Минский Николай Максимович (1855-1937) Сборник стихотворений - 2
Содержание
Биографическая справка
14. Наше горе
15. Пред зарею
16. В деревне
18. Последняя исповедь
19. Белые ночи
21. На чужом пиру
22. <Из поэмы "Песни о родине">. Песнь первая
23. "Есть гимны звучные, - я в детстве им внимал..."
24. Гефсиманская ночь
25. Ноктюрн ("Полночь бьет... Заснуть пора...")
26. Дума
27. "Не утешай меня в моей святой печали..."
28. "Как сон, пройдут дела и помыслы людей..."
29. Октавы ("Окончена борьба. Пустая спит арена...")
30. Над могилой В. Гаршина
31. На корабле
32. Волна
33. Посвящение ("Я цепи старые свергаю...")
34. Осенняя песня
35. Вечерняя песня
36-41. Эпиграммы
1. "Переводимы все - прозаик и поэт..."
2. Один из многих
3. Честному поэту
4. П-у
5. "Сперва блуждал во тьме он..."
6. "Вестнику Европы"
45. "Насытил я свой жадный взор..."
"Много-много жизней пришлось пережить за свою жизнь и каждая рождала
другие песни.
Вышел я на дорогу в темное ненастье. Над поэзией стоял стон
некрасовских бурлаков. Лучшие из молодежи шли на муки во имя народа, который
выдавал их урядникам. Правительство ссылало и вешало. Моя первая книга
стихов была сожжена, и жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал, меня:
"Кого вы разумели под скалами и волнами?" От ссылки спасла какая-то
амнистия. Прибавьте религиозные сомнения... Прибавьте Достоевского, до того
полюбившего жизнь, что ушел с Алешей в монастырь. Толстого, до того
полюбившего людей, что стал проповедовать неделание. Что оставалось поэзии,
кроме отчаянья, нытья, усталости? Первая жизнь.
Но ядро сохранилось нетронутым: непокорное "я" и мечта о боге.
Покойный С. Венгеров в своей Истории Русской Литературы уделяет мне
"печальное титло отца русского декадентства". Принимаю это титло без
гордости и без раскаяния. Пришлось первому порвать с самодовольными и
вступить на опасную тропу "холодных слов". Вторая жизнь.
Опасная тропа вела вверх. К мэоническим восторгам. К храму над
пустотой. К двум путям добра. К вечным песням. Третья жизнь.
И внезапный обрыв. Первая революция. Изгнание. Рабство случайного
труда. Пробуждение среди бессильной, бездорожной эмиграции. Чем будешь ты,
моя четвертая жизнь?" {Н. Минский, Из мрака к свету. Избранные
стихотворения, Берлин - Пб. - М., 1922 [Предисловие].}
Так писал Минский в 1922 году, оказавшись вдали от родины, на чужбине,
не зная, что ожидает его впереди, но имея за плечами долгую жизнь,
отмеченную такими крайними увлечениями, которые вряд ли выпадали на долю
кого-либо еще из русских литераторов того времени.
Его настоящее имя Николай Максимович Виленкин. Родился он 15 (27)
января 1856 (по менее достоверным источникам 1855) года в селе Глубоком
Виленской губернии в небогатой еврейской семье. Когда Минскому исполнилось
двадцать шесть лет, он принял православие.
В юности приходилось туго: черта оседлости лишала человека многих
прав. Нужно было рассчитывать только на свои силы. В 1875 году Минский
окончил с золотой медалью гимназию, получив право поступить в университет.
Он слушал лекции на юридическом факультете Петербургского университета, по
окончании которого получил специальность юриста и степень кандидата прав. Не
имея заработка, он поступил домашним учителем в богатую семью барона Г.
Гинзбурга, вместе с которой жил некоторое время в Италии и Франции.
Юридической практикой Минский не занимался и не интересовался ею: все его
помыслы сосредоточились уже на литературе. Он успел напечатать много
обличительных стихов, в том числе на страницах "Вестника Европы", одного из
самых солидных русских журналов. Известность в народовольческих кругах
получила его свободолюбивая поэма "Последняя исповедь", опубликованная
нелегально. В это время и произошло описанное Минским событие: сборник его
гражданских стихотворений, уже отпечатанный, был изъят цензурой и уничтожен
(в 1883 году). Сохранилось считанное количество экземпляров. Еще через год
запрещается к печати обличительная поэма Минского "Гефсиманская ночь". По
этому поводу состоялось объяснение автора с самим министром внутренних дел
графом Д. А. Толстым. Это был конец "первой жизни".
Назревавший исподволь поворот завершился тем, что Минский отходит от
прежних кумиров и начинает искать "новых богов". Он погружается в изучение
идеалистической философии (и сам создает субъективистскую философскую
систему "мэонизма"), сближается с редакцией реорганизованного "Северного
вестника", где его уже знали по опубликованной еще в 1884 году в киевской
газете "Заря" статье "Старинный спор", в которой Минский со всей страстью
неофита выступил в защиту "самостоятельной поэзии", свободной от
публицистики и проповедующей лишь "вечное и чистое". Это была первая в
России декларация принципов "новой поэзии". С видимым удовольствием он
председательствует на заседаниях Религиозно-философского общества. Круг
интересов его разнообразен: он пишет много стихов, изучает языки и переводит
(в числе других переводов Минского имеется и полный перевод "Илиады"),
печатает статьи и философские трактаты.
Так началась "вторая жизнь" Минского. В это время (1890-е - начало
1900-х годов) Минским и было завоевано "титло отца русского декадентства".
Он отказывается от гражданской тематики, целиком переходя на позиции
"чистого искусства". Свою философскую систему, в которой значительное место
отводилось пропаганде "новых" взглядов на искусство, он изложил в нашумевшем
трактате "При свете совести" (1890), которому дал многозначительный
подзаголовок: "Мысли и мечты о цели жизни". Созданная здесь теория
"мэоаизма" полностью основывалась на идеализме Канта и его положении о
непознаваемости мира. Из этого положения Минский делает вывод о
естественности и прямой причинной обусловленности стремления человека к
"небывалому", "запредельному", "бесконечному". Он пишет: "...ограниченное
пространство терзает и, как крышка гроба, давит нас своей ограниченностью...
Мы устремляемся вперед, окрыляемся надеждою, не отыщется ли где-нибудь там,
среди созвездий, то пространство, которое одно желанно и священно и
успокоило бы душу... Пусть бесконечности нет, но стремление души вырваться
из оков конечного - это стремление бесконечно". {Н. Минский, При свете
совести. Мысли и мечты о цели жизни, СПб., 1890, с. 181-182.} Сама по себе
мало примечательная, теория "мэонизма" вдохновила, однако, Минского на
создание нескольких важных произведений, среди которых значительностью и
поэтическим совершенством выделяется стихотворение "Как сон пройдут дела и
помыслы людей...".
Разочарование в жизненных идеалах и отказ от борьбы - вот главные темы
поэзии Минского этих лет. Вместе с тем его творческая активность в
предреволюционные годы была чрезвычайно высока.
С наступлением 1905 года дело коренным образом меняется. Во
взглядах, настроениях и поведении Минского произошел новый крутой поворот.
Началась "третья жизнь", с новыми заботами и новой тематикой творчества.
Минский ищет поля деятельности, он страстно хочет принять участие в
общественной жизни. Он добивается разрешения на издание
общественно-политической газеты, некоторое время подыскивает сотрудников,
однако, не встретив ни в ком из близких людей сочувствия своей деятельности,
предоставляет газету в распоряжение ЦК большевиков. Это была знаменитая
"Новая жизнь", на страницах которой был напечатан ряд важнейших работ В. И.
Ленина (статья "Партийная организация и партийная литература" и другие),
"Заметки о мещанстве" М. Горького, партийные документы, революционные стихи
и т. д. На какой-то промежуток времени "Новая жизнь" оказалась единственной
в России легальной большевистской газетой. Сам Минский напечатал в газете
свой известный "Гимн рабочих", вызвавший насмешки со стороны недавних
союзников по символизму (например, Брюсова). В декабре 1905 года на двадцать
седьмом номере газета была закрыта. Минский как редактор был арестован и
привлечен к уголовной ответственности, но вскоре был выпущен под залог и
эмигрировал за границу.
В эмиграции Минский прожил до 1913 года. Здесь он напечатал
несколько статей, в которых объяснял свое участие в большевистском органе
тем, что хотел придать освободительному движению "религиозный характер". Он
так же искренне раскаивался сейчас в этом, как искренне несколько лет назад
увлекся революцией.
Решив вернуться на родину, он направил из Парижа на имя министра
юстиции Щегловитова прошение о помиловании. 6 сентября 1913 года Николай II
вынес резолюцию, согласно которой Минскому разрешался беспрепятственный
въезд в Россию. Восьмилетняя эмиграция кончилась, поэт вернулся на родину.
Однако, судьба судила иначе: через год Минский по частному поводу ненадолго
выехал за границу, где его застала мировая война; он снова оказался
отрезанным от родины, и на этот раз навсегда.
К этому времени в критике полностью сложилось представление о
Минском-поэте. Оно было выражено Григорием Полонским: "Как поэт, Минский не
принадлежит к числу однажды рожденных. Напротив, он рождался не раз, умирал
и воскресал не однажды и, если не считать кратковременных роздыхов, которые
он себе предоставляет, переходя из одной фазы поэтического и духовного
перевоплощения в другую, то его можно себе представить не иначе как в
процессе беспрерывного рождения... Минский не столько творит в своей поэзии,
сколько очищается и освобождается от сотворенного и содеянного и часто с
таким расчетом, чтобы от последнего, по возможности, и след простыл".
{"Русская литература XX века, под редакцией С. Венгерова", т. 1, М., 1914,
с. 369.}
После революции, оказавшись за границей, Минский не воспользовался
возможностью вернуться в Россию; но он держался строго в стороне от
белоэмигрантской среды. Более того, как только установились дипломатические
отношения между Советской Россией и Англией, Минский поступил на службу в
советское полпредство в Лондоне, где прожил вплоть до 1927 года, имея
советский паспорт. {См.: И. М. Майский, Воспоминания советского дипломата.
1925-1945 гг., М., 1971, с. 31, 53.} Разрыв дипломатических отношений с
Лондоном заставил Минского покинуть Англию. Он переехал во Францию и
последние десять лет жизни прожил в Париже в полном уединении, никуда не
выезжая и мало с кем встречаясь. {См.: М. Чарный, У Николая Минского. -
"Октябрь", 1965, No 12, с. 192.} Стихов он уже не писал. Умер Минский в
Париже 2 июля 1937 года.
Стихотворения Минского много раз переиздавались отдельными
сборниками. Это прежде всего уничтоженный цензурой сборник 1883 года; затем
сборник "Стихотворения", изданный в 1887 году и перепечатанный через год с
того же набора в виде второго издания. В 1901 году в Петербурге выходит
сборник новых стихотворений Минского - "Новые песни". Наконец, в 1907 году в
Петербурге печатается "Полное собрание стихотворений" в четырех томах,
подготовленное, очевидно, самим Минским, но вышедшее уже в его отсутствие и
с целым рядом цензурных искажений. Последний стихотворный сборник был издан
Минским в 1923 году в Берлине под заглавием "Из мрака к свету". Он содержал
главным образом избранные произведения из числа опубликованных ранее;
стихотворений, написанных после 1907 года, здесь почти не было.
14. НАШЕ ГОРЕ
Не в ярко блещущем уборе
И не на холеном коне
Гуляет-скачет наше Горе
По нашей серой стороне.
Пешком и голову понуря,
В туманно-сумрачную даль
Плетется русская печаль.
Безвестна ей проклятий буря,
Чужда хвастливая тоска,
Смешна кричащая невзгода.
Дитя стыдливого народа,
Она стыдлива и робка,
Неразговорчива, угрюма,
И тяжкий крест несет без шума.
И лишь в тени родных лесов,
Под шепот ели иль березы,
Порой вздохнет она без слов
И льет невидимые слезы.
Нам эти слезы без числа
Родная муза сберегла...
<1878>
15. ПРЕД ЗАРЕЮ
Приближается утро, но еще ночь.
(Исайя, cл. 21, 12)
Не тревожься, недремлющий друг,
Если стало темнее вокруг,
Если гаснет звезда за звездою,
Если скрылась луна в облаках
И клубятся туманы в лугах:
Это стало темней - пред зарею...
Не пугайся, неопытный брат,
Что из нор своих гады спешат
Завладеть беззащитной землею,
Что бегут пауки, что, шипя,
На болоте проснулась змея:
Это гады бегут - пред зарею...
Не грусти, что во мраке ночном
Люди мертвым покоятся сном,
Что в безмолвии слышны порою
Только глупый напев петухов
Или злое ворчание псов:
Это - сон, это - лай пред зарею...
<1878>
16. В ДЕРЕВНЕ
Я вижу вновь тебя, таинственный народ,
О ком так горячо в столице мы шумели.
Как прежде, жизнь твоя - увы -полна невзгод,
И нищеты ярмо без ропота и цели
Ты всё еще влачишь, насмешлив и угрюм.
