Грусти маленькой сверчок
В оркестровой яме ночи шелестели листья-ноты,
Распевался хор цикадок, си-бемолили сверчки.
Скарабеи-контролёры, улыбаясь косорото,
Раздавали нам на входе то лорнеты, то очки.
На закрытие сезона пригласили бабу-Осень.
Опоздала на полночи, и войдя, сказала: «Цыц!»
И умолкли музыканты – вид был грозно-венценосен,
Как вступавших во владенья, повелительниц-цариц.
Вытрясал из сада ветер; сливы, яблоки и трели,
Дождь послушно мыл дорожки и гремел своим ведром.
Всем царица приказала голоса сдать и свирели,
И немедленно заняться золочением хоро́м.
Собирая чемоданы, Лето плакалось туману,
Он, попыхивая трубкой, плёл для бабочек сачок.
Делал сетку хитро-рваной, а на дне его кармана
Акапельно пел блаженный – грусти маленькой сверчок.
Осень в дедовой фуфайке
Выцветший халат набросив,
С красным флагом шагом чинным,
Вышла встретить бабу-Осень
Дева старая Калина.
Сбросив платьице кокетки,
Осень в дедовой фуфайке,
Жжёт в саду сухие ветки.
Пролетают листьев стайки.
Журавли летят за летом,
Небо двигая крылами.
Загорелось жёлтым светом
Во садах осенних пламя.
На заборе свесив ножки,
Две вороны разомлели,
Расстегнув свои одёжки –
Далеко ещё метели.
Карл и Клара:
– Вся когорта из господ
Подалась к югу.
На бур-р-ржуйские кар-р-рорты...
– С перепугу! С перепугу!
– Мы с тобою – пр-р-ролетарьи!
В кир-р-рзачах на босу лапу.
– Пролетали, пролетали…
обронила в розах шляпу…
– Хоть убей, пр-р-редать не смею
я «бер-р-рёзовые ситцы»!
Р-р-родина и в стужу гр-р-реет!
– …модну шубку!.. Заграницы!..
Воробей, надувшись гордо
Подчирикнул Карлу: – Гйеет!
Я набью любому могду,
Кто со мною спогить смеет!
Друг-сверчок в тиши лопочет,
Он стареет, но храбрится,
Всё звончее голос к ночи
Песней летней сентябрится.
Ну, а мы – безкрылых стая,
Ухватив свою синицу,
Журавлей вновь отпускаем.
А душа – за ними. Птицей...
***
Лепят тучи для неба опушку,
Но выходит большой пирожок.
И начинка его – в профиль Пушкин,
Смотрит сверху, как белый божок.
Примеряет фуфаечку Лето,
На ветвях дозревает печаль.
И поёт моль надрывно фальцетом:
«Эта тёмно-вишнёвая ш-а-а-а-аль…»
А в глазах у неё звёзды блещут,
И такая бездонная глубь.
Мы неистово ей рукоплещем,
Чтобы спела про дедов тулуп.
Ситцевый сон
Снился сон мне ситцевый; светел, босоног
Вышел из божницы с дудочкою Бог.
Сел на кожушину греться у печи.
Солнышком – морщины, в дудочку сверчит.
– Сотворил из спички, спортил коробок,
Знаешь, с непривычки… не смотри, что Бог, –
Выдохнул мне в ухо деда табаком:
– Таракан Петруха хочет стать сверчком.
Утром к манной каше, в белых шеншелях
Вышла муха Маша… с ложкой и в лаптях.
А паук Игнатий, сев на табурет,
Кружева на скатерть плёл, смотрел балет
Мошек над геранью. Колобок испечь,
Долго баба Маня – спичечку зажечь,
Шарила в буфете, но исчез припас.
Пронеслась… в карете моль, пылинки страз
Падали в тарелку и кричали: «Ням!»
Спал тар-чок, дуделку, лапками обняв.
Солнце в подоле
Истёрлись речки рукава до голышей,
Бредёт домой растрёпанной бабёшкой.
Шуршат оборки серых камышей,
Упала брошь испуганной рыбёшкой...
Бежала через степь, перед грозой,
Настигнул дождь, вцепился в её косы,
И сердце бирюзовой стрекозой
Порхало ошалело по откосам.
