное, жалеют.

И он совсем себе не представлял, 
Что солнце может тело мне расплавить. 
Он вдохновенно крылья рисовал, 
Чтоб в небеса меня доставить.

Теперь я стал заложником огня. 
Небесные умельцы понемногу 
На пластилин расплавили меня, 
Чтобы домой я не нашел дорогу.

Однажды богу просто не спалось. 
Он надо мной натешился, играя. 
Тогда всю чашу горя мне пришлось 
До дна испить, налитую до края.

20 сентября 1972




«Любо, братцы, любо…»

Да, нам с тобой тужить придется.
И атаман наш вечно пьян.
Над ним весь мир уже смеется,
А он лишь курит свой кальян.

Когда нам жить не любо стало,
И вся команда уж недружна,
Решили мы, что с пьедестала
Нам атамана скинуть нужно.

И вот пришла пора аврала,
А ветер солнце уволок.
Братва долгами обрастала
И лишь плевала в потолок.

Тогда мы приняли решенье.
Не лучшее. Но что уж есть.
Мы к атаману с уваженьем,
Но ведь пора же знать и честь.

Его мы вмиг переизбрали.
И как же был он потрясен:
«Вы мне, ребятки, не соврали?
Мне что, приснился страшный сон?»

Его заверили степенно,
Что не старались удивлять.
Ну и княжну – в морскую пену:
Традиция, ядрена мать. 

Ему влюбляться не пристало,
Грозе и гордости степей.
А наше братство крепче стало.
Так наливай же, друг, и пей!

Вот так вот знатно погуляли
Мы все на отдыхе вчера.
За этим нас менты застали,
Застыло на устах: «Ура!» 

Что же делать! Нам, конечно, мало
Вчера в сырой тюрьме спалось,
Но комендант – отличный малый,
И с ним нам всем дружить пришлось.

2 февраля 1969




Флибустьеры 

Зачем ты хочешь парусник поджечь?
Пираты не оценят подвиг этот.
Зачем не экономишь ты картечь?
Стрелять по безоружным – что за метод?

Быть честным призывает нас братва,
Быть чистым нам велит и слово божье.
А прочее припишет нам молва,
И океан для нас лишь бездорожье.

Мы странники, властители морей.
Мы флибустьеры волею судьбины.
И нам всегда не терпится скорей
До дна морские изучить глубины.

Не ради злата мы натянем паруса,
От злата ведь и святость озвереет.
А слава только божия роса,
Ведь все равно все кончится на рее.

15 февраля 1969




Любовь 

Любовь – такая тонкая игра,
И жизнь такая сложная матерья.
Мне кажется порою, что пора
Всю веру просто превратить в предверье.

Мне хочется порою, чтобы дни
Почаще превращались в крошки хлеба
И чтобы стали видимы они
Для стаи птиц, несущейся по небу.

Мне думалось порою, что и я
Вдруг стану плотью для чужой обедни.
И этот миг продленья бытия 
Ей-богу, не сочту я за последний.

12 августа 1973




Огонь в руке 

Когда колокола не прозвонили,
Во всей вселенной сделался содом.
Куда ж нас, право, бесы заманили?
И где дорога в наш далекий дом?

Когда земля расколота на крике,
И в ней горят осколки от ядра,
Мы не узрим любви на божьем лике
И не дождемся от него добра.

В моей руке свеча уж догорала,
И взгляда я не в силах отвести
От ангелов зловещего хорала,
Которым нас отныне не спасти. 

И вот тогда утешно и отважно
Я вам исполню старую кантату.
И разве после будет так уж важно,
Что обрету я славу Герострата?

25 апреля 1978 года




Скудость

Художник как-то написал картину.
Работал очень долго. И на ней
Изобразил святую Палестину – 
Пустыню, вечно полную теней.

Должно быть, он и ждал чего-то свыше.
Во мраке этом светлое пятно.
Уж полотно давно живет и дышит.
Художник не доволен все равно.

Потом еще изобразил отару – 
Овец, неслышно блеющих вдали.
Пастух усталый, пастырь очень старый,
Их стадо гнал на самый край земли.

Художник все искал чего-то боле.
Но ничего тому не обрести,
Кто по своей – не высшей воле
Овец в пустыне вздумает пасти.

Еще решил художник контур лика
Запечатлеть на бедном полотне,
Но не нашел ни проблеска, ни блика.
Одна пустыня в гордой тишине.

Покроется творенье паутиной,
Но лика мы здесь так и не нашли.
Нарисовал художник Палестину – 
Десяток метров выжженной земли. 