Та ж вера детская и тот же древний ум;
Жизнь не манит тебя, и гроб тебе не страшен
Под сению креста, вблизи родимых пашен.
Загадкой грозною встаешь ты предо мной,
Зловещей, как мираж среди степи безводной.
Кто лучше: я иль ты? Под внешней тишиной
Теченья тайные и дно души народной
Кто может разглядеть? О, как постигнуть мне,
Что скрыто у тебя в душевной глубине?
Как мысль твою прочесть в твоем покорном взоре?
Как море, темен ты, - могуч ли ты, как море?
Тебя порой от сна будили, в руки меч
Влагали и вели, - куда? - ты сам не ведал.
Покорно ты вставал... Среди кровавых сеч
Не раз смущенный враг всю мощь твою Изведал.
Как лев бесстрашный, ты добычу добывал,
Как заяц робкий, ты при дележе молчал...
О, кто же ты, скажи: герой великодушный
Иль годный к битве конь, арапнику послушный?
1878
18. ПОСЛЕДНЯЯ ИСПОВЕДЬ
Внутренность каземата. Пять часов утра. На железной койке лежит исхудалый
юноша. За дверью шаги и бряцание ключей. Заключенный быстро садится. Входит
священник с распятием; в глубине смутно видны фигура в красной рубахе и
солдаты.
Священник
Во имя
Отца и сына и святого духа,
Аминь!
Молчание.
Очнись, мой сын! Великий миг
Приблизился...
Молчание.
Мне краткие мгновенья
Беседовать позволено с тобой:
Не трать, мой сын, мгновений дорогих!
Молчание.
На страшный путь ты должен запастись
Спокойствием и бодростью... Я мир
Душе твоей несу.
Осужденный
(оглядываясь и указывая на палача)
А этот телу?
Священник
И я, и он - покорные послы
Пославших нас: небесной власти - я,
А он - земной. Я вестник всепрощенья
И благости творца, а он... он казни
Невольный вестник...
Осужденный
Ты сперва простишь,
А он потом казнит меня - не так ли?
Священник
Людская казнь свершится и пройдет,
Но вечною пребудет благость божья;
Не отвергай последний дар любви -
Земной залог господня примиренья.
Покайся, сын, в грехах...
Осужденный
Старик,
Уйди! В моих раскаявшись грехах,
Смертельный грех я б совершил пред смертью.
На грех такой меня духовный пастырь
С распятием в руках склоняет!..
Священник
Сын мой,
Между тобой и судьями твоими
Не я судья. Молитву я, не суд
Пришел творить. Молись, дитя, и кайся!
Осужденный
Пусть будет так! Услышь же ты, старик,
Предсмертное раскаянье мое!
Прости, господь, что бедных и голодных
Я горячо, как братьев, полюбил...
Прости, господь, что вечное добро
Я не считал несбыточною сказкой.
Прости, господь, что я добру служил
Не языком одним медоточивым,
Но весь - умом, и сердцем, и руками...
Прости, господь, что родине несчастной
И в смертный час я верен остаюсь,
Что я, рабом родившись меж рабами,
Среди рабов - свободный умираю.
Прости, господь, что я к врагам народным
Всю жизнь пылал священною враждой,
Что я друзьям не изменял в несчастье,
Что вырывал из хищных лап злодеев
Невинные истерзанные жертвы;
Что гадине смертельно-ядовитой
Я притуплял отравленные зубы;
Что я смутил безумным воплем мести
Развратный пир прожорливых святош,
Что я убийц казнил за их убийства...
Священник
Молчи, молчи! Ты раны растравляешь,
И без того зияющие в сердце
Твоем больном. Последнюю молитву
Не так творят. Есть тихие слова
Любви, прощенья... Слушай, сын мой: если
За тяжкий грех заслуженную кару
Теперь несешь, - пусть льется горячо
Пред господом раскаянье твое!
Он милостив. Раскаявшийся грешник
Ему милей, чем тот, кто не грешил.
Но если ты безвинно умираешь,
Вдвойне теплей и ярче пусть горит
Последняя твоя молитва богу!
Идя на казнь невинно, помолись
Тому, кто сам невинно был казнен;
Вручи себя тому, кто нам когда-то
Себя вручил. Ты скорбь свою поведай
Тому, кто сам скорбел лютейшей скорбью.
Молись тому пред казнию, кому
Во время казни подражать ты должен,..
И он казнен за бедных и голодных,
Но в смертный час врагов не проклинал.
Осужденный
Ты задевать умеешь струны сердца.
Я сам, старик, продумал о Христе
Последний день своей недолгой жизни.
И много, много думал я...
Священник
И что же?
Осужденный
И я решил, что если на Голгофе
Века назад своей святою кровью
Грехи людей Христос бы искупил,
То не было б моей сегодня казни...
Священник
Его пути для нас непостижимы...
Осужденный
Молчи, старик! Ты слышишь ли далекий
Зловещий гул? То праздная толпа
На смерть мою сбирается глазеть...
Теперь, старик, дерзнешь ли ты о боге
Мне говорить? О, если б в небесах
И жил господь, то, этот гул услышав,
В себе самом он стал бы сомневаться...
(Прислушивается)
Толпа растет... всё ближе... и о чем
Кричит она? То крики нетерпенья,
Или восторг, иль шутки площадные?
О, подожди, народ нетерпеливый!
Уж близок час, затихнет скоро сердце,
Что лишь к тебе любовью билось страстной,
Лишь за тебя скорбело и молилось...
Народ! народ! Жених свою невесту
Не любит так, как я любил тебя!
Народ... Мой слух ласкало это слово,
Как музыка небес... В часы сомненья
Я воскресал мечтою о тебе,
Как жаркою молитвой. Дом родимый,
Отца и мать безропотно я бросил
И лишь тебе, как бы отшельник богу,
Я посвятил всю жизнь, все силы духа...
С тех пор иных не ведал я печалей,
С тех пор иных я радостей не знал.
Там, в тишине твоих полей просторных,
Там, в суете твоих лачужек тесных, -
Там плакало, там радовалось сердце...
О, горький час! ты горше часа смерти!
(Задумывается)
Меня везут в позорной колеснице.
Я на глазах обманутых народа
Свою любовь к народу искупаю...
А он молчит... Ничья рука не в силах
Повязку лжи сорвать с его очей...
День радости врагам ты подаришь...
Но нет! Клянусь, я отравлю им радость
И грудь толпы заставлю трепетать!
Я не совсем бессилен, - умереть
Осталось мне, и грозное оружье
Я на врагов скую из этой смерти...
Как надо жить, людей не научил я,
Но покажу, как надо умирать.
Пусть палачи от злобы побледнеют...
Священник
Прощай, мой сын! Сюда с надеждой шел я,
С отчаяньем отсюда удаляюсь;
Не дал господь мне, своему слуге,
Твой тронуть дух...
Осужденный
Вы - слуги божьи? Так ли?
Но для кого ваш бог страдал и умер?
Кому служил он? Сильным? Богачам?
Зачем же вы с сильнейшими в союзе?
Как верных псов, над овцами своими
Назначил вас блюсти небесный пастырь, -
Зачем же вы с волками подружились?
Из всех врагов презреннейшие вы!
Трусливые, со сладкими словами,
Изменники, лжецы и лицемеры!
Что нам в словах возвышенных и добрых!
Полезнее нет силы, чем огонь,
И без огня зверями были б люди.
Но изверг тот, кто тихомолком пламя
Под хижину подбросит бедняка.
Так и любовь, прощение и кротость -
Великие, священные слова;
Но те слова кому вы говорите?
Зачем меня учить теперь прощенью
Явился ты? Я - слабый, бедный узник,
Что через час уснет могильным сном...
О, если б ты и убедил меня,
Скажи, кому нужна моя пощада?..
Зачем с такой же речью о прощеньи
Ты не пошел к моим всесильным судьям?
Их убедив, ты спас бы тотчас жизнь...
Так вы всегда: когда бедняк без хлеба
В виду безумных пиршеств издыхает,
Вы к бедняку подходите с крестом
И учите умеренности скромной...
Когда народ в цепях тирана стонет,
Смирению вы учите народ.
Тому ль учил божественный учитель?
На то ль дал крест, чтобы исподтишка
Его крестом вы слабых убивали?
Когда я смерть приму на эшафоте
И громко лгать начнут все языки,
Скажи, о чем народу скажешь в церкви?
Что к свету я стремился? Божий храм
Кто осквернит кощунственною ложью?
О бедный край мой! Море гнусной лжи
Тебя залило мутными волнами
Со всех концов: в семействе лжет отец
Перед детьми, а в школе лжет учитель,
В твоих церквах лгут слуги алтарей...
Поверь, что мне палач стократ милее,
Чем лживый поп.
(Обращаясь к палачу)
Невольный вестник казни!
Ну, начинай! Надеюсь, ты свое
Успешнее исполнишь порученье...
Палач выходит на середину каземата. Священник медленно и дрожа
всем телом удаляется. Осужденный смотрит ему вслед.
Как он дрожит! Как бледен! Эй, старик,
Постой! В твоих глазах я встретил слезы,
И голос твой дышал ко мне участьем...
Твое лицо я первое в тюрьме
Беззлобное увидел... Перед смертью
Укоров я не слышал от тебя...
Старик! твою я презираю рясу,
Но доброе под ней, быть может, сердце...
Как поп - мне враг, как человек - быть может,
Ты мне и друг... Прими же в благодарность
Ты мой поклон и теплое спасибо!..
Кланяется священнику; палач связывает ему руки.
1879
19. БЕЛЫЕ НОЧИ
НОЧЬ ПЕРВАЯ
Румянцем чахоточным слабо горя,
Вечерняя медленно гаснет заря,
Болезненно гаснет - и не угасает...
На западе отблеск еще не исчез,
И белая ночь среди бледных небес
Больную зарю обнимает.
С той ночью не свыкшись с младенческих лет,
Заснуть нелегко в час урочный.
На землю струится безжизненный свет,
Все краски подернуты дымкой молочной.
Светло. Не бросают предметы теней.
Нет блеска в цветах. Все слились переливы.
Лучи не мерцают игрой прихотливой,
И ближе всё кажется, больше, белей...
Светло, будто днем, и знакомой картины
Кругом различаются ясно черты:
Цветущие, в белых букетах, рябины,
Березы растрепанной кудри-листы,
Веселый наряд разодетой сирени,
Акации женственной желтый цветок,
Высокие сосны и низкий дубок,
И тополь случайный, а там, в отдаленьи,
Туман или пыль на бесплодных лугах.
Всё то же, как днем, только в прежних чертах
Иное сквозит выраженье. Природа
Знакомым покойником кажется мне...
Щемящая боль и тупая невзгода
Незримо разлиты в больной тишине
И в белом мерцании северной ночи.
Уставив на землю открытые очи,
Со скорбью, застывшей на бледных устах,
Тревожно и молча, с лицом помертвелым,
Широко закутана саваном белым,
Бесстрастно лежит эта ночь в небесах,
Как будто в гробу...
Эти ночи пугают
Всех жизнью довольных. Они убегают
В те страны, где тени к лобзаньям манят,
Где страстью и негою звезды горят.
Но я полюбил тебя, мне ты - подруга,
О севера ночь! Мне отрадно встречать
Твой призрачный взор: в нем я вижу печать
И повесть читаю иного недуга,
Страданий иных...
Этот свет без светил,
Без звезд небеса, тяжкий сон без видений,
Объятья без ласк и печаль без волнений,
Без тайн красота, жизнь без жизненных сил
И смерть без боязни - увы! мне знакомы
Черты этой вялой, бессильной истомы...
Бежит от усталых очей моих сон,
В усталую душу тревога стучится,
И скорби родник снова в сердце сочится,
Заветной струны снова слышится звон.
Давно она тайно звенит. Ее звуки
В душе без исхода теснятся давно.
Пора! Хоть в словах изолью свои муки,
Коль в дело мне их воплотить не дано!
И может быть, стройное песен теченье
Великую скорбь усыпит на мгновенье...
В тех песнях скорблю не о горе большом, -
О горе сермяжном земли неоглядной:
Страданий народных, как моря ковшом,
Нельзя исчерпать нашей песней нарядной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О тех я скорблю, чью любовь осмеяли,
Кто злобы не мог в своем сердце найти,
Кто полон сомнений и полон печали,
Стоит на распутьи, не зная пути.
Пою и скорблю о больном поколеньи,
Чьи думы умом я согласным ловил,
Чье сердцем подслушивал сердцебиенье,
Кому я и песни, и жизнь посвятил...
К тем песням не муза меня вдохновляла;
Что сердце терзало, рука написала.
То - песни, что долго в душевной тени
Таил я, покуда таить было мочи;
То - песни, зачатые в черные дни,
Рожденные в белые ночи...
НОЧЬ ВТОРАЯ
Как гробницы свинцовые в склепе фамильном,
Много скрыто видений во мраке души.
То останки былого покоем могильным
Цепенеют и спят в непробудной тиши.