И отдалась, любовь испить до дна,
Слились в водовороте чувств до капли.
Ей улыбалась первая звезда.
И плакала по-бабьи горько цапля.
Река в подоле солнце понесла,
Не ведала; возлюбленный обманет,
Невеста бесприданницей росла.
Лишь лодка и рыбак в её кармане.
Дождь подарил зелёный сарафан,
На дне таких подарков мимолётных
Полно, волочит следом их обман,
Ветла стегает в спину тонкой плёткой;
Мол, обернись, гуляет по селу
Бродяга твой, маячит у окошек.
И, обнимая резвых молодух,
Им дарит платья мокрые в горошек.
Ещё вчера... Сегодня тишь да сушь.
Бредёт домой, её там встретит Осень.
«Ты с кем была? А кто отец и муж?» –
Подумает, жалеючи не спросит.
Это ласточка нам осень напророчила...
Небо зиркает сквозь купол в храме Ясеня.
Раскурив одну с туманом сигаретку,
Шелестят у входа старые балясины:
– А, подайте-ка на крышу нам монетку.
Развалилась черепица, позолочена,
Разлетелась лепестками на частицы.
Это ласточка нам осень напророчила,
И на куполе гнездо свила Жар-птица.
Ясень в тонких пальцах кисть зажал уверенно,
Жёлтой краской облакам рисует крылья.
Осенённый бог мой – с лысиною дерево,
Осыпающий нас солнечною пылью.
Про ш-ш-ш-ша…
Он вздыхал над нею тихо,
Бантик губ её девичьих
Целовал, касаясь нежно,
Губы вытянув дудой.
В сон неслись один и тот же;
Он – жених. Она – невеста,
Спрятав голову по-птичьи
Под счастливою звездой.
Будоражил запах кожи,
Тела чистого до скрипа.
Ей мечталось в этом мире
Постареть и умереть.
И однажды так случилось;
Их в объятиях Морфея,
Кто-то выкинул из жизни
В осень звонкую, как медь.
Из груди под телогрейкой
Табаком и перегаром
Вдул влюблённым чудный боже
По душе цветной, как мир.
Гладил жёсткою ладонью,
Прикасаясь еле-еле,
Их на брак благословляя,
Завещал беречь от дыр.
Улетели в стае листьев,
Нитью связаны одною,
Дёргал он её налево,
А она... – была права.
Он хотел летать над крышей.
Ей – смотреть в глаза окошек,
Наряжаться cреди веток
В золотые кружева.
Сдулся он, душой обмякнув,
Грустно в небо улыбался,
Волочился за супругой,
Как на привязи щенок.
Ей теперь хотелось выше,
Посмотреть луну и звёзды,
На него она шипела,
Но тянул вниз поводок.
Продырявили друг друга,
Разорвать пытаясь нитку.
Связь их прочной оказалась,
Но не вынесла душа.
И упали в шорох листьев:
Бантик губ, и губы – дудкой.
На прощанье выдували
Еле слышное « прош-ш-ш-ш-ша…»
И неба паутинки-нити…
Я пьяница осеннего дождя...
Попробуй не напиться,
Когда душа курлычет птицей,
И душит клетки позолота.
В ней в хвост летит седьмая нота,
А дверца гнутого гвоздя
Достойна.
Хлебушек кроши́т
Хозяин, хлопает в ладоши,
Мол, пой! А я в одних галошах
Сбежала. Крылья мои – так –
Обман на ломаный пятак,
Плюмаж на шляпке – за гроши.
Пью серебристых капель звонннн...
Дождь пахнет небом, светлым, божьим,
И хорошо, что бездорожье.
Зонты зевак в пути зашорив,
Ведут по кромке листьев моря,
В бетонный рай и телесон.
Пья-на! Чего не пошалить бы?!
Теперь мне море по колено.
Плотвички ивы в травах пенных,
В заплыв мой рвутся скомороший,
И клёна жёлтые ладоши,
Я знаю – держат. Дерганите!
И неба паутинки-нити,
К которым и привязан наш мирок...
***
Солнце прячется в дальней гримёрке.
В ожидании, день утомителен.
Я сижу у окна на галёрке.
Вижу – много расселось зрителей.
Не открылись кулисы с размахом.
Даже златом, во фраке расшитом,
В осень Солнце – актёришко аховый.
