Избранные стихотворения

Паноптикум

Я иду, а длинный ряд двоится,
Заполняя освещенный зал.
Мертвых лиц струится вереница
В отраженьи золотых зеркал.
Каждый день в своей точеной ванне
Умирает раненый Марат,
С каждым днем верней и постоянней
Жанны д Арк подъятый к небу взгляд.
Как вчера, печальный и влюбленный,
Над Психеей вкрадчивый Амур.
Я касаюсь с лаской затаенной
Бледных рук у гипсовых фигур.
В этой жизни - сам живой и тленный
Дух мой, зыбкий и кипучий вал,
На камнях пучины многопенной
Лишь на миги делает привал.
Вот ему и сладостны, и милы
Плотный камень, гибкий воск и медь,
Все, что может взятый у могилы
Легкий миг в себе запечатлеть.
Оттого люблю я черных мумий
Через вечность чистые черты.
И, в минуты тягостных раздумий,
Восковые куклы и цветы.


 Весна

Приползла лукавая, вся талая,
И в угрюмом городе, в камнях,
Распустила слухи небывалые,
Что погибнут улицы на днях.
Что идет веселая, шумливая
Из лесов зеленых и полей
Рать весны, раздольная, гулливая,
Против серых зданий и людей.
Целый день шептала и морочила,
У прохожих путалась в ногах,
Шелестела в скверах олисточенных,
Лошадей пугала на углах.
А под вечер стихла, утомленная,
Разлеглась на гулкой мостовой,
К тротуарам сонным, покоренная,
Прилегла упрямой головой.
Но мигала до утра пугливая
Фонарей блестящая гряда,
И дрожала, вся нетерпеливая,
Под мостами сжатая вода.



 Фонарик

Как фонарик, свечусь изнутри
И не знаю, как скрыть от прохожих,
Что в кармане открытка и три
Телеграммы, по подписи схожих.

Узко сомкнуто жизни кольцо.
В нем нас двое - и оба у цели.
Засмеяться бы прямо в лицо
Джентльмену в бобровой шинели.

Перечту телеграммы - их три -
И на каждую дважды отвечу.
Как фонарик, свечусь изнутри -
Телеграммы с открыткою - свечи.



 Вода

Как кровь уходит из синей вены,
Ушла из плена зловонных труб
Вода живая с кипящей пеной,
И город плачет - угрюм и скуп.
Легка, подвижна, к истокам темным,
К лугам поемным, к седым лесам,
Течет и плещет, светло бездомна,
Сродни и солнцу и небесам.
Сверкает лентой, струей искрится,
И путь все длится, и мир звенит,
Взлетает птицей, прыгнет, как львица,
Ревет в порогах, в болотах - спит.
Поют ей песни и пьют скитальцы,
Но тщетно "сжалься" иссохших губ,
И тщетно город вздымает пальцы,
Сухие пальцы фабричных труб.



 Мумия

Лежит пустая и простая
В своем раскрашенном гробу,
И спит над ней немая стая
Стеклянноглазых марабу.
Упали жесткие, как плети,
Нагие кисти черных рук.
Вы прикоснетесь - вам ответит
Сухих костей звенящий стук.
Но тело, мертвенному жалу
Отдав живую теплоту,
Хранить ревниво не устало
Застывших линий чистоту.
Улыбка на лице овальном
Тиха, прозрачна и чиста,
Открыла мудро и печально
Тысячелетние уста.
Лежит пустая и простая
В своем раскрашенном гробу,
И спит над ней немая стая
Стеклянноглазых марабу.


Баллада

Поднес фиалки даме паж
(Весна в лугах дымилась) -
Влюблен был в даму паж - она
О рыцаре томилась.

Мадонне рыцарь посвящал
Досуги и молитвы,
Ее обитель защищал
И пал в разгаре битвы.

Но жизнь в раю была грустна,
И плакал он о даме.
Пошла в монахини она
(А луг пестрел цветами).