Лишь в бессонную ночь - ночь борьбы и разлада -
Сходит память-волшебница в душу порой
И стучит но гробницам костлявой рукой,
Как поет дней старинных баллада.
Разверзаются гробы, виденья встают...
Позабытые образы, чувства и лица,
Торопясь, покидают свой тесный приют
И кружатся в душе, как теней вереница.
А с зарею они исчезают, спеша,
И опять, как кладбище, пустынна душа...
И когда предо мною мелькают
Эти пестрые сонмища лиц и картин,
Среди образов светлых, что взор мой ласкают,
Всех светлее сияет один.
Это - ты, бедный друг, лучшей доли достойный.
Как живой, ты отлился в душе у меня:
Озабоченный вид, взгляд всегда беспокойный,
Разговор неискусный, но полный огня...
Ни глубоким умом, ни талантом счастливым
Средь плененных тобою друзей ты не слыл.
Чем-то веяло детским и строго стыдливым
От черты твоей всякой: ты искренен был.
Ты страдал, как и все мы, болезнью одною,
Но сильнее и глубже страдал. То, что нас
Мимолетною болью задело б на час,
То тебя заливало могучей волною...
Кто тоскою по правде из нас не болел?
Кто спасти род людской не пытался украдкой?
Всякий думал над жизни тяжелой загадкой,
А когда разгадать не умел,
Примирялся с непонятой жизнью невольно,
Хоть было и стыдно, и больно.
Но неведомы сделки для честной души.
Ты умом не лукавил и сердцем не гнулся,
И в тот миг, как ты с жизненным сфинксом
столкнулся,
Жребий брошен был твой: иль умри, иль реши...
И ты умер, товарищ, любя человека,
Пал незлобивой жертвою злобного века.
Помню: вечер осенний стоял за окном.
В тесной комнатке свечи горели.
Молчаливо товарищи жались кругом
И на труп твой, с зияющей раной, глядели.
Все казались спокойны; по бледным щекам
Не катилися слезы, хоть горло давили.
Невеселые думы по лицам бродили,
И предсмертные строки твои по рукам,
Словно чаша на тризне, ходили.
Ты писал:
"Я не знаю, где правда и свет,
Я не знаю, какому молиться мне богу...
Я, как в сказке царевич, блуждал с юных лет,
В край заветный искал я дорогу -
И к распутью пришел наконец... Впереди
С тайной надписью камень стоял одинокий.
И прочел я на нем приговор свой жестокий.
Я прочел: "Здесь лежат пред тобой три пути,
Здесь раскрыты три к жизни ведущие двери.
Выбирай, что твоим отвечает мечтам:
Пойдешь вправо - жди совести тяжкой потери.
Пойдешь прямо - съедят тебя лютые звери,
А налево пойдешь - станешь зверем ты сам..."
И заснуть, о друзья, предпочел я в преддверьи..."
НОЧЬ ТРЕТЬЯ
В шумный досуг, за работой немою,
В тихую ночь и в рокочущий день -
Вечно мелькает, парит предо мною
Чья-то воздушная тень.
Кто она? Чья она? Добрая, бледная,
С ласковой скорбью на тонких устах,
Светит-лучится любовь всепобедная
В девственно-скромных глазах.
Все мои думы, глубоко хранимые,
Всякий порыв сокровенных страстей,
Тайны молитв моих, песни любимые -
Всё это ведомо ей. -
Вечно мне в сердце глядит она, нежная.
Если покой в этом сердце царит,
Кроткий покой и любовь безмятежная -
Взор ее счастьем горит.
Если же сердце враждой зажигается.
Если мой стих превращается в меч,
Плача, она надо мной наклоняется,
Шепчет мне кроткую речь.
Полно шептать мне слова бесполезные!
Нам без вражды невозможно любить,
Как невозможно оковы железные
Нежной слезою разбить.
Дай ненавидеть мне! В битве пылающей
Муки дай сеять и муки принять!
Что же ты снова глядишь умоляюще,
Что же ты плачешь опять?
НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Льется, льется дождик медленно и ровно,
Тягостный, как голос совести виновной,
Долгий, как изгнанье, мощный, как судьба,
Терпеливый, будто старая раба.
И, как дождик в окна, крылья скорби черной
В сердце ударяют тихо и упорно.
Ноет сердце, ноет - тяжело вздохнуть,
Камнем тяжким слезы падают на грудь.
Льется, льется дождик, будто поневоле.
Истомилось сердце... Сил страдать нет боле.
Струны напряглися, струны порвались,
И в одно желанье силы все слились:
Почерней, о небо! Заклубитесь, тучи!
По небу помчитесь вы грядой могучей.
Громом разбудите вековечный сон,
Молнией зажгите черный небосклон...
Пусть грохочет буря, пусть гроза бушует.
Сердце встрепенется, сердце возликует.
Гром я встречу песней, радостной, как гром,
Под грозой взовьется мысль моя орлом...
Пусть стволы деревьев ураган ломает,
Пусть весь лес от молний ярко запылает, -
Жизни! Жизни! Жизни! Истомилась грудь,
Раз хоть полной грудью хочется вздохнуть!
Знаю: гром ударит и в мое жилище,
Может быть, я первый стану грома пищей.
Лишь могло бы только дерево ожить,
Об упавших листьях нечего тужить!..
НОЧЬ ПЯТАЯ
Прочел я свой безумно-исступленный
Вчерашний бред, и ужас, точно льдом,
Сковал мне грудь, - лицо горит стыдом,
И горький смех звучит в душе смущенной.
"Ты ль о грозе взываешь роковой,
Ты, кротости родник неистощимый?
Грянь первый гром из тучи грозовой,
Кто первый бы взмолился: мимо! мимо!
И разразись нещадная гроза,
Чьи непрестанно плакали б глаза,
Кто б горевал возвышенно-умильно
Над каждым чуть придавленным цветком,
Над каждым чуть затронутым гнездом?
Дитя душой, жрец кротости бессильной..."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жрец кротости! дитя!.. Да, я - таков.
Но были дни - и этим я гордился;
Сон золотой тех золотых годов
Еще в душе моей не испарился.
Давно ль, давно ль... О грезы детских дней,
Зачем вы вдруг так ярко засверкали?
Печальна повесть юности моей.
Заботы колыбель мою качали.
Раздор в семье, сиротство с юных лет
Лишили рано ум беспечности свободной.
Я жизнь влачил в толпе униженно-холодной,
И неприветен край, где я увидел свет.
Я вырос в ужасах годины безотрадной.
Я видел, как народ, сраженный, ниц упал,
Как храмы божий ломались беспощадно,
Как победитель их в казармы превращал.
Из детских лет я помню образ дикий:
Бил барабан... С телег носились крики
И стоны раненых. Струилась кровь с колес,
И эту кровь лизал голодный пес...
Но ужасы, раздор и униженья
Враждой довременной мне сердца не зажгли.
Восторги чистые любви и вдохновенья
В младенческую грудь бог весть как забрели.
Знать, в воздухе тогда, как семена, незримо
Мечты высокие носилися. Дитя,
Я чуток был душой - и свежая струя
Над сердцем девственным, не пронеслася мимо...
О, будь благословен тот день, как в первый раз
Я обнял всех людей любовью необъятной,
И сладко сжалась грудь тоскою непонятной,
И первая слеза из детских пала глаз!
Дитя душой!.. Жрец кротости бессильной...
Да, кротостью в те дни любовь моя была.
Богиней ласковой и страждущей обильно,
Учащею добру, не помнящею зла.
Любовь являлась мне - и, полные печали,
О всепрощении слова ее звучали.
От жизненных забот и жизни суеты
Моих очей она не отводила...
О нет! Не раз она с собой меня водила
В жилища грязные труда и нищеты -
И почитать велела их, как храмы.
И поднималася потом она со мной
В жилища роскоши и праздности людской,
И, с яркой мишуры позолоченной рамы
Срывая блещущий обманчивый покров,
Картину тайных мук мечте моей чертила,
И нищих-богачей, как нищих-бедняков,
Любовью равною любить меня учила.
Учила, став со мной среди толпы вдвоем
Перед голгофами, излюбленными веком,
Скорбеть над жертвою, скорбеть над палачом -
Над губящим и над погибшим человеком.
Она ввела меня в священный храм веков,
Но с ветхих стен его заботливо стирала
Лозунги ветхие и вместо прежних слов
Лишь слово "человек" лучисто начертала...
За этот дивный сон, о молодость моя,
Не помню я твоих печалей и страданий.
Как утренний восток, в безоблачном сияньи,
Стоишь ты предо мной, сверкая и маня.
И словно сгнивший ствол вершиною зеленой,
Как черный прах земли небесной синевой,
Как мрачная скала нетающей короной -
Так жизнь печальная увенчана тобой.
На небесах твоих горят воспоминанья,
Как звезды яркие - чем дальше, тем светлей,
И кротко смотрят вниз, и в ночь души моей
Струится чистый свет их дальнего мерцанья.
Да, ночь теперь в душе, и ночь стоит вокруг,
И воздух напоен отравой злобы дикой.
Что сталося со мной? Как мог забыть я вдруг
Уроки кроткие наставницы великой?
Зачем любовь теперь является ко мне
Сурово-страстная, с кровавыми руками
И, задыхаяся в горячечном огне,
Всё бредит битвами, и местью, и бойцами?
О, как душа скорбит! Как стал я одинок!
Я ль это!.. Я - грозы, я - жаждал разрушенья!
Стыдом горит лицо, в душе горит упрек,
Меня преследуют зловещие виденья.
Мне снится мрачный дух - я сам к нему взывал,
Дух мести и грозы. Чрез весь мой край родимый
Промчится бурно он, как разъяренный шквал, -
Застонет родина от боли нестерпимой.
Он, как пожар, пройдет... Сперва сердца людей,
Потом испепелит людские он жилища.
Он когти обострит у дремлющих страстей.
На месте городов воздвигнет он кладбища.
И там, в тиши полей, в безмолвии лесов,
Где ныне труженик покорно и без слов
Гнет выю крепкую под иго вековое, -
Там пламя злобы он раздует роковое,
И впившийся металл заржавленных цепей
Из тела узника он вырвет с телом вместе,
И жертвы кроткие отравой сладкой мести
Злорадно превратит в суровых палачей.
А кровь невинная... А мрачная свобода,
Что кровью добыта... А грозного народа
Горячей крови раз вкусившие мечи...
Скорбит душа моя... Прозрения, исхода!
Учитель, где ты, где? Приди и научи!
Не мимолетна скорбь, сомненья не случайны,
Что давят грудь мою. И грозовая тень
Легла на все сердца, сгущаясь каждый день.
И с каждым днем в душе всё громче голос тайный
Рыдает и зовет: "Восстань, очнись, поэт!
Забудь сомнения! В безмолвии суровом
В сердцах скопляется гроза - источник бед.
Восстань, гони ее любви могучим словом,
Зови: да будет мир! Зови: да будет свет!
И тихий возглас твой, другими повторенный,
Быть может, прозвучит победною трубой,
Как слабый звук средь скал, встревожив камень сонный,
Обвала грохотом разносится порой..."
1879
21. НА ЧУЖОМ ПИРУ
Я видел праздник на чужбине,
Свободы славный юбилей.
Еще мне грезится доныне
Безбрежный океан огней,
Толпы восторженные клики.
Признаться, с завистью глухой
Глядел на праздник я чужой.
Твой образ кроткий и великий
В мечтах, о родина, мелькал,
10 И было сердцу так же больно,
Как если б я попал невольно
К чужой семье на яркий бал,
Оставив мать больную дома...
Здесь блеск, и жизнь, и смех, и шум.
А там... Бессонница, истома,
Терзанья одичалых дум.
Всё тихо, мрачно, всё постыло,
Звучат проклятия всему...
Да, я завидовал, и было -
20 Клянусь - завидовать чему!
Доныне празднество такое
Едва ль гремело под луной.
То было торжество людское
Над побежденною судьбой.
Восторг победы горделивый,
Грядущих подвигов залог,
Забвенье распрей и тревог,
Гимн человечества счастливый...
Еще с утра, как пред грозой,
30 Толпа кипела тайно. Каждый
Томился счастья жгучей жаждой.
Пред набегавшею волной
В волненьи сладком замирали
У всех сердца. Все ночи ждали -
И ночь пришла...
Полна чудес
Была та ночь. Не свод небес -
Земля несчетными огнями
Зажглась, в мгновенье ока, вся,
И пламенели небеса,
40 Земными облиты лучами.
В один сверкающий чертог
Столица мира превратилась,
Палаты царские светились
На месте улиц и дорог,
Для пира царского. Беспечных
Лился поток народных масс.
Никак не верилось в тот час,
Что не для наслаждений вечных
Неувядаемой весны
50 На свет все люди рождены,
Что где-то горькою заботой
Зачем-то опечален кто-то...
Но не красою площадей,
Не блеском праздничных огней
В тот вечер сердце умилялось.
Средь улиц, сумрачных всегда,
Где труд ютится и нужда,
Иное празднество справлялось.