Дождь с утра баритонил пропито,
Распевался, скрывая улыбку,
Видя сонных своих оркестрантов;
То паук перепутает скрипки.
То – стрекоз потерялись пуанты.
Старый клён в золотом макинтоше
Аплодировал Солнцу на выход.
Отвалились у клёна ладоши.
Дождь весь день репетировал... выдох.
Художник Осени
(записано с его слов)
На плечо кленовый лист лёг эполетом –
Получил по службе новый чин.
Я возил в златой телеге лето,
И до осени его доволочил.
Злое вороньё вослед хохочет,
Видя мой потрёпанный мундир,
Он дождём для крепости прострочен,
Для медалей много новых дыр.
Я – душа простая из сермяги
Среди дорогого барахла,
Веселитесь глупые бродяги,
Вас не ум возвысил, а крыла.
Печку затопил, дымок кудрится,
Воздух в доме свежее-сентябрист.
Может хорошо, что я не птица,
Не носил бы на плече кленовый лист.
*
Брошу в печурку поленьев,
Подле присяду согреться.
Тень ко мне на колени
Прыгнет, прижму её к сердцу.
Что же, ты грусть живучая,
Духом берёзы согретая?
Ставни скрипят певучие,
Ветер гремит кастаньетами
Стенится гостья вечерняя,
Хрумкают свет половицы,
Снова с дырявого черпия
Звёзды летят в черепицу.
Всё, как вчера, и сегодня,
Завтра всё повторится.
Ночь потешается – сводня;
В латаном платье из ситца
В дом приведёт бабью лету,
С ней женихаться несносен.
В шорох листвы разодетую,
В сердце своё впустил Осень.
*
Я хотел увидеть Осень голой,
Из одежды – клин гусиный – монисто.
На ногах её из листьев постолы,
Где ступает, там следит золотисто.
На рассвете в саду наследила,
Набросала алых яблок, играя.
И качается душа моя билом –
Били. Тихая. Ни стона, ни грая.
Не спугнуть бы. Сердца трепет далече
Слышен. Шорохи – на страже охраной.
Дар любимой — шаль на плечи при встрече.
Не везёт: то слишком поздно, то рано...
*
Просто дождь. И просто осень.
Грусть им под ноги я бросил.
С листопадом пусть кружится,
Может, примут в стаю птицей?
У неё расцветка та же.
Перья? Сбросились сестрицы.
Много ль надо на плюмажи?
В крылья – ветер превратится.
Улетаешь?! Ну, давай-ка!
В губы не целуй, не надо.
Говоришь, назвали чайкой,
А собаки – маскарадом.
То не журавли курлычут, –
Улетают стаи грустей...
Просто осень. Просто птичье.
В нашем райском захолустье.
Письма
Ну, что Бухгалтерия,
Пишешь пёрышком птичьим?
Считаешь? Плюсуешь?
С ошибками, вырвав странички,
Пускаешь по ветру журавликов-оригами.
Летят, убиваются оземь с моими долгами.
В Амбарной книге
Посчитаны «охи» и «ахи»:
Над нивой, над люлькой,
В боях, и в родильной рубахе.
На голову сыплются письма, лишая покоя,
Если надолго вдруг забываю
Где я, и кто я.
Сегодня одно с почтой ветреной прилетело;
Мой адрес размыт,
И страница письма пожелтела.
Написано азбукой брайля;
Три точки, и пусто.
На ухо шепнул почтальон:
– Не, читай, а почувствуй...
Ах, сколько же их – непрочитанных по свету носит
Уставшая, с нищей сумою бабушка Осень.
Там света пуговка дрожит
Лифт-старикан сшивал наш дом.
– Он помер… – шепчутся старушки.
C утра казался бодрячком,
Покашливая на верхушке.
Портняге надо отдохнуть,
И всё, как прежде, будет вира.
Петляйте, наживляя путь,
За колобками и кефиром.
Примериваю этажи;
…седьмой… девятый будет впору,
Там света пуговка дрожит,
Грустят замки карманов-норок.
Полязгать хочется? Привет!
Вам поточить бы вволю лясы
Про этот тусклый, серый свет,
И тот, за дверью-контрабасом,
Поющей басовито джазом,
Одной задёрганной струной,
С затёкшим краской сонным глазом,
С кошачьей меткой на раскрой:
Владений, дичи и лампасов.