Смеялась жизнь кругом - она ж
За упокой молилась.
Фиалки рвал, стеная, паж
(Весна в лугах дымилась).

Взвивались жаворонки ввысь,
Гоня ночные страхи,
Мораль - к Мадонне не стремись
И не иди в монахи.




  * * *

Как много женщин ты ласкал
и скольким ты был близок, милый.
Но нес тебя девятый вал
ко мне о неудержимой силой.
В угаре пламенных страстей,
как много ты им отдал тела.
Но матерью своих детей
Ты ни одной из них не сделал.
Какой святой тебя хранил?
Какое совершилось чудо?
Единой капли не пролил
ты из священного сосуда.
В последней ласке не устал
и до конца себя не отдал.
Ты знал? О, ты наверно знал,
что жду тебя все эти годы.
Что вся твоя и вся в огне,
полна тобой, как медом чаша.
Пришел, вкусил и весь во мне,
и вот дитя - мое, и наше.
Полна рука моя теперь,
мой вечер тих и ночь покойна.
Господь, до дна меня измерь, -
я зваться матерью достойна.



 
* * *

О, тяготы блаженной искушенье,
соблазн неодолимый зваться "мать"
и новой жизни новое биенье
ежевечерне в теле ощущать.

По улице идти как королева,
гордясь своей двойной судьбой.
И знать, что взыскано твое слепое чрево
и быть ему владыкой и рабой,
и твердо знать, что меч господня гнева
в ночи не встанет над тобой.

И быть как зверь, как дикая волчица,
неутоляемой в своей тоске лесной,
когда придет пора отвоплотиться
и стать опять отдельной и одной.



 
* * *

Быть бы тебе хорошей женою,
матерью детям твоим.
Но судил мне господь иное,
и мечты эти - дым.

По суровым хожу дорогам,
по путанным тропинкам иду.
По пути суровом и строгом
ненадолго в твоем саду.

Рву цветы и сочные злаки,
молюсь имени Твоему.
Но ворчат за стеной собаки:
- Чужая в дому.

А как жаль оставить тебя за стеною..
Слезы в глазах - как дым...
Как бы я хотела быть твоей женою
И матерью детям твоим.



 
* * *

О, сестры милые, с тоской неутолимой,
В вечерних трепетах и в утренних слезах,
С такой мучительной, с такой неукротимой,
С несытой жадностью в опущенных глазах,

Ни с кем не вяжут вас невидимые нити,
И дни пустынные истлеют в мертвый прах.
С какою завистью вы, легкие, глядите
На мать усталую, с ребенком на руках.

Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке.
О, бедные, ну как помочь вам жить,
И темным вечером в пустые ваши руки
Какое солнце положить?




Библия

Ее на набережной Сены
В ларце старуха продает,
И запах воска и вербены
Хранит старинный переплет.
Еще упорней и нетленней
Листы заглавные хранят
И даты нежные рождений
И даты трудные утрат.
Ее читали долго, часто,
И чья-то легкая рука
Две-три строки Экклезиаста
Ногтем отметила слегка.
Склоняюсь к книге. Вечер низок.
Чуть пахнет старое клише.
И странно делается близок
Моей раздвоенной душе
И тот, кто счел свой каждый терний,
Поверив, что господь воздаст,
И тот, кто в тихий час вечерний
Читал Экклезиаст.



Покой

                     Есть в русской природе усталая нежность.
                                                                             Бальмонт.

Мне снятся русские кладбища
В снегу, по зимнему чисты,
В венках стеклянных ветер свищет
И гнет усталые кресты.

Переступивших и достойных
Равняет утренняя мгла,
И так смиренно, так спокойно,
Так много грусти и стекла!

Прилечь, притихнуть, стать, как иней.
Как этот хрупкий, скрипкий снег,
И белых туч на кровле синей
Следить прозрачный легкий бег.

И знать, что скорби и волненья
Сквозь этот снеговой покой
Не тронут скорбного успенья
Своею цепкою рукой.