15 июня 1980




По лужам

Вот с неземным очарованьем
Трепещут в черных лужах зданья.
А вот с изяществом земным
Ступаем сами мы по ним.

И небеса мы с облаками
Здесь попирали каблуками.
А их немое отраженье 
Уж не скрывало раздраженья. 

Но то-то стоило кошмару
Пройтись нам по земному шару.
Ведь он нам все-таки был нужен,
Когда мы шли по этим лужам. 

20 апреля 1981




Mon Paris

Ванильный запах от брюссельских вафель,
И Лувра серый храмовый каркас.
Метро, старушки, дети, серый кафель,
Туристы скопом у билетных касс.

Еще слоны – пристанище гаврошей,
И всюду чернь степенная оград.
Французы славны памятью хорошей – 
Там даже станция зовется «Сталинград».

И Сакре-Кёр – не сахаром усыпан,
На нем уж двадцать лет лежит зола.
И будто еще пепел с неба выпал,
Накрыв собою эти купола.

Уж порохом повеет от орудий,
Уж Пер-Лашез по голову в крови,
И маркитантки огненные груди
Дороже, чем простой призыв любви.

Вот нищенка с коробкой из-под серы. 
В глаза ее однажды посмотри.
И ничего ты не найдешь там кроме веры.
Все это вместе и зовется mon Paris.

1 августа 1982




Шпрехшталмейстер 

Шпрехшталмейстер. Шамберьер.
Пять ударов и – в карьер.
Шесть ударов и – в аллюр.
Блестки, бархат и велюр.

Это цирк. И я в манеже.
И меня сознанье нежит,
Что шталмейстер – тоже я.
И что цирк – моя семья!

Я здесь свой, и акробатом
Тоже стану я когда-то.
На антре и на вольтиже
Мне моя мечта все ближе.

А мечталось мне о том,
Чтобы просто стать шутом.
Добрым, злым и нагловатым
Буду я шутом когда-то. 

Шпрехшталмейстер. Шамберьер.
Лошадь, одолев барьер,
Пронеслась по кругу ветром.
Это цирк! Тринадцать метров!

20 июля 1958




Жизнь без грима

Я без грима, без грима, без грима!
Без руля, парусов и ветрил!
А не нравится – ехайте мимо.
Я не клоун, я вам говорил.

Я и сам уж давно это понял.
Акробат из меня никакой.
Все богатство мое лишь в ладонях,
В мановенье руки – мой покой.

Я не стану чужим похваляться,
Ваше – вам, мне оставьте мое.
И не надо, смеясь, удивляться – 
Не умею я петь соловьем.

Это все мне чужое. От скуки
Я готов сам себя с перцем съесть,
Наложить на себя даже руки.
Если б в них не была моя честь. 

15 марта 1960




Рано 

Кому-то жизнь покажется ошибкой,
Но сожалеть не следует о ней.
Здесь все туманно, холодно и зыбко,
И слишком много страхов и теней.

И я о ней не слишком сожалею,
Пусть сам я бесконечно одинок.
Забудусь и как будто захмелею,
Но в спину вдруг почувствую пинок.

Меня здесь помнят, как это ни странно.
И сгинуть не дадут во мраке тьмы. 
Быть может, я родился слишком рано
И выжить не сумел среди зимы.

Бессмертником я вырос из-под снега,
Подснежником явился изо льда,
И – в счастье, не подумавши, с разбега,
Ведь счастье нам не сделает вреда.

Быть может, ночь изрядно поспешила
Собою день сменить, когда не след.
И то, что здесь дышало, пело, жило
Пропало не за грош в рутине лет.

И незачем искать мне виноватых,
В моей судьбе никто не виноват.
И жизнь пройдет, а ведь была когда-то!
И мне светила в сотни тысяч ватт. 

Я улыбнусь когда-нибудь с экрана – 
Меня уж не ударить, не обнять.
Быть может, я родился слишком рано,
И роды было некому принять.

18 апреля 1973




Мрак 

Как-то ночью, ночью темною 
Поднялся с постели мрак,
И, глядясь в стекло оконное, 
Одевался он во фрак. 

У дверей уж пара конная
Ожидала чуть дыша,
Ведь у мрака жизнь бездонная,
Очень черная душа.

Кони черные всхрапнули,
Раздувая ноздри вдрызг,
И поводьями рванули,
Колеса раздался визг.

Мрак по улице несется,
Всю округу всполоша,
По ухабам растрясется
Мрака черная душа.