Котам не спится по ночам.
В боях на клочья рвут порфиры.
В глазах вселенская печаль;
На царство номерок квартиры
Не выдадут, сколь ни проси,
Не в счёт полученные шрамы.
Идут во двор поголосить
Отчаянно и горько: «Мама!»
Ночами дом трещит по швам,
Набитый хламом и гордыней.
Он не откликнется на «мам»,
Бродягам не подарит имя.
Лишь Осень им кошачья мать.
Для снов перины и подушки
Листвою будет набивать,
До заморозки, до усушки.
Детства двор, глазастый окнами
Детства двор, глазастый окнами, скрип качели – голос твой.
Сорит вяз листами блёклыми, Осень – пудрой золотой
В луже банька воробьиная. Дождик с веником по «чёт» –
День такой – вода холодная прямо с небушка течёт.
По «нечёт» включает лампочку Солнце в тысячу свечей.
Закрывает грусти шкафчики Свет на множество ключей.
А сегодня воскресение, по «нечётным» – неба синь,
Нарядилась Осень-бабушка в платье цвета «апельсин»,
Скачут солнечные зайчики, Ветер шаркает листвой.
Из соседнего проулочка, не спеша идут домой.
Добрая сказка
Тучный кролик смотрит в окна,
В лапах, звёзд зажал кулёчек,
Из-под лунного монокля
Близоруко щурит глаз.
Пролетают мимо: лётчик-дед Комар
И муха Фёкла.
Кролик вежливо бормочет:
– Переулок Космонавтов?
Я принёс звезду для вас!
Кто возьмёт, тот добрым станет,
Все его тотчас полюбят...
– Отнеси-ка бабе Мане –
Дворничихи злее нет!
Чтоб варенье нам на блюде
Оставляла. На баяне вальс играя,
Вышла к людям,
И, звезду держа в ладони,
Станцевала им балет, –
Муха Фёкла прожужжала.
Кролик слушал,
Негодуя, – сокрушалась,
Что нет жала у неё, лишь хоботок.
И, как фея, не колдует,
А не то бы наваяла
Мир под яму выгребную.
Дед Комар поддакнул сонно:
– Я о том же… – мир жесток.
И соломенную шляпу
Озвездили дворничихе.
Усмехался старый тапок,
Выйдя ночью на балкон;
Звёзды сыпались из лапок
Комара и доброй мухи.
Разлетались светлячками,
[мне одна досталась тоже]
И ловил их рукавами
На прищепках балахон...
Счастливый билет
Автобус цвета «купорос»,
Скрипя калошами потёртыми,
Домой бежит со всех колёс.
Дорога стелется скатёркою.
В салоне прыгает душа –
Кондуктор-фея безбилетников.
Билеты счастьица шуршат
На дерматиновом жилетике.
Купи, и точно повезёт.
Шофёр махнёт рукой, – поехали!
А путь волшебный, и трясёт,
Как в детстве, в играх «за орехами» –
Колени деда – кость остра,
Мягчат слегка брючины ватные.
Под ними прятались ветра,
В карманах – карамели мятные.
Той остановки больше нет.
Автобус – мимо, той же улицей.
Со школы еду. Мне семь лет…
Лишь в свете солнышка прищуриться…
Я деда помяну вином...
Я деда помяну вином...
По венам-лозам тёплый хмель струится.
Сквозь штору, перепачканный мукой,
Игривый солнца луч следит лисицей.
Волнует тюль дырявой рябью волн.
Искринок россыпь сквозь ресницы слепит.
Сеть сна плетёт, ныряя лёгкий чёлн,
Водицы говорливой нежный лепет...
Река на перекатах валуны
Швыряет, на мели плотву милу́ет.
Вкусив с лихвой небесной белены,
Затихла, впившись в берег поцелуем.
Шумит камыш – пушится борода,
Кружатся камышиные снежинки.
Зелёным крыльцем машет лебеда, –
Зовёт идти по дедовой тропинке.
Мне ве?дом путь, от детских сандалет
Не зарастут следы травой шелко́вой.
В ней мотыльки танцуют свой балет,
Но у меня нет дудочки ивовой.
И я опять пришла её найти.