 * * *

В маленькой заклеенной загадке,
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипяти сантимной,
Пишут мне печально и интимно,
Что Володя думает жениться,
Но поедет летом за границу,
Чтоб со мною повидаться снова,
Что сильна, должно быть, власть былого.
Добавляют также осторожно,
Что жена его совсем ребенок,
В мужа без ума влюбленный,
Что ее сломить легко и просто можно.
Чувствую их острые намеки,
Страх и опасенья, чтобы мой далекий
Вновь не стал бы близким и безвластным.
Пишут мне, как женщине опасной.
Верен их расчет и очень - очень тонок.
Но того не знают,
Что не львица светская, - ребенок
Проведет с письмом всю ночь, рыдая,
И о ней, страдающей украдкой,
Не напишут никому интимно
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипятисантимной.



 СЕРДЦЕ В ВАТКЕ.

Положу свое сердце в ватку,
Как кладут золотые браслеты.
Пусть в суровой за счастье схватке
Не следит суеверно приметы.
На победу надежды шатки,
Неудачу пророчат ответы.
Положу свое сердце в ватку,
Как кладут золотые браслеты.




* * *

Было тело мое без входа,
и палил его черный дым.
Черный враг человечьего рода
наклонялся хищно над ним.

И ему, позабыв гордыню,
отдала я кровь до конца
за одну надежду о сыне
с дорогими чертами лица.
<1921>



* * *

Да, говорят, что это нужно было...
И был для хищных гарпий страшный корм,
и тело медленно теряло силы,
и укачал, смиряя, хлороформ.

И кровь моя текла, не усыхая -
не радостно, не так, как в прошлый раз,
и после наш смущенный глаз
не радовала колыбель пустая.

Вновь, по-язычески, за жизнь своих детей
приносим человеческие жертвы.
А Ты, о Господи, Ты не встаешь из мертвых
на этот хруст младенческих костей!

<1921>



* * *

Не снись мне так часто, крохотка,
мать свою не суди.
Ведь твое молоко нетронутым
осталось в моей груди.

Ведь в жизни - давно узнала я -
мало свободных мест,
твое же местечко малое
в сердце моем как крест.

Что ж ты ручонкой маленькой
ночью трогаешь грудь?
Видно, виновной матери -
не уснуть!
<1921>




Людовику XVII
Фрагмент

Народной ярости не внове
Смиряться страшною игрой.
Тебе, Семнадцатый Людовик,
Стал братом Алексей Второй.

И он принес свой выкуп древний
За горевых пожаров чад,
За то, что мерли по деревне
Мильоны каждый год ребят.

За их отцов разгул кабацкий
И за покрытый кровью шлях,
За хруст костей в могилах братских
В маньчжурских и иных полях.

За матерей сухие спины,
За ранний горький блеск седин,
За Геси Гельфман в час родин
Насильно отнятого сына.

За братьев всех своих опальных,
За все могилы без отмет,
Что Русь в синодик поминальный
Записывала триста лет.

За жаркий юг, за север гиблый
Исполнен над тобой и им,
Неукоснительно чиним,
Закон неумолимых библий.

Но помню горестно и ясно -
Я - мать, и наш закон - простой:
Мы к этой крови непричастны,
Как непричастны были к той.
<1922>



* * *

О, эта женская Голгофа! -
всю силу крепкую опять в дитя отдай,
носи в себе, собой его питай -
ни отдыха тебе, ни вздоха.

Пока, иссохшая, не свалишься в дороге -
хотящие прийти грызут тебя внутри.
Земные правила просты и строги:
рожай, потом умри.
<1922>


 
* * *

Расчет случаен и неверен -
что обо мне мой предок знал,
когда, почти подобен зверю,
в неолитической пещере мою
праматерь покрывал.

И я сама что знаю дальше
о том, кто снова в свой черед
из недр моих, как семя в пашне,
в тысячелетья прорастет?
<1925>