Народ сознанья своего
60 Справлял святое торжество.
Похож был праздник на сраженье.
Шум, давка, топот и смятенье,
Стрельба из окон, лес знамен,
Восторг, безумье, опьяненье,
И дым, и свист, и гул, и стон...
Толпы ликующей потоки
Шумят, сливаются, бегут
И вместе далее текут
Туда, на площадь, где высоко,
70 И величава, и стройна,
Стоит венчанная жена
С мечом и с факелом, пятою
Поправ насилие и мрак,
И, как над бездною маяк,
Царит безмолвно над толпою.
Я у подножья твоего
Стоял, о чуждая свобода,
Я, млея, видел торжество
Твое и твоего народа,
80 Он, как жену, тебя ласкал,
Тебе молился, как богине.
Мир жарче ласк не зрел доныне,
Молитвы чище не слыхал.
Я видел: старики рыдали,
И матери своих детей
К тебе с молитвой поднимали.
Чужие, с радостью друзей,
Друг друга крепко обнимали.
В избытке чувств, само собой
90 Свободно окрыляясь, слово
Лилось, правдиво и сурово,
Перед внимательной толпой.
Забыл народ былые раны
И ликовал, как грудь одна.
Все от восторга были пьяны
И ни единый - от вина.
Толпа шумящая сливалась
В семью великую граждан.
Душа росла и очищалась,
100 И, словно пламя в ураган,
Далёко песня разливалась
Из груди в грудь, из уст в уста,
Как на полях тех битв неравных,
Где всех врагов своих бесславных
Не раз сражала песня та,
Как гром рассерженной свободы,
И от неволи край родной,
И от позора все народы
Спасала силой неземной...
110 Да, то был праздник и - сраженье.
Врагам свободы пораженье
Одной лишь радостью своей
Нанес ты, о народ великий!
Когда из тысячи грудей
Неслись ликующие крики,
Исчадья злобы вековой
Завыли от предсмертной боли.
Ты наступил на грудь неволи
Своею пляшущей пятой!
120 Ты в этот день, с богами сходен,
Все блага высшие постиг!
Ты был спокоен и свободен,
Ты был разумен и велик!..
И внемля с завистью чужих восторгов шуму,
Отчизна, о тебе нерадостную думу
Невольно думал я... С твоею нищетой,
С твоей застывшею, безмолвною кручиной,
Перед ликующей чужбиной
Ты показалась мне библейскою вдовой,
130 Что на распутиях беспомощно скорбела...
Да, на распутиях, родимая страна,
Все годы лучшие ты провела одна.
Небес ли над тобой проклятье тяготело,
Иль обессилил враг, иль поразил недуг?
Как тайну разгадать твоей судьбы плачевной?
Ни глубиной ума, ни кротостью душевной
Не ниже ты своих счастливейших подруг,
Добрее нет, сильнее нет народа
Твоих сынов-богатырей,
140 И поражает щедростью своей
Твоя богатая природа.
Ты изобильна всем, чем красен божий свет,
Что счастие людское созидает.
Зачем же счастия в тебе, отчизна, нет?
Зачем же твой народ, народ-Тантал, страдает,
Всем беден, лишь одним терпением богат,
О лучшем будущем заботясь так же мало,
Как бы о роскоши случайного привала
За час пред битвою солдат?..
150 О родина моя, о родина мечтаний!
Где тот, кто жизни путь откроет пред тобой,
И кто от вековых скитаний
Твоих детей больных вернет под кров родной?
Нет перепутий, твои где не блуждали
Мечты высокие и честные печали.
Нет громких слов, нет светлых грез,
За что не пролила ты крови или слез.
Нет тех чужих пиров, где ты бы не хмелела,
Нет тех чужих скорбей, чем ты бы не скорбела,
160 Болезней нет чужих, чем ты бы не болела!..
О родина моя! Ты на груди своей,
На любящей груди, и ядовитых змей
И кротких голубей не раз отогревала,
Лишь про детей своих всегда ты забывала...
Ты всё изведала: высокие мечты,
Правдивой совести святые укоризны,
Паренье в небеса и жажду красоты.
Когда же ощутишь ты жажду жизни, жизни?
Когда начнет народ твой знание любить,
170 Когда про рабство позабудет
И горя горького не будет
Ни в будни накоплять, ни в праздники топить?..
Когда, о мать моя, твои затихнут стоны
И не дерзнут кичиться пред тобой
Народы всей земли - как честные матроны
Перед погибшею женой?
Кичиться - чем? Не ты ль оберегала
Чертог, где пир себе готовили они,
И грудью ураган не ты ли задержала,
180 Грозивший потушить их яркие огни?
И что ж? Когда потом и ты в чертог вступила,
Там места не было тебе...
Когда от светочей ты бурю отклонила,
Во тьме осталась ты, подобная рабе...
И стал твой жребий - скорбь, и имя - слово брани...
О родина моя! О родина страданий!..
14 июля 1880
Париж
22. <ИЗ "ПОЭМЫ ПЕСНИ О РОДИНЕ">
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
1
Не ждал меня корабль на лоне синих вод,
Не плакал горько паж любимый
И верный пес не выл пред замком, у ворот,
Когда "прости" стране родимой
Печально я шептал. Висело над землей
Туманов серых покрывало.
То было вешним днем, и с неба дождик злой
Чуть моросил бездушно-вяло.
Я засмеялся вслух, припомнив, что весной
Зовем мы этот ад суровый.
Весна, весна!.. Увы, в моей стране родной
Звучит насмешкой это слово.
Весна!.. Но нет весны в отчизне у меня
Ни у людей, ни у природы.
И, глядя на тоску рыдающего дня,
Невольно детства вспомнишь годы...
2
Я у окна стоял... Кругом сгущалась тьма,
И под покровом тьмы кромешной,
Как люди, мрачные, тянулися дома,
Как тени, люди шли поспешно.
Я думал: вот прошло пять лет, пять лучших лет,
В пылу надежд, в чаду сомнений.
Но где священный прах, где в сердце тайный след
От тех восторгов и томлений?
С отчизной отчего проститься мне не жаль
B отчего поля чужбины,
Как прежде, не влекут в таинственную даль?
Увы, дрожащий лист осины
Сильнее прикреплен к родной земле, чем я;
Я - лист, оторванный грозою.
И я ль один?.. Вас всех, товарищи-друзья,
Сорвало бурею одною.
Кто скажет: почему? Мы ль не громили ложь,
Мы ль жертв не жаждали?.. Нет края,
Такого в мире нет угла, где б молодежь,
Все блага жизни презирая,
Так честно, как у нас, так рано обрекла
Себя служенью правде строгой.
Жизнь чуть ли не детьми нас прямо повела
Тернистой подвигов дорогой.
Нам сжал впервые грудь не женских ласк восторг,
Не сладкий трепет страсти новой,
И первую слезу из детских глаз исторг
Не взгляд красавицы суровой.
Над скорбной родиной скорбевшие уста
Шептали первые признанья;
Над прахом дорогим товарища-бойца
Звучали первые рыданья.
Взамен беспечных слов беседы молодой
Мы совесть раскрывали нашу;
Взамен хмельной струи из чаши круговой
Мы испытаний пили чашу.
И что же? Где плоды всех подвигов? Кого
Наш пламень грел, кому он светит?
Нет нас честней и нет злосчастней никого.
Но почему? О, кто ответит?!
3
Напрасно над тобой, родимая страна,
Промчался правды светлый гений.
Напрасно сеял он живые семена
Высоких дум, святых стремлений.
Напрасно он сердца дремавшие будил,
Росой надежды окропляя.
Напрасно молодость на зло он ополчил
И в битву вел, благословляя.
Вослед за гением желанным над тобой
Другой промчался мрачный гений.
Как вихорь, посланный завистливой судьбой,
Он всё губил в своем стремленьи;
И там, где падали живые семена,
Кропил он мертвою водою;
И там, где молодость цвела, надежд полна,
Чертил он гроб своей клюкою;
И там, где слышалась благословенья речь,
Шептал проклятья он сурово,
Чтоб кровь бесцельная багрила братский меч,
Чтобы бесплодно было слово.
Сбылись проклятия! Порывы и мечты
Изъела ржавчина бессилья;
Тоскливо жаждет грудь добра и красоты;
Не поднимая, бьются крылья.
4
О, в этот грустный час, когда прощальный взгляд
На край родимый я бросаю,
Когда и слов, и дел, и лиц нестройный ряд
Тревожной мыслью воскрешаю, -
Какая скорбь и желчь мне заливают грудь!
Как страшно вдруг обнять мечтою,
Что видел я в пять лет и что, сбираясь в путь,
Я покидаю за собою. . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Героев горсть... Увы, их жертвы и труды
Не исцелили наши раны,
И на родной земле их грустные следы -
Одни могильные курганы.
Детей толпу, - больных, озлобленных детей,
Или мятущихся бесцельно,
Иль тихо гибнущих без воли и страстей
С тоскою в сердце беспредельной.
И старцев робкий сонм... Запуганы давно,
Без добродетелей, без веры,
Собою лишь живя, они всем льстят равно,
Гражданской немощи примеры.
А там, вдали, - его, титана, что к земле
Прикован мстительной судьбою
И, вместо коршунов, снедаем в сонной мгле
Невежеством и нищетою.
Кто знает, может быть, уже давно титан
Забыл свое происхожденье,
И жалобы забыл, и, ослабев от ран,
Дряхлеет молча в заточеньи...
Но нет, о скорбное перо, остановись,
И сердце, в грусти безысходной,
Пред тайной высшею смиренно преклонись,
Когда бессилен ум холодный...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
5
Прощай, прощай, страна невыплаканных слез,
Страна порывов неоглядных,
Сил неразбуженных, неисполнимых грез,
Страна загадок неразгадных;
Страна безмолвия и шумной болтовни,
Страна испуга и задора,
Страна терпения и детской хлопотни,
Страна неволи и простора;
Страна бессонницы и векового сна,
Стремленья к свету и потемок,
Могучей веры и безверия страна;
Страна могил, страна пеленок,
Страна больных детей, беспечных стариков,
Загубленных без нужды жизней,
Ненужных слез и жертв, и <рабства, и оков>.
Прощай, о сфинкс! Прощай, отчизна!..
<1882>
23
Есть гимны звучные, - я в детстве им внимал.
О, если б мог тебе я посвятить их ныне!
Есть песни дивные, - злой вихорь разбросал
Их звуки светлые по жизненной пустыне...
О, как ничтожно всё, что после я писал,
Пред тем, что пели мне в младенческие годы
И голоса души, и голоса природы!
О, если бы скорбеть душистый мог цветок,
Случайно выросший на поле битвы дикой,
Забрызганный в крови, затоптанный в песок, -
Он бы, как я, скорбел... Я с детства слышал крики
Вражды и мук. Туман кровавый заволок
Зарю моих надежд прекрасных и стыдливых.
Друг! Не ищи меня в моих стихах пытливых.
В них рядом встретишь ты созвучья робких мук
И робких радостей, смесь веры и сомнений.
Я в сумерки веков рожден, когда вокруг
С зарей пугливою боролись ночи тени.
Бывало, чуть в душе раздастся песни звук,
Как слышу голос злой: "Молчи, поэт досужный!
И стань в ряды бойцов: слова теперь ненужны".
Ты лгал, о голос злой! Быть может, никогда
Так страстно мир не ждал пророческого слова.
Лишь слово царствует. Меч был рабом всегда.
Лишь словом создан свет, лишь им создастся снова.
Приди, пророк любви! И гордая вражда
Падет к твоим ногам и будет ждать смиренно,
Что ты прикажешь ей, ты - друг и царь вселенной!
<1883>
24. ГЕФСИМАНСКАЯ НОЧЬ
Восстав от вечери последней,
Он шел врагов своих встречать,
Слова любви венцом страданий увенчать.
С ним шли ученики. Прохлада ночи летней,
Сменивши знойный день, струилася вкруг них.
И спящий мир в тот час прекрасен был и тих.
Бледнея, месяц плыл по голубой пустыне.
Бессонный ключ, звеня, тишь ночи нарушал,
И где-то мирт расцвел, и бальзамин дышал.
10 Он шел, дивясь душой. Нет, никогда доныне,
Привыкши созерцать бесплотные черты,
Не видел на земле он столько красоты.
И путь ему лежал вблизи дворца Пилата.
В дворце шла оргия. За мраком колоннад
Гремела пиршества палата,
И шепота любви был полон темный сад.
То звук лобзания, то смех гетеры хитрый
Раздастся и замрет за мраморной стеной.
Но вот стихает пир. Рыданье нежной цитры
20 Влилось в немую ночь дрожащею волной.
И голос женщины, печальный и зовущий,
Запел под лепет струн, и разбудил он вдруг
И воздух дремлющий, и сонных маслин кущи,
И звезды, и луну, всю ночь, весь мир вокруг.
И мир, отдавшись весь тем звукам, полным яда,
Казалось, трепетал и страстно вторил им:
"Да, средь земных скорбей одна лишь есть отрада.