Шумит камыш: – В крапиве спрятал леший.
Тропинка дедова, с неё мне не сойти,
Пускай шишок игрой своей потешит!
Под райской яблонькой румяный колобок,
Пером жар-птичьим пишет сказку дальше.
В ней живы все, и в путь зовёт клубок –
Волшебный, бабушкин, где нет притворной фальши.
Бегу за ним, смешные вьёт крыла
Проныра-ветер из моей рубахи,
И скошена на сено сон-трава,
Над нею дремлет дуб в седой папахе.
Где дед в земле оставил тростью след,
Взметнулись ло́зы, свив под небом купол,
В нём давит гроздья, терпкий сок в рассвет
Вливает дед, моих забытых кукол
Хранит, их лица стёрты добела,
Шуршат сердечки ватные в соломке.
Ах, если бы я починить смогла,
Но куклы в мире снов хрупки и ломки.
Они грустят со мной, слегка пьяны,
Из кукольной посудки в розах алых,
Вливают мне в вино моей вины,
Когда бы я вина ни наливала.
В небесной Прасковее деда дом,
Открыв окно, мне машет белой кепкой.
Я лик его пытаюсь разглядеть,
Но так всегда, лишь стоит подлететь,
Мой дед сияет солнечною репкой...
Я падаю из сна опять одна.
Но держат руки деда. Держат крепко.
Как в детстве хорошо в ладонях лета...
Гудит зелёный храм золотоцвета,
Тончайшей паутинкой наспех латаный.
Как в детстве, хорошо в ладонях лета,
Пропахших мёдом и вишнёвым ладаном.
Все нити слов рассыпались на бусины,
Взлетают междометия-метелики.
Несут они меня к цветам бабусиным,
На полпути врезаюсь в фартук беленький.
На нём портреты яблок в профиль сахаром,
А краски остывают в лунном тазике...
«Не смей, не смей!..» – качает роза капором,
Теряя кружева с «последним разиком».
И от руки рисуется по скатерти,
В клубничных брошках ситцевое платьице.
И Боженька, с залитой солнцем паперти,
Грозит мне пальцем и к варенью тянется...
Фу!..
Погасли сотни солнц с чьего-то «Фу!» –
Распался одуванчиковый рай.
И Облако, взирая равнодушно,
Пером гусиным счиркнуло графу:
«Рождение: цветущий месяц май».
Растерзанным крылом взметнулись ввысь...
Смахнув устало пух из бороды,
Поставив кляксу неба на «июнь»,
Зевнуло Облако: – …коро-о-отенькая… жисть,
И выпило из лужицы воды...
Хихикал, ножкой дрыгая Лопух.
Безследно лягушачий рай исчез.
Лопух же – цел, под штопаным зонтом,
Небрит и пьян, в кругу зелёных мух,
И лень ему тянуться до небес.
На зонтик шлёпнула корова удобрень.
Лопух увяз по шляпу, крикнул: «Фу!»
И Одуванчик, почесав седую плешь,
Налил себе зелёного винца,
И вывел пёрышком начальную строфу:
«Погасли сотни солнц…»
Для поцелуев там созрела вишня
Куёт кузнечик новенький смычок,
Шмель контрабас настраивает басом.
Для свиты розы чайной, паучок,
Вьёт кружева, росы вплетая стразы.
Июньским изумрудом зелен сад.
Для поцелуев там созрела вишня.
Трепещет, как девчонка. Кто ей рад?
Отведаешь её дары? Скривишься?
Зорюет сладко внучка-стрекоза,
В балетных пачках сны в её головке.
Изобретатель шкод и колеса –
Сачок соорудил – соседский Вовка.
На платьице в натруженный горох,
Перебирая пуговки, булавки,
С нанизанными солнцем: «Ах!» и «Ох!»,
Cидит у дома бабушка на лавке...
Пара шагов
Ветхое платьице ива полощет,
Блёклых лоскутиков плавает флот.
С берега тянется сонная роща,
Шаг до воды, но никак не дойдёт.
Банька осенняя да постирушки,
Веник под мышкой зажал карагач,
Юбки задрали берёзы-старушки,
Если могли, побежали бы вскачь.
Следом скатились бы камушки в заводь.
