Когда приближаешься к верхнему входу в перестроенный зал Гетеанума и в дверном проеме появляется все то, чем теперь обрамлена сцена, то душа, предательски забыв все усилия, потраченные на работу с Nebenubungen, восклицает: не может быть! Когда же, наконец, входишь в зал и обозреваешь все понастроенное в нем и окончательно осознаешь, что, увы, это "может быть" и даже уже есть, то замираешь, словно оглушенный, не в силах некоторое время собраться ни с чувствами, ни с мыслями. Одним словом, переживаешь шок, даже в том случае, если все это уже видел на макете и на фотографиях; ибо реальность превосходит и то и другое. Макет - мал, условен и фрагментарен, фотографии не передают ни пространственных , ни цветовых переживаний.
Когда возвращается способность суждения, то, рождаясь непосредственно из созерцаемого, мысль однозначно и решительно сводится к одному: эти формы не могут принадлежать внутреннему пространству. Такое суждение, в принципе, способен родить в себе всякий, даже ничего не понимающий в искусстве. В самом деле, кому и что нужно объяснять, если, скажем, в его квартиру въедет грузовик? или, если в концертном зале от стены к стене проведут железную дорогу?
Тому, что предстает нам теперь на сцене Гетеанума, трудно даже название подобрать. Это что-то похожее на два кромлеха, что стоят в Стоунхедже. Но те-то стоят под открытым небом, а тут - зал! Положенная сверху на два кромлеха балка напоминает железнодорожную эстакаду, и по ней безбоязненно можно пускать настоящие поезда. Беспримерная для нашего времени, ушедшая вместе с тоталитарными режимами тяга к гигантизму в искусстве, ожила, таким образом, в большом зале Гетеанума, даже в более безвкусном, чем в "социалистическом реализме", исполнении.
О том, что "кромлехи" загораживают больше половины сцены для сидящих в зале на боковых местах, видимо, и говорить тут не стоит, ибо ясно: "кромлехи" - это самоцель, а публика в зале - явление теперь вторичное.
Пространство между "кромлехами" и краями сцены заколочено деревянными щитами. Приезжающим из России они сильно напоминают деревянные покрытия, которыми в Москве маскируют бронированные двери, устанавливаемые в квартирах в связи с обострением криминальной обстановки в городе. Щиты эти (они использованы и в других местах; заколоченный ими проем в одном из простенков напоминает аварийный выход в самолете) не просто безвкусны, они вызывающе антихудожественны, ибо общеизвестно - на каком высоком уровне умеют работать в Европе по дереву. Устанавливавший их, словно бы смеясь над нами, говорил себе: Если они уж и этого не поймут, то вместо искусства им, поистине, можно предложить все, что угодно! Мы склонны думать, что в эти щиты (и во многое другое) сознательно заложена провокация. Кто, войдя теперь в зал, не повернет тут же обратно, вынужден будет сделать над собой некое насилие: обмануть себя, извратив в себе естествен¬ное переживание прекрасного.
Но перейдем к сооружениям вдоль стен. Им также трудно подобрать название, трудно или даже невозможно объяснить их смысл и предназначение с точки зрения архитектоники внутренних пространств. Кто пытается видеть в перестроенном зале "музей" первого Гетеанума, просто не понимает, о чем говорит. В архитектуре, как и в любом искусстве, есть сфера свободного творчества, а есть непреложные нормы, не зависящие ни от каких смен стилей. Например, ни в каком строении нельзя колонну ставить базисом вверх, а капителью вниз. Если колонны, будь то наружные или внутренние, не несут на себе никакой нагрузки (архитрав - не нагрузка), то их заменяют пилястрами и т.д.
Нагороженное вдоль стен зала, - это ни колонны, ни пилястры. Они, пожалуй, напоминают контрфорсы средневековых крепостей, которыми укрепляли стены снаружи. Контрфорсы. кроме того, разбивали атакующего противника на малые группы, замкнутые с трех сторон, лишенные обозрения общего хода штурма.
В случае нового зала в роли такого "противника" выступает дневной, солнечный свет. По замыслу Рудольфа Штайнера и строителей обоих Гетеанумов свет этот, проникая через цветные стекла окон, должен был, смешиваясь, образовывать сложную игру цвета, демонстрируя научные воззрения Гете, для которого само голубое небо было уже теорией цвета. Рудольф Штайнер считал, что цветовое решение зала Гетеанума "...является законченным лишь после того, как его пронизывает свет" (GA 181, S.310). Теперь цвет и свет, разобщенные, замкнутые между контрфорсами, вынуждены просто капитулировать. Дневной свет теперь переживается в зале неуместным. Зал требует электрического освещения. Однако как сделано оно? На потолке среди пусть и очень плохо исполненных, но крайне спиритаульных живописных мотивов, вделан светильник. Своим внешним видом он производит впечатление, словно его нашли где-то на свалке, куда он был выброшен после многих лет эксплуатации в каком-то гигантском складе. Такой светильник был бы уместен, как деталь, скажем, в творении Тенгели на Базельском вокзале. На потолке большого зала Гетеанума он смотрится еще одной провокацией, грубым вызовом всякому художественному вкусу.