Да, только тот блажен, кто женщиной любим,
Кто ночью темной, ночью лунной
30 К устам возлюбленной прильнет
Иль внемлет, как она поёт
Под ропот цитры тихоструйной..."
И он ускорил шаг, печали не тая, -
Но песня вслед за ним вилася, как змея.
Чрез город дремлющий теперь вела дорога,
Но город не дремал. Был Пасхи первый день,
И всякий средь семьи вкушал покой и лень,
На кровлю вышедши иль сидя у порога.
И в чуткий слух лились то звонкий детский смех,
40 То оклик матери, то песенка простая, -
Те звуки и слова, которые для всех,
Кто в мире одинок, звучат как песни рая.
В них слышен был призыв, была мольба слышна:
"Сюда, страдалец, к нам. Одно есть в жизни счастье -
Семьи приветливой любовь и тишина,
И ласки чистые, и кроткое участье..."
А он спешил вперед, исполненный тоски.
И, отставая, шли за ним ученики.
На Масличной горе, вблизи вершины черной,
50 Две старых маслины, обнявшися, росли.
Устав за долгий день учить народ упорный,
Здесь, пред лицом небес и пред лицом земли,
Молиться он любил всю ночь, пока с востока
Не брызнут стрелы дня и облака зажгут
И тени от холмов по долам побегут;
Тогда в тени олив он засыпал глубоко.
Туда он шел теперь. Он жаждал пред отцом
Молиться и рыдать наедине в пустыне
И воскресить в душе, пред тягостным концом,
60 Святой восторг, с каким он ждал конца доныне.
И вот, уж миновав Иосафат пустой,
Он полгоры прошел, скорбя невыразимо,
Как вдруг, из тьмы кустов, ученикам незримо,
Явился злобный дух, и дерзкою пятой
Касаться он дерзал следов пяты нетленной.
Он видел, он постиг, как страждет друг вселенной,
И мрачным торжеством глаза его зажглись,
И, следуя за ним, шептал он:
"Оглянись!
Прекрасна ночь - и жар любовный
70 В людских сердцах сильней горит,
И сон блаженный, сон греховный
Над спящим городом парит.
Грудь ищет страстно груди знойной,
Горят уста, и взор погас...
Куда, мечтатель беспокойный,
Куда бежишь ты в этот час?
Исполнен к грешникам участья,
Ужель ты смерть готов принять,
Чтобы избавить их от счастья,
80 Чтоб цель у жизни их отнять?
О, ты не знаешь власти чудной
Земной любви, земных утех,
Как грех силен, как сладок грех...
Верь, быть подвижником нетрудно
Тому, кто прожил жизнь, как ты,
Скитальцем нищим и бездомным,
Кто потуплялся взором скромным
Пред дерзким взором красоты
И убегал перед соблазном.
90 Нет, ты вернись в толпу со мной,
Ты сам сперва в потоке грязном
Исчезни мутною волной.
Изведай всё: мученья страсти,
Объятий вечно новый рай,
И месть, и зависть испытай,
И упоенье гордой власти.
Тогда реши: пустой ли звук
Тщета грехов и заблуждений,
И можно ль отказаться вдруг
100 От раз вкушенных наслаждений.
Тогда узнай, легко ль спасти
Чистейшей жертвой мир нечистый
И с проторенного пути
Увлечь толпу на путь тернистый.
Иль ты мечтаешь, что она
Забудет всё - очаг семейный,
Науки тайной письмена,
И славы гул благоговейный,
И шум пиров, и страсти бред,
110 И вдруг, восстав из грешной бездны,
Пойдет за призраками вслед -
Куда? В какой-то мир надзвездный?
И ты мечтал о том, скромнейший изо всех?
Гордыня дикая! Гордыни ослепленье!
Покуда мир стоит - всесилен грех,
И бог земной - земное наслажденье.
Вернись! Вернись! Вернись! Тебе я счастье дам..."
Так злобный дух шептал. И горестный учитель
Промолвил, обратясь к своим ученикам:
120 "Молитесь! Близко искуситель".
И стал молиться сам. Но только слезный взор
Он поднял вверх, согнув дрожащие колени,
Как снова выступил из мрака злобный гений,
И крылья черные над плачущим простер,
И слезы высушил своим дыханьем льдистым,
И чистый слух язвил злоречием нечистым.
"Смотри, - коварный дух сказал, -
Встают виденья дней грядущих.
Ты видишь пиршественный зал,
130 Гостей хохочущих и пьющих?
Их тесен круг. Седой старик -
Хозяин пира. С лаской пьяной
Вот он щекой своей румяной
К груди красавицы приник.
То - дочь его: лишь преступленье
Осилить может пресыщенье.
Вот засыпает он. Не верь!
Прикрыв зрачки, как хищный зверь,
Он смотрит с злобой беспокойной,
140 Как сын его, отца достойный,
Радушно потчует гостей,
Торопит шуткой пир усталый
И цедит сам вино в бокалы
Рукой предательской своей.
Все пьют. Вдруг вопль... Вскочил, кто в силах...
Бегут к дверям, ползут назад...
Кричат, упав: "Измена! Яд!"
Но поздно. Смерть течет в их жилах.
Тогда очнувшийся старик
150 В объятья сына призывает,
И стоны смерти прерывает
Его злорадства дикий крик...
Кто ж изверг сей? Ночной грабитель?
Злодей, таящийся во мгле?
Нет, твой наместник на земле,
Твоих заветов он хранитель,
Он - высший совести судья,
Его народы чтут, как дети.
Гляди ж, безумец! Вот, спустя
160 Пятнадцать медленных столетий,
К чему распятье приведет!
Чтоб пресыщенному злодею
Доставить силу и почет;
Чтобы, святынею твоею
Покрыв преступное чело,
Творить свободней мог он зло...
Вернись! Оставь людей судьбе неумолимой!
Вернись! Ты не спасешь их жертвою своей!"
И, руки вверх воздев, молился друг людей:
170 "Да _и_дет чаша эта мимо".
И вновь злой гений говорит:
"Вот площадь шумная. Трибуна,
Как бы скала среди буруна,
Над ней высокая царит.
В трибуне той - старик бесстрастный,
Как нищий, в рубище одет.
В его лице кровинки нет,
Недвижен взор сухой и властный.
Толпа, ревущая окрест,
180 Вблизи него хранит молчанье.
Он оперся на черный крест,
Застыл, как рока изваянье.
И вдруг - о, чудо! - по лицу
Улыбка легкая мелькнула.
Какая сила мертвецу
Способность чувствовать вернула?
Толпа стихает. Слышен хор.
На площадь шествие выходит.
Монах с крестом его подводит
190 Туда, где высится костер!
Средь черных ряс в рубахах белых
Мужей и жен идут ряды.
Злых пыток свежие следы
Горят на лицах помертвелых.
И вот хоругвей черный лес
Недвижно стал. На возвышеньи
Мелькнули мучеников тени.
И вдруг костер в дыму исчез -
Под стоны жертв, под пенье хора,
200 Под тяжкий вздох твоей груди.
Но ты на старца погляди!
Не сводит огненного взора
С огня, дыханье затаив.
Он молод стал, он стал красив,
Молитву шепчет... Неужели
Твое он имя произнес?
Тебе - ты слышишь? - он принес
Несчастных в жертву, что сгорели.
Тебя прославил он огнем,
210 За души грешников предстатель.
Ты весь дрожишь? Так знай, мечтатель:
О кротком имени твоем
Моря из крови заструятся,
Свершится бесконечный ряд
Злодейств ужасных, освятятся
Кинжал и меч, костер и яд.
И будут дикие проклятья
Твою святыню осквернять,
И люди, именем распятья,
220 Друг друга будут распинать.
И станет знаменем в борьбе непримиримой
Твой крест, твой кроткий крест, символ любви твоей..."
И, руки вверх воздев, молился друг людей:
"Да _и_дет чаша эта мимо!"
А демон хохотал:
"Взывает к небесам
И чашу горькую ко рту подносит сам.
Как! Не смутил тебя костер, ни пир кровавый?
Ты медлишь здесь, назло и людям и себе?
Уж не ошибся ль я в тебе?
230 И вместо истины не жаждешь ли ты славы?
О, если так, то жди. Удачно выбран миг:
Тьма в городе людей... Иди на муки смело!
Пусть кровь твою прольют, пусть распинают тело.
Я вижу: нрав толпы глубоко ты постиг.
Да, жаждет и она не правды, не святыни,
Но правды идолов, святыни алтарей.
Толпе дай образы, лишь резче да пестрей,
Миражи ей твори средь жизненной пустыни,
Чтоб было вкруг чего, беснуясь, ей плясать
240 И воздух воплями безумно потрясать.
Поменьше мудрости, лишь было б красок много.
Глаза людей прельщай, не трогая сердец.
Понятней им немой, но блещущий телец
Из туч вещавшего невидимого бога.
Вот отчего твой крест и бледный труп на нем,
Прекрасное лицо и скорби выраженье,
И тернии, и кровь, и воины кругом
Глубоко поразят толпы воображенье,
Легенды создадут - стозвучный бред молвы -
250 И будут жить в веках, но вечно ли? Увы!
Гляди: вот храм, твой храм недавно,
Теперь неведомо он чей.
Перед толпой оратор славный
Там держит речь. Всё горячей,
Неудержимей льется слово.
Он говорит, что для земли
Столетья сумрака прошли,
Что мир стряхнул с себя оковы
Неправды, рабства - и твои!
260 Твою борьбу, твои мученья
Он осмеянью предает,
Твою любовь, твои ученья
Аскета бреднями зовет.
Тебя клеймит он изувером,
Голгофу - трусости примером
И школой нравственных калек.
Он говорит: в безумья век
Вселенной правил бог безумный,
Пусть Разум правит в век разумный!
270 И вот, в ответ его речам,
Раздался гром приветствий пылких,
Раскрылась дверь - и вносят в храм
На раззолоченных носилках
Полураздетую жену,
Законодательницу оргий.
Нет, не гремели в старину
Тебе подобные восторги!
Тебя сменив, как божество,
Вступил порок в твою обитель,
280 Забыт божественный Учитель,
И вот - преемница его!
И вот она - толпа, развратная блудница,
Хоть пресыщенная давно,
То оргий бешеных, то истязаний жрица,
Всегда безумная равно.
Рабы мучителей, мучители пророков,
Сыны отцов, которых бог
Хоть смыл с лица земли, но всё ж клейма пороков
С души детей их смыть не мог.
290 И за толпу умрешь? Толпой же распят будешь?
Но слышишь: спят ученики...
Уж если спят они, ужель толпу разбудишь?
Вернись! В пустыню убеги!.."
Так искушал злой дух, ликуя беспредельно.
И друг людей молчал, поникнув головой.
Душа скорбела в нем смертельно,
С чела катился пот кровавою струей,
И ум изнемогал от тяжкого боренья.
И вся вселенная в те горькие мгновенья
300 Недвижно замерла, молчала и ждала...
Великий, страшный час, когда в душе скорбевшей,
В душе, за целый мир болевшей,
Свершалось таинство борьбы добра и зла.
И там, на небесах, в селеньях жизни горней,
Настало царство тишины.
И сам господь скорбел, сокрывшись в туче черной.
Толпились ангелы, тоской омрачены.
И вдруг один из них, с поспешною тревогой,
На землю ринулся...
Когда, по скорби многой,
310 Друг мира поднял взор, уже стоял пред ним
С очами, полными надежды и испуга,
Безгрешной красотой сиявший серафим.
И долго, грустные, глядели друг на друга.
И ангел пел:
"Кто крест однажды хочет несть,
Тот распинаем будет вечно,
И если счастье в жертве есть,
Он будет счастлив бесконечно.
Награды нет для добрых дел.
320 Любовь и скорбь - одно и то же.
Но этой скорбью кто скорбел,
Тому всех благ она дороже.
Какое дело до себя,
И до других, и до вселенной
Тому, кто шествовал, любя,
Куда звал голос сокровенный!
Но кто, боясь за ним идти,
Себя сомнением тревожит,
Пусть бросит крест среди пути,
330 Пусть ищет счастья, если может..."
И прояснилися Скорбевшего черты,
И, руки вверх воздев, молился он смиренно:
"Не так, как я хочу, а так, как хочешь ты".
И шепот радости промчался по вселенной.
Он разбудил учеников
И молвил: "Час мой наступает".
И чу! им слышен звук шагов,
К ним звон оружья долетает.
Мелькнули факелы в кустах,
340 Сноп света вырвался оттуда.
И вот - с улыбкой на устах
Из мрака кр_а_дется Иуда...
1884
25. НОКТЮРН
Полночь бьет... Заснуть пора...
Отчего-то страшно спать.
С другом, что ли, до утра
Вслух теперь бы помечтать.
Вспомнить счастье детских лет,
Детства ясную печаль...
Ах, на свете друга нет,
И что нет его, не жаль!
Если души всех людей
Таковы, как и моя,
Не хочу иметь друзей,
Не могу быть другом я.
Никого я не люблю,
Все мне чужды, чужд я всем.