Перекалённой братве голышей
Хочется тоже немного поплавать,
Вольно вздохнуть средь плотвы и ершей.
Я, как берёзка из рощи у речки,
Пару шагов всё никак не дойду...
Крутится-вертится мир человечков,
Душу храня на родном берегу.
Помнит дедов и детей наших маленьких –
Плешкой седеющий мой бережок.
С рощицей пыльной в платке драном, аленьком,
Прошлое наше и нас бережёт.
Двор чудес
Коронами златыми Осень венчает кудри тополей,
Ничто на свете не тревожит величия «голых королей».
В поклоне Солнечному Трону полунагие дерева.
Остались от одежды прежней, лишь кружева да рукава.
И Дождик старенький маэстро не вспомнит ноту «фа-диез»;
То – «ляп», то – «кап», то – барабанит.
Люблю осенний «Двор чудес»!
В Осеннем королевстве нищий, как принц наряден и богат.
Своих монеток, не жалея, отсыплет щедро Листопад.
Зима по ветру шлёт депешу, мол – время подати, изволь!..
В ответ: – Мa chère, дык нам не жалко,
Впиши в долги, хоть сотый ноль!
На злато нонче мы богаты. Купюры режем в серпантин,
На веера пускаем пачки. Деньгами топится камин, –
Смеётся Осень, курит трубку, сияет зубом золотым.
Стрибает воробьишек стая по буклям свежезавитым.
Под ними редкая косица травинок, (но об этом тссссы!)
Часы на дубе золотые, сменили стрелки на усы –
На бал! В них дятел – за кукушку, приврёт чуть Эхо, от себя.
Мне можно... в шорох я одета, со шлейфом и шарфом до пят.
Сказка про дворника Егора и Осень
Как на зореньке аленькой вышел во двор
Богатырского вида дворник дедка Егор.
Докурив свою трубку, засучил рукава,
Глядь... следы ног босых, и примята трава.
Он по следу пошёл, глянул вверх; на ветвях
Чудо рыжее – Осень качается.
– Ах, ну чертовка! Привиделась?! Чур меня, Шиш!
– Ну чего, ты Егорка так громко шумишь?
Видишь? Мёрзну, промокла от кички до пят,
Сарафан порван мой, буйным ветром измят.
Хочешь злата мешок? Подарю и метлу!
– Чтоб сама двор мела!?
– Приглашай же к столу!
Где твой терем резной, где твой сказочный сад?
– Что я сделать должон? Откопать ночью клад?
– Нет, всего-то... на небо до Солнца слетать,
И его попросить дать мне летнюю стать.
Я хочу быть зелёной, долой листопад!
Слушать скрипки кузнечиков, песни цикад.
Сел Егор на «Ракету» – на свой пылесос,
Полетел прямо к Солнцу и задал вопрос:
– Дашь, Ярило для Осени летних деньков?
– Пусть порхает недельку среди мотыльков!
Вот вернулся Егор, видит Осень... в цветах!
– Где награда моя? А в ответ ему: – Ах!
Я хочу в цвет пукета на плечики шаль,
Шляпку с белым пером, в красных мушках вуаль.
Сел Егор на «Ракету» – на свой пылесос,
Полетел прямо к Солнцу, и задал вопрос:
– Дашь, Ярило для Осени шаль и вуаль?
– Вот сундук ей, бери! Пусть отступит печаль.
Вот вернулся Егор. Нарядилась – царица!
– Где награда моя?! А в ответ:
– Пожениться!..
Ты, лети прямо к Солнцу, ему я – жена,
Пусть мне служат все звёзды и даже Луна!
Сел Егор на «Ракету» – на свой пылесос,
Полетел прямо к Солнцу и задал вопрос…
– Возвращайся, Егорушка! Вот, те – метла.
Золотая. Её, ты проси, чтоб мела.
Вот вернулся Егор; двор, как прежде, а в нём
Осень сирая плачет холодным дождём,
Под окном стоит боса, нагая, дрожит,
А у ног сарафан – ворох листьев лежит.
Подивился Егор, и сказал только: – Кхе!
Пожалел, подарил ей свои галифе, –
Застегнул на груди... – уж, прости, всё что смог,
Я, ведь дедка Егор, а не солнечный бог.
Улыбнулся в усы: – …твою мамку ети!