Опять-таки и контрфорсы сделаны так, чтобы никто из восхищающихся ими не мог бы потом оправдаться непониманием искусства. - Они четырнадцать раз повторяют внешний мотив Гетеанума, но так, что если мотив тот полон соразмерности, изящества, является несущим элементом здания - как и полагается быть колонне, - то, будучи повторен в контрфорсах, он представляет собой, можно сказать, исключительное архитектурное безобразие.
Однако задумаемся и над таким вопросом: Что это за явление - не разбирающиеся в искусстве антропософы? Ну хорошо, мы отказались от познания, предали Антропософию как Духовную науку, принимаем с восторгом любую галиматью, появляющуюся во вторичной антропософской литературе. Но искусство! - в каком еще Обществе мира столь много рисуют, лепят и т.д.? Мы не просто занимаемся искусством, но практически изучаем импульсы нового искусства. Так что же, о Боже, происходит с нами? Мы с удовлетворением воспринимаем крашенный под дерево бетон, чего не позволяет себе делать никто в мире - невообразимая безвкусица. Нас не травмирует аляповатый, грубый колорит живописи потолка (не могли даже с толком скопировать). У нас не вызывает вопроса: можно ли повторять роспись купола на лишь слегка вогнутом потолке? Мы буквально на каждом шагу имеем дело в новом зале с принципом колонны, "поставленной на капитель". Единственное, что , пожалуй, заслуживает внимания, так это обилие красного цвета на потолке, ибо в красном, по словам Рудольфа Штайнера, выражается гнев божий.
Такова внешняя, экзотерическая , "художественная" сторона перестройки зала. Но архитектура, пластика и живопись первого Гетеанума кроме художественности глубоко эзотеричны. Что же сделали с его эзотерикой теперь?
Начнем опять со сцены. Два "кромлеха" на ней суть не что иное, как две колонны - Якин и Боас, устанавливаемые в каждой солидной масонской ложе. Рудольф Штайнер необыкновенно много говорил об эзотерическом смысле этих колонн. Но на сцене они установлены не для изучения. Они там поставлены для других целей, чтобы указывать "знающим", что теперь на самом деле имеет место в Дорнахе, а может быть и за кулисами всего В.А.О. То есть мы вновь имеем дело со стремлением делать варенье из огурцов и солить землянику. Колонны исполнены даже с некой "претензией": размерами, псевдоантропософской манерой скашивать плоскости дан намек на колонны "наука" и "искусство", стоявшие в центре Мистерий Гибернии, о которых рассказывал Рудольф Штайнер. Получились, однако, ни колонны, ни кромлехи, а фрагмент модерного железнодорожного акведука.
Совершившие перестройку зала, несомненно, проявили известную гениальность. Но это гениальность зла. Они сумели художественно-эзотерические импульсы первого Гетеанума столкнуть с импульсами второго Гетеанума и так принудить их искажать и разрушать друг друга; разрушать также в наших астральных телах.
Вспомним, что говорил Рудольф Штайнер о стенах первого Гетеанума: "...замыкающие строение стены мыслятся совсем в другом, не традиционном смысле ...они открыты пространству, мировому пространству, ...этой цели служат и колонны, сопровождающие стены и отстоящие от них на некотором расстоянии. И все пластическое... сделано в связи с этим замыслом. Итак, душевно прозрачная стена в противоположность замыкающей простран¬ство стене. - Таков замысел." (Ibid., S. 306).
Так непосредственно, не правда ли, ясно становится нам, что за "музей" мы получили. Пластику, открытую макрокосму, помещают в "душевно замыкающих пространство стенах". И что же должна переживать теперь в новом зале душа, побуждаемая мотивом капителей открыться "мировому пространству"? А во что превращено "отстояние" колонн от стен? Во что превращены сами колонны? Представим себе на миг, что убран фанерный ложный потолок: что откроется нашему взору? А ведь Рудольф Штайнер предупреждал: "Целое ни в коем случае не должно носить декоративного характера..." (Ibid. S. 309).
Что сделано с капителями и мотивами цоколей, иначе как оккультным преступлением не назовешь. Из них понаделали символов, арабесок. Рудольф Штайнер же разъяснял: "Не¬посредственно из духовного мира пытались здесь творить, творить не символы, а духовную действительность, насколько она может теперь открываться." (GA 186, S. 285). Неужели все это для нас лишь пустые фразы? Ну а если не фразы, то задумаемся все-таки, что за "духовная действительность" непосредственно связана с формами первого, (а также и второго) Гетеанума. Рудольф Штайнер дает разъяснения и здесь: "...у нас имеласть возможность в мотивы капителей, цоколей внести эволюцию (мира). Капитель следующей колонны всегда развивается из предыдущей, органично, как это имеет место в природе" (GA 181, S. 306).
Ася Тургенева, опираясь на собственный опыт пишет: "Эти формы обладают также сознанием" (Erinnerungen an Rudolf Steiner, 1993, S. 93).
Г.А.Бондарев
'ОККУЛЬТНЫЙ ПОГРОМ ГЕТЕАНУМА'