Ни о ком я не скорблю
И не радуюсь ни с кем.
Есть слова... Я все их знал.
От высоких слов не раз
Я скорбел и ликовал,
Даже слезы лил подчас.
Но устал я лепетать
Звучный лепет детских дней.
Полночь бьет... Мне страшно спать,
А не спать еще страшней....
1885
26. ДУМА
Отрады нет ни в чем. Стрелою мчатся годы,
Толпою медленной мгновения текут.
Как прежде, в рай земной нас больше не влекут
Ни солнце знания, ни зарево свободы.
О, кто поймет болезнь, сразившую наш век?
Та связь незримая, которой человек
Был связан с вечностью и связан со вселенной,
Увы, порвалась вдруг! Тот светоч сокровенный,
Что глубоко в душе мерцал на самом дне, -
Как называть его: неведеньем иль верой? -
Померк, и мечемся мы все, как в тяжком сне,
И стала жизнь обманчивой химерой.
Отрады нет ни в чем - ни в грезах детских лет,
Ни в скорби призрачной, ни в мимолетном счастье.
Дает ли юноша в любви святой обет,
Не верь: как зимний вихрь, бесплодны наши страсти.
Твердит ли гражданин о жертвах и борьбе,
Не верь - и знай, что он не верит сам себе!
Бороться - для чего? Чтоб труженик злосчастный
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По терниям прошел к вершине наших благ
И водрузил на ней печали нашей стяг
Иль знамя ненависти страстной!
Любить людей - за что? Любить слепцов, как я,
Случайных узников в случайном этом мире,
Попутчиков за цепью бытия,
Соперников на ненавистном пире...
И стоит ли любить, и можно ли скорбеть,
Когда любовь и скорбь и всё - лишь сон бесцельный?
О, страсти низкие! Сомнений яд смертельный!
Вопросы горькие! Противоречий сеть,
Хаос вокруг меня! Над бездною глубокой
Последний гаснет луч. Плывет, густеет мрак.
Нет, не поток любви или добра иссяк -
Иссякли родники, питавшие потоки!
Добро и зло слились. Опять хаос царит,
Но божий дух над ним, как прежде, не парит...
1885
27
Не утешай меня в моей святой печали,
Зари былых надежд она - последний луч,
Последний звук молитв, что в юности звучали,
Заветных слез последний ключ.
Как бледная луна румяный день сменяет
И на уснувший мир струит холодный свет,
Так страстная печаль свой мертвый луч роняет
В ту грудь, где солнца веры нет.
Кумиры прошлого развенчаны без страха,
Грядущее темно, как море пред грозой,
И род людской стоит меж гробом, полным праха,
И колыбелию пустой.
И если б в наши дни поэт не ждал святыни,
Не изнывал по ней, не замирал от мук, -
Тогда последний луч погас бы над пустыней,
Последний замер бы в ней звук!..
1885
28
Как сон, пройдут дела и помыслы людей.
Забудется герой, истлеет мавзолей.
И вместе в общий прах сольются.
И мудрость, и любовь, и знанья, и права,
Как с аспидной доски ненужные слова,
Рукой неведомой сотрутся.
И уж не те слова под тою же рукой -
Далёко от земли, застывшей и немой, -
Возникнут вновь загадкой бледной.
И снова свет блеснет, чтоб стать добычей тьмы,
И кто-то будет жить не так, как жили мы,
Но так, как мы, умрет бесследно.
И невозможно нам предвидеть и понять,
В какие формы Дух оденется опять,
В каких созданьях воплотится.
Быть может, из всего, что будит в нас любовь,
На той звезде ничто не повторится вновь...
Но есть одно, что повторится.
Лишь то, что мы теперь считаем праздным сном -
Тоска неясная о чем-то неземном,
Куда-то смутные стремленья,
Вражда к тому, что есть, предчувствий робкий свет
И жажда жгучая святынь, которых нет, -
Одно лишь это чуждо тленья.
В каких бы образах и где бы средь миров
Ни вспыхнул мысли свет, как луч средь облаков,
Какие б существа ни жили, -
Но будут рваться вдаль они, подобно нам,
Из праха своего к несбыточным мечтам,
Грустя душой, как мы грустили.
И потому не тот бессмертен на земле,
Кто превзошел других в добре или во зле,
Кто славы хрупкие скрижали
Наполнил повестью, бесцельною, как сон,
Пред кем толпы людей - такой же прах, как он, -
Благоговели иль дрожали, -
Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли
Какой-то новый мир мерещился вдали -
Несуществующий и вечный,
Кто цели неземной так жаждал и страдал,
Что силой жажды сам мираж себе создал
Среди пустыни бесконечной.
<1887>
29. ОКТАВЫ
1
Окончена борьба. Пустая спит арена,
Бойцы лежат в земле, и на земле - их стяг.
Как ветром по скалам разбрызганная пена,
Разбиты их мечты. Погас надежд маяк.
Смотрите: что ни день, то новая измена.
Внемлите: что ни день, смеется громче враг.
Он прав: история нам снова доказала,
Что злобный произвол сильнее идеала...
2
Но где же наша скорбь? Ужель, победный клик
Заслышавши врага, мы сами замолчали?
Где клятвы гордые, негодованья крик?
Где слезы о друзьях, что честно в битве пали?
Я плачу оттого, что высох слез родник,
Моя печаль о том, что нет в душе печали!
Друзья погибшие! Скорее, чем в гробах,
Истлели вы у нас в забывчивых сердцах!
3
Нет счета тем гробам... Пусть жатвою цветущей
Взойдет кровавый сев для будущих времен,
Но нам позор и скорбь! Чредой, всегда растущей,
Несли их мимо нас, а мы вкушали сон.
Как житель улицы, на кладбище ведущей,
Бесстрастно слушали мы погребальный звон.
Все лучшие - в земле. Вот отчего из праха
Подняться нам нельзя и враг не знает страха.
4
О, если бы одни изменники меж нами
Позорно предали минувших дней завет!
Мы все их предаем! Неслышными волнами
Нас всех относит жизнь от веры прежних лет,
От гордых помыслов. Так, нагружен рабами,
Уходит в океан невольничий корвет.
Родные берега едва видны, и вскоре
Их не видать совсем - кругом лазурь и море.
5
Но нужды нет рабам, что злоба жадных глаз
Всегда следит за их толпою безоружной.
Им роздано вино, им дали звучный таз,
И палуба дрожит под топот пляски дружной.
Кто б знал, увидев их веселье напоказ,
То радость или скорбь под радостью наружной?
Так я гляжу вокруг, печален и суров:
Что значит в наши дни блеск зрелищ и пиров?
6
Вблизи святых руин недавнего былого,
Спеша, устроили мы суетный базар.
Где смолк предсмертный стон, там жизнь взыграла снова,
Где умирал герой, там тешится фигляр.
Где вопиял призыв пророческого слова,
Продажный клеветник свой расточает жар.
Певцы поют цветы, а ложные пророки
Нас погружают в сон - увы - без них глубокий!
7
О песня грустная! В годину мрака будь
Живым лучом хоть ты, мерцанью звезд подобным.
Отвагой прежнею зажги больную грудь,
Угрозою явись ликующим и злобным,
Что край родной забыл, - ты, песня, не забудь!
Развратный пир смути молением надгробным.
Как бледная луна, - средь ночи говори,
Что солнце где-то есть, что будет час зари!
<1888>
30. НАД МОГИЛОЙ В. ГАРШИНА
Ты грустно прожил жизнь. Больная совесть века
Тебя отметила глашатаем своим;
В дни злобы ты любил людей и человека
И жаждал веровать, безверием томим.
Но слишком был глубок родник твоей печали;
Ты изнемог душой, правдивейший из нас, -
И струны порвались, рыданья отзвучали...
В безвременьи ты жил, безвременно угас!
Я ничего не знал прекрасней и печальней
Лучистых глаз твоих и бледного чела,
Как будто для тебя земная жизнь была
Тоской по родине недостижимо-дальней.
И творчество твое, и красота лица
В одну гармонию слились с твоей судьбою,
И жребий твой похож, до страшного конца,
На грустный вымысел, рассказанный тобою.
И ты ушел от нас, как тот певец больной,
У славы отнятый могилы дуновеньем;
Как буря, смерть прошла над нашим поколеньем,
Вершины все скосив завистливой рукой.
Чья совесть глубже всех за нашу ложь болела,
Те дольше не могли меж нами жизнь влачить,
А мы живем во тьме, и тьма нас одолела...
Без вас нам тяжело, без вас нам стыдно жить!
1888
31. НА КОРАБЛЕ
Зажглась звезда, поднялся ветерок,
Склонялся день за горы Дагестана.
И все, молясь, глядели на восток.
Татаре повторяли стих Корана,
Рабы Христа творили знак святой,
Калмыки в тишине взывали к ламе,
И чуждый всем еврей скорбел о храме
И богу докучал своей тоской.
Лишь я один, к кому взывать, не зная,
Глядел на мир. И прелесть неземная
Была в журчаньи вод, в лучах светил,
Как будто в рай держали мы дорогу.
Один в тот вечер слезы я пролил
И, может быть, один молился богу.
<1893>
32. ВОЛНА
Нежно-бесстрастная,
Нежно-холодная,
Вечно подвластная,
Вечно свободная.
К берегу льнущая,
Томно-ревнивая,
В море бегущая,
Вольнолюбивая.
В бездне рожденная,
Смертью грозящая,
В небо влюбленная,
Тайной манящая.
Лживая, ясная,
Звучно-печальная,
Чуждо-прекрасная,
Близкая, дальная...
<1895>
33. ПОСВЯЩЕНИЕ
Liberta va cercando... {*}
Чистилище, 1, 71
{* Он ищет свободу... (итал.).- Ред.}
Я цепи старые свергаю,
Молитвы новые пою.
Тебе, далекой, гимн слагаю,
Тебя, свободную, люблю.
Ты страсть от сердца отрешила,
Твой бледный взор надежду сжег.
Ты жизнь мою опустошила,
Чтоб я постичь свободу мог.
Но впавшей в океан бездонный
Возврата нет волне ручья.
В твоих цепях освобожденный,
Я - вечно твой, а ты - ничья,
<1896>
34. ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Город закутан в осенние ризы.
Зданья теснятся ль громадой седой?
Мост изогнулся ль над тусклой водой?
Город закутан в туман светло-сизый.
Белые арки, навесы, шатры,
Дым неподвижный потухших костров.
Солнце - как месяц; как тучи - сады.
Гул отдаленной езды,
Гул отдаленный, туман и покой.
В час этот ранний иль поздний и смутный
Ветви без шума роняют листы,
Сердце без боли хоронит мечты
В час этот бледный и нежный и мутный.
Город закутан в забывчивый сон.
Не было солнца, лазури и дали.
Не было песен любви и печали,
Не было жизни, и нет похорон.
Город закутан в серебряный сон.
<1896>
35. ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ
На том берегу наше солнце зайдет,
Устав по лазури чертить огневую дугу.
И крыльев бесследных смирится полет
На том берегу.
На том берегу отдыхают равно
Цветок нерасцветший и тот, что завял на лугу.
Всему, что вне жизни, бессмертье дано
На том берегу.
На том берегу только духи живут,
А тело от зависти плачет, подобно врагу,
Почуяв, что дух обретает приют
На том берегу.
На том берегу кто мечтою живет,
С улыбкой покинет всё то, что я здесь берегу.
Что смертью зовем, он рожденьем зовет
На том берегу.
На том берегу отдохну я вполне,
Но здесь я томлюсь и страданий унять не могу,
И внемлю, смущенный, большой тишине
На том берегу.
1896
36-41. ЭПИГРАММЫ
1
Переводимы все - прозаик и поэт.
Лишь переводчикам - им перевода нет.
2
ОДИН ИЗ МНОГИХ
Встал он с бодрою душою
И пошел по дальним селам
Речью пламенной будить
Крепко спавших сном тяжелым.
Видишь холм? Здесь погребли
Вопиявшего в пустыне.
Тот, кто бодрым был, уснул.
Кто же спал, тот спит доныне.
<1883>
3
ЧЕСТНОМУ ПОЭТУ
Он вправе громить тунеядцев бесчестность,
Богатства его, гражданина-певца,
Хоть скромны: два тома стихов неизвестных -
Зато каждый стих добыт в поте лица!
Декабрь 1883
4
П-У
Везде, где мог, сей стихотвор
Мне пакостил тайком.
Как хорошо, что до сих пор
Он с музой незнаком!
5
Сперва блуждал во тьме он,
Потом измыслил мэон.
Нет, не в своем уме он.
Начало 1890-х годов
6
"ВЕСТНИКУ ЕВРОПЫ"
Устроил с богом ты невыгодную мену,
Владимира отдав и взявши Поликсену.
1900 (?)
45
Насытил я свой жадный взор
Всем тем, что взор считает чудом:
Песком пустынь, венцами гор,
Морей кипящим изумрудом.
Я пламя вечное видал,
Блуждая степью каменистой.
Передо мной Казбек блистал
Своею митрой серебристой.