Подмигнул он метле, – золотая, мети!
Словно добрый конёк своего седока,
Понесла она Осень верхом в облака.
Провожал дед Егор, и смотрел долго вслед.
Обернулся… – старуха-Зима: – Де-е-е-д, привет!..
Выходила замуж в бабье лето
В дымчатой фате из паутин
С мушками, поэтами воспета,
Приготовив лучшие из вин,
Выходила замуж в бабье лето.
Золотых оборок вороха.
Намечалось буйное веселье…
Так и не увидев жениха,
Дождь, в неё влюблённый, закиселил.
Вон их, – закатившихся под стол, –
Яблок зацелованных спит горка...
А ещё вчера шумел: – По сто!
Наливал, пьянея, крикнув: «Горько!»
Суженый рядился долго. Где?..
Бряцая подвеской – чистой меди,
Раздавая щедро холодец,
Ручкою махала: – Скоро! Едет!
А сегодня бродит голышом,
Волочит фату по горьким росам.
А над ней Медведица с ковшом,
Звёзды льёт в её седы косы.
Ветреный жених явился к ней.
Нагулявшись, в порванной рубахе.
У реки с пастушкой пас коней, –
Голову ему рубить на плахе!
Топором работал дед Егор.
Распадался пень сухой на щепки –
Ветер усмехался: «Пикадор!»
Делая для Осени прищепки.
Ветреное тихотворение
Ветром надутая тучка брюхата,
Бродит босая по дремлющей речке,
Гонит гусей загулявших до хаты,
Красное Солнце ведя под уздечку.
Шепчутся вслед ей берёзы-старушки,
В скрюченных пальцах желтеют заплаты.
Вести разносят сороки-болтушки:
«Ветра не сыщешь – ушёл во солдаты.»
Небушко громом стреляет из пушки.
Слышатся эхом глухие раскаты.
Плачет брюхатая тучка в подушки:
«Ветра не сыщешь – ушёл во солдаты…»
Вскоре вернулся. Медали рядочком –
Листьев златых
– Ну, встречай, тучка мужа!
Пусто и сине. Ушла вместе с дочкой.
Тихо обрывки фаты в небе кружат…
Блудница
Город зарёванных улиц, плачущих окон –
Грудень опять бюллетенит.
К лавке, продрогшей в парке, прилёг на колени.
Ветренно. Зябнет. Нечем укрыться.
В небе распаханном зреет пороша.
Осень бредёт с Листопадом, с чудною ношей –
Жменькой солнечных крошек в дырявом кармане – счастье синичье.
Старый шарошник – с рогаткой – мнит себя городничим.
Осень прошла. Тень её задержалась,
Жухлый листок поцелуя
Груденю бросила, старого друга милу́я...
Ревность взыграла. Прошамкал:
– Ишшь, ты, ишо ноябрится!
Осень устало: – Ну, было... А что?..
Помнит только, что было мало, – вздыхает «блудница»,
Синего небушка ло́скут хранит, палочку от мороженного.
Грудень – лик её золотой в сердце своём примороженном.
Пока не дорисует сказку Бог
Посвящаю моей незабвенной бабушке Марии
Прошу, Дождь зеркала не разливай
Под дерево с душою обнажённой.
Её качает птичьей песней май,
А шепчется с листвою обожжённой.
Но так прекрасен осени ожог –
На землю льёт по капле свет шафранный,
Пока не дорисует сказку Бог,
Пока Зима не забинтует раны.
И о любви мечтается ещё,
Как будут платья шиться из жоржета.
И ветерок, весной морщины щёк,
Разгладит, разрумянит солнцем лето.
Прошу, Дождь, зеркала не надо лить,
Смертельно ранят отражения осколки.
Заштопать душу прилетит седая нить,
Но... в снежном стоге не найдёт она иголки.
Макнув перо в чернильницу небес...
Макнув перо в чернильницу небес,
В амбарной книге бух-учёт цыплячий
Вершит Сама. По строчке из чудес,
Ползёт перо вразвалку старой клячей.
– Довольно их! Шуты уже мертвы,
Лишь бубенцы качаются на ветках.
Ветрана вьёт веночки из травы.
Теряет голос птичья оперетка...
И дворник ритуальною метлой
Сгребает золотые трупы в кучи.