Перепало мне немножко.
Кто что сможет – тот возьмет.
Этой дегтя черной ложкой
Я залезу в чей-то мед.

Улыбается чему-то
И куда-то едет мрак.
На душе такая смута!
Отчего ж все в жизни так?

Отчего все как во мраке
И на сердце так темно?
Только это я во фраке
И гляжусь в свое окно. 

17 октября 1974




Надолбы 

Надолбы! Надолбы! Надолбы!
Будто бы чья-то игра.
Надо бы! Надо бы! Надо бы!
Вспомнить, что было вчера.

Хочется! Хочется! Хочется!
Ах, как же хочется мне
Вспомнить по имени-отчеству
Всех, кто погиб на войне. 

Танками! Танками! Танками!
Их не сломать, не сковать. 
Как же мне трудно останками
Этих людей называть.

Первыми! Первыми! Первыми!
Приняли бой у дверей
Родины мальчики верные,
Дети своих матерей. 

Временем! Временем! Временем!
Все порастет и забыто.
Новым несведущим племенем
Вы будто дважды убиты.

Кажется! Кажется! Кажется!
Взглянешь на эти ежи – 
Что-то как прежде не вяжется:
Воспоминанья свежи.

Надолбы! Надолбы! Надолбы!
На огневом рубеже.
Чем-то помочь мы и рады бы,
Только войны нет уже. 

17 июня 1957




Старое пальто 

Пальто висело на стене
И всех пугало как живое.
Его хозяин на войне
Лежать остался после боя.

И хоть оно и в пору мне,
Его едва ль побеспокою. 
Ведь не забыть мне: на войне
Остался кто-то после боя.

Простая вещь – не что-нибудь.
Всего-то лишь отрезок ткани,
Но я все слышу: Не забудь!
Он никогда уже не встанет.

Но я все слышу: Может быть,
Ему и ты теперь обязан.
Нет, не смогу его забыть,
Я с ним навеки смертью связан.

Висело на стене пальто,
И никого уж не пугало.
Но не придет за ним никто,
А для меня это немало. 

Пальто старело на стене 
Таким пустым, ненужным даром.
Но тот погибший на войне
Уж никогда не будет старым.

4 июля 1963




Маленький отряд

Золотистое поле утром ранним когда-то
Было залито кровью, все группы мешая.
Друг на друге вповалку лежали солдаты.
А по сводкам и битва была небольшая.

Я не знаю другого такого сраженья.
В том неубранном поле, затерянном где-то,
Наш отряд тихим утром попал в окруженье,
Но об этом стихи не напишут поэты.

И едва ли кто вспомнит всех нас поименно.
Тех людей здесь и не было вовсе как будто.
Не для нас на парадах поднимут знамена,
Не для нас эти залпы прощальных салютов.

И не надо нас помнить. Под солнцем палящим
Похоронены люди в нескошенных травах.
Только это и было тогда настоящим,
А оно тишину лишь приемлет как славу. 

11 мая 1970




Призвание

Откуда ненависти бездна?
И почему во всех домах
Тихони были вам любезны,
А мы, жонглеры, как чума? 

Во всех краях и всех пределах
Артистам мяли вы бока,
Считали неприличным тело
И проклинали на века. 

Нас хоронили за оградой,
Клевало в поле воронье.
И только смех служил наградой
Мне за призвание мое. 

Зачем бродячего артиста,
Который вас стократ умней,
Вы провожали громким свистом
И градом уличных камней? 

Неблагодарное призванье
Но все ж хочу сказать о том,
Что труд мне не был наказаньем,
Да и талант не стал крестом. 




Признание

Огня так мало в мире суетливом,
И всполохов не хватит для венца.
Я в этот век почти что был счастливым,
Но все ж не получилось до конца…

Так мало мне для счастья не хватило:
Услышать просто добрые слова,
Немного храбрости, немного больше силы,
И чтобы мать еще была жива…

Наверно, многого я требую от бога,
И у него есть собственный лимит –
Для каждого из нас совсем немного
Сюрпризов он за пазухой хранит…

Наверно, мы и сами виноваты,
Растратчики дарений и призов,
Таланты закопавшие когда-то
И сердца не услышавшие зов…

Нам по судьбе разбросанные знаки
Читать мы не умеем впопыхах.
Бредем, куда ни попадя во мраке
И правду обретаем лишь в стихах…

Мы жить спешим всегда нетерпеливо –
Лицом к лицу не увидать лица.
Наверно, я и был почти счастливым,
Но все ж не получилось до конца…