Насытил я свой жадный слух
Потоков бурных клокотаньем
И гроз полночных завываньем,
Когда им вторит горный дух.
Но шумом вод и льдом Казбека
Насытить душу я не мог.
Не отыскал я человека,
И не открылся сердцу бог.
<1907>
ПРИМЕЧАНИЯ
Настоящий сборник преследует цель дополнить представление о массовой
поэзии 1880-1890-х годов, которой посвящены другие тома Большой серии
"Библиотеки поэта". За пределами сборника оставлены поэты того же периода,
уже изданные к настоящему времени отдельными сборниками в Большой серии
"Библиотеки поэта" (П. Ф. Якубович, А. Н. Апухтин, С. Я. Надсон, К. К.
Случевский, К. М. Фофанов, А. М. Жемчужников); не включены в сборник
произведения поэтов, вошедших в специальные тома Большой серии:
"Революционная поэзия (1890-1917)" (1954), "Поэты-демократы 1870-1880-х
годов" (1968), "Вольная русская поэзия второй половины XIX века" (1959), "И.
З. Суриков и поэты-суриковцы" (1966) и др. За пределами сборника оставлены
также поэты конца XIX века, имена которых были известны в свое время по
одному-двум произведениям, включенным в тот или иной тематический сборник
Большой серии (например, В. Мазуркевич как автор слов известного романса
"Дышала ночь восторгом сладострастья...", включенного в состав сборника
"Песни и романсы русских поэтов", 1965).
Составители настоящего сборника не стремились также ни повторять, ни
заменять имеющиеся многочисленные стихотворные антологии, интерес к которым
на рубеже XIX-XX веков был очень велик. Наиболее крупные из них: "Избранные
произведения русской поэзии" В. Бонч-Бруевича (1894; изд. 3-1908), "Русские
поэты за сто лет" А. Сальникова (1901), "Русская муза" П. Якубовича (1904;
изд. 3 - 1914), "Молодая поэзия" П. Перцова (1895) и др. Во всех этих
сборниках поэзия конца века представлена достаточно широко. Следует, однако,
заметить, что никаких конкретных целей - ни с тематической точки зрения, ни
со стороны выявления каких-либо тенденций в развитии поэзии - составители
этих и подобных изданий, как правило, перед собой не ставили. {Исключение
представляет лишь сборник, составленный П. Перцовым и ориентированный, как
видно из заглавия, на творчество поэтов начинающих. О трудностях, возникших
при отборе имен и определении критериев отбора, П. Перцов подробно рассказал
в своих "Литературных воспоминаниях" (М.-Л., 1933, с. 152-190).} Столь же
общий характер имеет и недавняя хрестоматия "Русские поэты XIX века" (сост.
Н. М. Гайденков, изд. 3, М., 1964).
В задачу составителей данного сборника входило прежде всего дать
возможно более полное представление о многообразии поэтического творчества и
поэтических исканий 1880-1890-х годов. Этим и объясняется известная пестрота
и "неоднородность" в подборе имен и стихотворных произведений.
Главная трудность заключалась в том, чтобы выбрать из большого
количества имен те, которые дали бы возможность составить характерное
представление об эпохе в ее поэтическом выражении (с учетом уже вышедших в
Большой серии сборников, перечисленных выше, из числа которых на первом
месте следует назвать сборник "Поэты-демократы 1870-1880-х годов").
Для данного издания отобраны произведения двадцати одного поэта.
{Некоторые поэты, включенные в настоящий сборник, вошли в состав книги
"Поэты 1880-1890-х годов", выпущенной в Малой; серии "Библиотеки поэта" в
1964 г. (вступительная статья Г. А. Бялого, подготовка текста,
биографические справки и примечание Л. К. Долгополова и Л. А. Николаевой).}
Творчество каждого из них составители стремились представить с возможной
полнотой и цельностью. Для этого потребовалось не ограничиваться примерами
творчества 1880-1890-х годов, но в ряде случаев привести и стихотворения,
созданные в последующие десятилетия - в 1900-1910-е годы, а иногда и в
1920-1930-е годы. В результате хронологические рамки сборника несколько
расширились, что позволило отчетливей выявить ведущие тенденции поэтического
творчества, складывавшиеся в 1880-1890-е годы, и те результаты, к которым
они в конечном итоге привели.
При отборе произведений составители старались избегать "крупных" жанров
- поэм, стихотворных циклов, драматических произведений. Несколько
отступлений от этого правила сделаны в тех случаях, когда требовалось с
большей наглядностью продемонстрировать особенности как творческой эволюции
поэта, так и его связей с эпохой. Сюда относятся: Н. М. Минский
(драматический отрывок "Последняя исповедь", поэма "Гефсиманская ночь"), П.
С. Соловьева(поэма "Шут"), С. А. Андреевский (поэма "Мрак"). В число
произведений Д. С. Мережковского включен также отрывок из поэмы "Смерть", а
в число произведений Н. М. Минского - отрывок из поэмы "Песни о родине".
В сборник включались преимущественно оригинальные произведения.
Переводы помещались лишь в тех случаях, если они были характерны для
творческой индивидуальности поэта или если появление их связано было с
какими-либо важными событиями общественно-политической жизни (см., например,
переводы Д. Л. Михаловского, С. А. Андреевского, А. М. Федорова, Д. П.
Шестакова и некоторых других).
В основу расположения материала положен хронологический принцип. При
установлении порядка следования авторов приняты во внимание время начала
творческой деятельности, период наибольшей поэтической активности и
принадлежность к тем или иным литературным течениям. Стихотворения каждого
автора расположены в соответствии с датами их написания. Немногочисленные
отступления от этого принципа продиктованы спецификой творчества того или
иного поэта. Так, в особые разделы выделены переводы Д. Л. Михаловского и Д.
П. Шестакова, сонеты П. Д. Бутурлина.
Даты стихотворений по возможности уточнены по автографам, письмам,
первым или последующим публикациям и другим источникам. Даты, указанные в
собраниях сочинений, как правило, специально не оговариваются. Даты в
угловых скобках означают год, не позднее которого, по тем или иным данным,
написано произведение (как правило, это время его первой публикации).
Разделу стихотворений каждого поэта предшествует биографическая
справка, где сообщаются основные данные о его жизни и творчестве, приводятся
сведения о важнейших изданиях его стихотворений.
Были использованы архивные материалы при подготовке произведений С. А.
Андреевского, К. Р., А. А. Коринфского, И. О. Лялечкина, М. А. Лохвицкой, К.
Н. Льдова, Д. С. Мережковского, П. С. Соловьевой, О. Н. Чюминой, Д. П.
Шестакова. В ряде случаев архивные разыскания дали возможность не только
уточнить дату написания того или иного стихотворения, но и включить в текст
сборника никогда не печатавшиеся произведения (ранние стихотворные опыты Д.
С. Мережковского, цикл стихотворений К. Н. Льдова, посвященных А. М.
Микешиной-Баумгартен). На архивных материалах построены биографические
справки об А. Н. Будищеве, А. А. Коринфском, И. О. Лялечкине, Д. М.
Ратгаузе, Д. П. Шестакове. Во всех этих случаях даются лишь самые общие
указания на архив (ПД, ГПБ, ЛБ и т. д.). {В биографической справке о Д. П.
Шестакове использованы, кроме того, материалы его личного дела, которое
хранится в Государственном архиве Татарской АССР (Казань).}
Стихотворения печатаются по тем изданиям, в которых текст впервые
окончательно установился. Если в последующих изданиях стихотворение
иередечатьшалось без изменений, эти перепечатки специально не отмечаются. В
том случае, когда произведение после первой публикации печаталось без
изменений, источником текста для настоящего издания оказывается эта первая
публикация и данное обстоятельство в каждом конкретном случае не
оговаривается. Специально отмечаются в примечаниях лишь те случаи, когда
первоначальная редакция претерпевала те или иные изменения, произведенные
автором или возникшие в результате цензурного вмешательства.
Примечания строятся следующим образом: вслед за порядковым номером идет
указание на первую публикацию произведения, {В связи с тем, что в сборник
включены представители массовой поэзии, произведения которых печатались в
большом количестве самых разных изданий, как периодических, так и
непериодических, не всегда с абсолютной достоверностью можно утверждать, что
указанная в настоящем сборнике публикация является первой. Это относится
прежде всего к произведениям, приводимым по стихотворным сборникам.} затем
следуют указания на все дальнейшие ступени изменения текста (простые
перепечатки не отмечаются), последним обозначается источник, по которому
произведение приводится в настоящем издании (он выделяется формулой: "Печ.
по..."). Далее следуют указания на разночтения по сравнению с автографом
(или авторским списком), данные, касающиеся творческой истории,
историко-литературный комментарий, пояснения малоизвестных реалий и т. п.
Разделы, посвященные А. Н. Будищеву, П. Д. Бутурлину, К. Н. Льдову, Д.
С. Мережковскому, Н. М. Минскому, Д. Л. Михаловскому, Д. М. Ратгаузу, П. С.
Соловьевой, Д. П. Шестакову, подготовил Л. К. Долгополов; разделы,
посвященные С. А. Андреевскому, А. А. Голенищеву-Кутузову, К. Р., А. А.
Коринфскому, М. А. Лохвицкой, И. О. Лялечкину, С. А. Сафонову, А. М.
Федорову, С. Г. Фругу, Д. Н. Цертелеву, Ф. А. Червинскому, подготовила Л. А.
Николаева; раздел, посвященный О. Н. Чюминой, подготовил Б. Л. Бессонов.
СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В ПРИМЕЧАНИЯХ
BE - "Вестник Европы".
ВИ - "Всемирная иллюстрация".
ГПБ - Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. М. Е.
Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
ЖдВ - "Журнал для всех".
ЖО - "Живописное обозрение".
КнНед - "Книжки "Недели"".
ЛБ - Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.
ЛН - "Литературное наследство".
ЛПкН - "Ежемесячные литературные приложения к "Ниве"".
МБ - "Мир божий".
Набл. - "Наблюдатель".
НВ - "Новое время".
ОЗ - "Отечественные записки".
ПД - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) АН
СССР.
ПЖ - "Петербургская жизнь".
РБ - "Русское богатство".
РВ - "Русский вестник".
РМ - "Русская мысль".
РО - "Русское обозрение".
СВ - "Северный вестник".
СМ - "Современный мир".
Н. М. Минский
Стих. 1883 - Стихотворения. 1877-1882, Пб., 1883.
Стих. 1887 - Стихотворения, СПб., 1887.
Стих. 1896 - Стихотворения, СПб., 1896.
НП - Новые песни, СПб., 1901.
ПСС - Полное собрание стихотворений, тт. 1-4. СПб., 1907.
СТИХОТВОРЕНИЯ
14. BE, 1878, No 2, с. 672, в составе цикла "Думы и грезы". Печ. по
ПСС. т. 1, с. 123.
15. BE, 1878, No 11, с. 5. По воспоминаниям А. В. Амфитеатрова, это
стихотворение пользовалось большой популярностью среди молодежи (см.:
"Россия", 1900, 24 апреля).
16. Стих. 1883, с. 9, в составе четырех строф. Печ. по ПСС, т. 1, с.
77. В Стих. 1883 дополнительная третья строфа:
Своим врагам прощал ты тьму обид и зол.
То ль кротость ангела или раба смиренье?
Кто ты: иль мученик, иль просто глупый вол,
Что полюбил ярмо, побои и презренье?
Прошли века с тех пор, как ты, отяжелев,
Заснул глубоким сном. Но кто ты: спящий лев
Или старик больной, беспомощный и хилый,
Проспавший жар души, и молодость, и силы?
18. "Народная воля", 1879, 1 октября, без подписи, с подзаг.: "Отрывок
из драмы" и посвящением: "Посвящается казненным". Печ. по ПСС, т. 1, с. 46.
Одновременно с произведением Минского в "Народной воле" было опубликовано
сообщение о казни народовольца С. Я. Виттенберга и было помещено его
предсмертное письмо. Сюжет "Последней исповеди" послужил Репину темой для
картины "Отказ от исповеди перед казнью" (1882). Картина эта была подарена в
1886 г. Репиным Минскому, а у него куплена затем П. М. Третьяковым для своей
коллекции (см.: И. Грабарь, Репин, т. 1, М., 1937, с 245). Впоследствии, уже
перейдя на позиции "нового искусства", Минский в статье "Картины и эскизы И.
Е. Репина" дал отрицательную оценку творчеству художника 1880-х годов (см.:
СВ, 1897, No 2, с 228). Голгофа - гора, на которой, согласно евангельской
легенде, был распят Христос.
19. BE, 1879, No 11, с. 272; Стих. 1887, с. 75, с посвящением С. А.
Венгерову. Печ. по ПСС, т. 1, с. 1. С. А. Венгеров вспоминал впоследствии:
"Стихотворения быстро создали Минскому очень большую популярность. Особенный
успех выпал на долю "Белых ночей"" ("Русская литература XX века, под ред. С.
Венгерова", т. 1, М., 1914, с. 358). Особое внимание обратил на эту поэму И.