А после, он всплакнёт чуток в пивной,
И по «костям тропиночки» шаршучей,
Слетит домой скукоженным листом;
Он в эту осень на весну записан.
Там, кем-то свыше, в ранге несвятом.
Без аллегорий, цифер и дефисов.
На «до» и «после»
С Дождём-пьянчугой бродит Осень, распутно пропивая злато.
Один лишь глупенький художник ей верит, что она богата,
Забросив рамы и холсты, он очарован акварелью.
С ним пишет сам маэстро Дождь – чудной пейзаж его похмелья!
На каждой ветке вернисаж, портретами усыпан двор мой.
Их правит дворник дед Егор. Капризно Осень носик вздёрнув,
Следит за кисточкой-метлой: «Не то! Не так – горазд лишь портить!..»
Собака деда на свой лад пейзажи правит в натюрморты.
Хлебнув закатного вина, седлает Дождь мой подоконник –
Подкован и готов носить всю ночь бродягу резвый коник.
Дождь сбросит утром мокрый плащ, под плед зароется кленовый,
Уснёт счастливый, раздобыв для Осени шелка-обновы.
Любимой дарит зеркала, трюмо из каждой лужи сляпав.
Глядится Осень: «Хороша!» – приладив пёрышко на шляпу.
Хохочет Ветер, гладь зеркал морщинит перегаром южным.
Но Дождь ей вторит: «Хорош-ш-ша!» – рассыпавшись колье жемчужным...
Пришла нежданной Непогодь, и подвязав свой фартук драный,
Бинтует снежною тесьмой на деревах сквозные раны.
С телегой, полной Солнца светом, сбежал в туман небесный ослик.
Последней стаей журавлиной мир разделён на «до» и «после».
В кленовом сердце
Дождь сучит лениво пряжу –
Попадает синева.
Навязав, вновь распускает
Серым тучам рукава.
Китель Клёна – нараспашку,
Лишь одна звезда-медаль
Удержалась…
Остальные заковал мороз в хрусталь.
Клён храбрился: «Повоюем!
Нам бы только не стареть!»
Но... осеннего оркестра
Разлетелась звонко медь.
Отыграв сезон без фальши,
Отдыхает дирижёр.
На плече его синички,
Взять пытаются мажор...
К Клёну я прижмусь щекою,
Пусть оставит след коры.
В глубине в кленовом сердце
Всё ещё звучат хоры.
Знаю я, что будет дальше;
Ты проспишься, старина.
Осень выпила с тобою на прощание вина.
Табун избушек запряжённых
Стегал по окнам ураган
Нагайкой ледяной, по стенам...
И дом понёсся, бурей зван,
Глотая комья снежной пены.
И о-го-гокал внук и дед
Внутри избы-лихой коняги.
А на столе; остыл обед,
И, шкодил дух сбежавшей браги.
Кибитку, бывшей золотой,
Табун избушек запряжённых
Нёс. Тополь, выгнулся дугой,
Из колокольцев обожжённых
Его листвы прощальный звень
Гремел стеклянным баритоном.
А в кичке, вздетой набекрень,
В руках с трофейным патефоном,
Сидела в тюфяках Сама –
Старуха-Осень. В хляби тряской,
Её дырявая сума теряла;
Краски, пудру, маски...
Ещё вчера...
В старинных рамах акварели
Теряют солнечные пятна.
Сквозь них глядит в лазейки-щели
Сквозняк с душою необъятной.
С провисшего холста небес
Крошится стая шумных галок.
Лес, в ожидании чудес,
Надел ажурный полушалок.
Воткнула Осень в небо вяз –
Застыл в туманном киселе.
Носилась с ветерком, резвясь
Верхом на вязовой метле.
Ещё вчера... позолочённый –
Преображения мгновенны.
Наш мир, на зиму обречённый,
В студёном зеркале Морены
Вдруг отразится, скажет: «Ах!»
И… распадётся на осколки,
И в снежных кутаясь мехах,
Обрядит в путь последний ёлки.
И слово «вечность» праздный мир,
Покуда ночь не истекла,
Вдруг сложит, словно ювелир,
На льду из битого стекла.
Но не умолкнут флейты вёсен
В холодной, мёртвой круговерти.
Оставят Сказочник и Осень
На каждый городок по Герде.