С. Тургенев. Ознакомившись с нею по ВЕ, он писал редактору журнала М. М.
Стасюлевичу: "Нет никакого сомнения, что Минский настоящий, своеобразный
талант: насколько в нем разовьется его сила, это покажет будущее... Я от
души приветствую этот новый симпатический талант - и желаю ему всяческого
преуспеяния" (И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем в 28 томах. Письма,
т. 12, кн. 2, Л., 1967, с. 170-171). Тургенев сделал ряд стилистических
замечаний по тексту поэмы, которые, очевидно, были переданы Минскому и
частично приняты им, ибо все последующие перепечатки поэмы несут на себе
следы стилистической правки. Я вырос в ужасах годины безотрадной и т. д.
Очевидно, намек на жестокое подавление польского восстания, свидетелем
которого Минский мог оказаться в раннем детстве. Голгофа - см. примеч. 18.
21. BE, 1880, No 11, с. 151, с цензурным изъятием ст. 17-20. Печ. по
ПСС, т. 1, с. 37. Праздник на чужбине - годовщина французской буржуазной
революции, отмечается ежегодно 14 июля (день взятия Бастилии). Венчанная
жена - статуя "Торжество республики", установленная в Париже в 1840 г. в
честь революции 1830 г. Тантал (греч. миф.) - царь Лидии, обреченный богами
на вечные муки голода и жажды в подземном царстве мертвых. И грудью ураган
не ты ли задержала. Имеется в виду нашествие орд Чингисхана в XIII в., когда
Древняя Русь задержала дальнейшее продвижение завоевателей и тем спасла
европейскую цивилизацию; возможно, навеяно известным высказыванием Пушкина.
Влиянием Пушкина отмечены ст. 63-66 (ср. "Полтава", песнь 3, ст. 243-246).
22. РМ, 1882, No 10, с. 291, с подзаг.: "Прощание"; Стих. 1887. Печ. по
ПСС, т. 1, с. 25 (главки 1-4). Главка 5 печ. по тексту РМ (во всех
последующих перепечатках она подверглась цензурным искажениям); ст. 15
восстанавливается предположительно по смыслу (это чтение предложено в кн.:
"История русской поэзии", т. 2, Л., 1969, с. 245). В наст. изд. печатается
наиболее значительная из трех песен поэмы, представляющая собой вольное
подражание М. Ю. Лермонтову (ср. "Дума", "Прощай, немытая Россия..." и др.).
Героев горсть и т. д. Имеются в виду революционеры-народники.
23. Стих. 1883, с. I, в составе пяти строф, под загл. "Посвящение" и с
посвящением: "Юлии Безродной" (Ю. Яковлевой, первой жене Минского). Печ. по
ПСС, т. 1, с. 141. В Стих. 1883 дополнительная вторая строфа:
И, может быть, мой друг, столь бледные цветы
Не стоило труда собрать в букет невзрачный...
Я был рожден певцом любви и красоты.
Увы, зачем рожден я в век больной и мрачный!
Вы, кроткие мои, вы, грустные мечты!
Сомненья-коршуны из сердца вас изгнали
И свили в нем гнездо - и сердце истерзали...
24. "Пушкинский сборник (в память столетия со дня рождения поэта)",
СПб., 1899, с. 34, под загл. "Искушение"; Печ. по НП, с. !. Отрывок из поэмы
(ст. 315-330) напечатан как самостоятельное стихотворение под загл.
"Самоотречение" в Стих. 1896 и после этого неоднократно включался как в
сборники Минского, так и в различные антологии и хрестоматии. Представленная
в мае 1884 г. в цензуру, поэма "Гефсиманская ночь" была запрещена к печати
Комитетом духовной цензуры на том основании, что "содержание стихотворения
не согласно с евангельским сказанием о последних днях земной жизни Христа
Спасителя и самое душевное его состояние во время моления в Гефсиманском
саду представлено под видом искушения Иисуса Христа злым духом в таких
поэтических образах, которые недостойны величия и святости божественного
искупителя" (ПД). Получившая широкое распространение в списках, поэма
воспринималась современниками по-разному. В. В. Вересаев, например, увидел в
ней разочарование в народнических идеалах. Он писал: "Сильное впечатление
производила поэма Минского "Гефсиманская ночь", запрещенная цензурой и
ходившая в бесчисленных списках... Теряющего веру в свой подвиг Христа
поддерживает ангел, который поет ему о "счастье жертвы"... Не нужно
раздумывать над тем, будет ли польза от жертвы. Высшее счастье в жертве, как
таковой... Великое требовалось разуверение, чтобы прийти к культу такой
жертвы" ("Русская литература XX века, под ред. С. Венгерова", т. 1, М.,
1914, с. 141). Наоборот, обращение к совести человека, попытку пробудить ее
увидел в поэме И. Е. Репин. Ознакомившись с ней, он писал Минскому: "Большое
спасибо Вам за "Гефсиманскую ночь". Какая сильная вещь! Как сильна вообще
литература! Какие острые жгучие стрелы подвластны ей! Какое счастье, что у
нас толстая кожа, а под ней свиное сало и, не уязвленные, мы живем себе
припеваючи" (ПД). Не исключено, что именно о "Гефсиманской ночи" идет речь и
в письме А. Л. Волынского Минскому (без даты), где сообщается, что "поэма...
нравится" Н. С. Лескову, который читал ее "шесть раз" (ПД). Гефсимания -
название селения, где Христос, согласно евангельскому преданию, провел ночь
после Тайной вечери, скорбя и молясь, и где он был взят стражей. Понтий
Пилат - римский прокуратор (наместник) провинции Иудеи с 26 по 36 г.;
согласно преданию, санкционировал смертный приговор Христу. Гетера- в
Древней Греции образованная незамужняя женщина, ведущая свободный образ
жизни. Цитра - старинный струнный щипковый музыкальный инструмент. Масличная
гора - гора в окрестностях Иерусалима. Иосафат - легендарная долина в районе
Иерусалима. Седой старик - Хозяин пира - папа Александр VI (Родриго-Ленцуоли
Борджиа, 1442-1503), вошедший в историю своим вероломством, жестокостью и
безнравственным образом жизни; он развратил и сделал любовницей свою дочь
Лукрецию, отравив ее жениха. Сын его - Чезаре Борджиа (1474-1506), помогал
отцу в его злодеяниях. "Да идет чаша эта мимо" - перефразированные слова
Христа, сказанные им в Гефсиманском саду: "Да минет меня чаша сия" (Еванг.
от Матфея, гл. XXVI, ст. 39). Старик бесстрастный, Как нищий, в рубище одет.
Очевидно, имеется в виду великий инквизитор Испании Томазо Торквемада
(1420-1498), известный своим религиозным фанатизмом и жестокостью. Хоругви -
церковные знамена со священными изображениями, выносившиеся в особо
торжественных случаях. "Не так, как я хочу, а так, как хочешь ты" - слова
Христа, обращенные, согласно Евангелию, к богу во время моления в
Гефсиманском саду (Еванг. от Матфея, гл. XXVI, ст. 39).
25. BE, 1885, No 11, с. 184, под загл. "В минуту скорби"; Стих. 1896
под загл. "Nocturno". Печ. по ПСС, т. 1, с. 234.
26. BE, 1885, No 12, с. 818, без загл.; Стих. 1887. Печ. по ПСС, т. 1,
с. 238.
27. BE, 1886, No 4, с. 735, под загл. "Другу"; Стих. 1887. Печ. по ПСС,
т. 1, с. 248.
28. Стих. 1887, с. 189. Здесь помещено в качестве заключения ко всем
разделам сборника. В этом стихотворении отразились некоторые положения
создаваемой Минским в это время идеалистической теории "мэонизма",
изложенной им вскоре в книге "При свете совести" (СПб., 1890).
Многочисленные рецензии на сборник Минского отмечали прежде всего это
стихотворение, сразу же получившее широкую известность. О. Миллер писал, что
оно, "по содержанию своему отвлеченное, то есть, по-видимому, не
поэтическое, производит, однако, в своем роде эстетическое впечатление и
особою мелодией стиха, и своими, до известной степени, осязательными
очертаниями" (РМ, 1888, No 1, с. 61). Стихотворение это высоко ценил и знал
наизусть Брюсов (см.: П. Перцов, Литературные воспоминания, М.-Л., 1933, с.
224). Блок отметил, что здесь Минский "перестал кутаться в бутафорский
плащ", благодаря чему это стихотворение "и немногие ему подобные могут быть
поставлены наряду с лучшими стихами его современников..." (А. Блок, Собр.
соч. в восьми томах, т. 5, М.-Л., 1962, с. 284). Вместе с тем отмечалось,
что в нем запечатлелся поворот поэтического мироощущения Минского в сторону
"новых настроений", "символизма". С несколькими рецензиями на сборник 1887
г. выступил А. Волынский, отметивший, что в авторе стихотворения "Как сон,
пройдут дела и помыслы людей..." "трудно узнать автора "Песен о родине", "На
чужом пиру" и др." ("Русские ведомости", 1887, No 301). Он говорил также о
том, что здесь раскрылось "философское настроение поэта, враждебное
реалистическому духу века... Жажда святынь, которых нет, вечный и
несуществующий мир - вот та философски обоснованная двойственность, которая
стала вдохновляющим мотивом его лучших поэтических произведений" (СВ, 1896,
No 2, с. 74).
29. Набл., 1888, No 3, с. 74, с подзаг.: "С итальянского"; Стих. 1896,
с подзаг.: "Из Гаргано". Печ. по ПСС, т. 1, с. 83, с восстановлением по
тексту Набл. строфы 2, изъятой, очевидно, по цензурным соображениям. Октава
- строфа из восьми строк с рифмовкой по схеме: ababaccc. В русской поэзии
употреблялась по преимуществу в стихах пейзажных и медитативных (напр.,
"Осень" Пушкина, "Октава" Майкова и др.). Минский одним из первых
использовал октаву в гражданской поэзии.
30. "Красный цветок. Литературный сборник в память В. М. Гаршина",
СПб., 1889, с. 8; Стих. 1896. Печ. по ПСС, т. 1, с. 168. В первой публикации
ст. 21-23:
Нет лучших, кем оно гордилось и блистало,
Кто страстным словом мог отчизне послужить:
Давно ль угас Надсон? Теперь тебя не стало...
Гаршин Всеволод Михайлович (1855-1888) - один из наиболее значительных
прозаиков второй половины XIX века; его трагическая судьба приковала к себе
внимание общества: болезненно воспринимая социальные пороки, он заболел
глубоким психическим расстройством и кончил самоубийством. Похороны Гаршина
вызвали волну общественного сочувствия. Стихотворение Минского было
прочитано им на кладбище при погребении Гаршина. О впечатлении от этого
чтения вспоминал Репин в своих заметках о Гаршине (см.: И. Репин, Далекое
близкое, 1961, с. 360). Грустный вымысел, рассказанный тобою. Имеется в виду
рассказ Гаршина "Красный цветок", в котором повествуется о жизни обитателя
сумасшедшего дома и его трагической попытке разрушить мировое зло. Как тот
певец больной. Имеется в виду С. Я. Надсон (см. о нем примеч. 52, 57).
31. СВ, 1893, No 2, с. 203. Положено на музыку А. Гольденвейзером
(1902). Коран - священная книга мусульманской религии. Лама - высший жрец
ламаистской религии, распространенной в Тибете и других областях Центральной
Азии.
32. СВ, 1895, No 10, с. 214, в цикле "Сердечные мотивы".
33. Стих. 1896, с. 1. Стихотворение имело здесь программный характер:
открывало сборник и было набрано курсивом. Эпиграф - из "Божественной
комедии" Данте ("Чистилище", песнь 1, ст. 71); в переводе М. Лозинского: "Он
восхотел свободы, столь бесценной".
34. СВ, 1896, No 12, с. 66, под загл. "Осенняя мелодия". Печ. по ПСС,
т. 4, с. 193.
35. СВ, 1896, No 3, с. 262.
36-41. Печ. впервые по рукописи (ПД), за исключением эпиграммы No 2,
которая опубликована в Стих. 1883, с. 38. В ПД обнаружено большое количество
эпиграмм Минского, относящихся главным образом к 1880-1890-м годам. Адресат
эпиграммы No 4 не обнаружен. Эпиграмма No 5 адресована Минским самому себе.
5. Мэон - термин созданной Минским идеалистической теории "мэоннзма" (см.
примеч. 28 и биогр. справку, с. 85), обозначающий нечто реально не
существующее, но глубоко желанное, стремление к достижению которого лежит в
основе всей жизнедеятельности человека. 6. Владимира отдав и взявши
Поликсену. Имеется в виду тот факт, что активным сотрудником BE был Владимир
Сергеевич Соловьев (1853-1900), а после его смерти по случайному стечению
обстоятельств сотрудничать в журнале стала его сестра Поликсена Соловьева
(см. о ней биогр. справку, с. 356).
45. ПСС, т. 1, с. 163. Митра - головной убор высшего духовенства.
Дата публикации: 25.09.2010, Прочитано: 14940 раз |
